лично осмотреть
кастрюлю с двумя черными пятнами на дне.
     -- Наверное, с колхоза не стирал, -- втянув  носом воздух,  предположил
Артамонов.
     --  Тебе,  Фельдман,  надо  ноги  ампутировать,  чтобы  не  потели,  --
посоветовал Решетнев.
     -- А я тебя за друга считал, -- попенял Мучкин.
     -- Его  надо, так  сказать,  одним  словом,  на хутор  куда-нибудь,  --
сказал, как заглотил медицинскую кишку, Матвеенков.
     -- Такой топлый наски был, -- словно о пропаже ягненка заговорил Мурат,
ударяя себя ладонями по бедрам.
     -- Нужно устраивать панихиду, -- решительно предложил Рудик.
     -- Не на что, -- удрученно ответил Фельдман.
     Рудик  взял обгоревшую кастрюлю  и  прошелся  по  кругу.  По тому,  что
средств  собралось  выше  края, можно было заключить,  что Фельдман выступил
неплохо. Матвеенков  сгреб пожертвования  и полетел  в "Науку" за  семьдесят
вторым портвейном.
     К  "общаге"  моментально  присоединились   люди   с  воли  --  Соколов,
Кочегаров, Усов, Климцов и Марина  с Людой.  Каждый из них случайно оказался
неподалеку  от  пожара. Они дружно вызвались пособить фельдмановскому  горю.
Повод был более  чем мотивированным --  в преддверии  бала без всякого риска
обкатать различные  возможности:  одеваться,  выглядеть,  вызывать  интерес,
нравиться, острить, быть лидером, симпатизировать, а  также принять на  душу
пробный объем портвейна.
     Портвейн измерялся сетками. Когда обсуждался масштаб посиделок,  обычно
говорили:
     -- Две сетки, думается, будет как раз.
     -- Да нет, лучше сброситься еще и взять три. Чтоб потом не бегать.
     -- Ну хорошо, берем три. Тогда надо сразу запастись пивом.
     Скоро  разогретой   компании   содействия   Фельдману   уже  требовался
магнитофон  для  танцев.  В  поисках  катушечника  Артамонов с  Матвеенковым
забрели в  жилищный  сектор  парней  с промышленного факультета. В  открытой
настежь   комнате  они   обнаружили  "Юпитер-210".  Он  спокойно   доигрывал
популярный "Дом восходящего солнца".
     -- Ну что, берем? -- спросил для приличия Артамонов у Матвеенкова.
     -- И ждать никого не будем?
     -- Завтра объяснимся --  скажем, что девочки, мол,  были теплыми, ну, и
чтоб не упустить случая...
     В момент сговора вошел хозяин.
     -- Мы вот тут это... -- попытался оправдаться Матвеенков.
     -- Поставьте на место! -- ожесточился "промышленник" в очках.
     -- Видишь ли, у нас вечеринка...
     -- Вы хотели украсть!
     -- А вот этого не надо! Мы хотели спросить...
     -- Я подниму своих, если не поставите на место!
     -- Ты  ведь  нас не знаешь?  Мы с соседнего этажа --  "энергетики",  --
сказал Артамонов в последней надежде.
     -- Я сказал: нет!
     -- Так значит, ты в любом случае не дал бы?
     -- Может быть.
     -- Так дал бы или нет?
     --  Нет!  -- поставил  точку владелец катушечника.  --  Он  стоит  пять
стипендий. -- И стал вырывать аппарат из рук Артамонова.
     -- Тогда  заполучи скандал!  -- выкрикнул  Артамонов и  протаранил лбом
подбородок  хозяина.  Потерпевший распластался  по  стене и  с  рассеченными
губами  сполз на  кровать.  В  горячке  Артамонов не  заметил,  что раскроил
пополам и свой роговой отсек.
     -- Зря ты, -- сказал Матвеенков.
     -- Жмот он!
     -- Бросаем все и уходим!
     Через полчаса ребята с промышленного факультета стали заполнять коридор
"энергетиков". Кто-то вбежал на этаж и крикнул:
     -- Они пришли!
     О ком шла речь, все поняли сразу. "Промышленники" в институте держались
кучно  и  славились крутостью характеров.  У них даже учебная программа была
другой  --  изысканных  наук  типа  "динамики  и  прочности  машин"  там  не
проходили.
     Неминуемо  назревало то,  что называется  стенкой  на стенку.  Мстители
захватывали  поудобнее замотанные в  вафельные полотенца  тяжелые  предметы.
Владелец  магнитофона,  весь  в  крови,  был  выдвинут  вперед  как  причина
тотального прихода  на  чужой  этаж.  "Энергетики"  выползали  из  комнат  и
выстраивались вдоль плинтусов.  Стороны было уже не развести  даже с помощью
дипломатического  корпуса --  проблема  лежала  слишком  на  поверхности. Не
отомстить -- означало признать за "энергетиками" все общежитие.
     Стороны начали  сходиться плотнее. Закоперщики примерялись друг к другу
и  вычисляли, сколько  времени продлится  схватка, высматривали,  куда  бить
сразу  и  как --  добивать. На левом  фланге  началась легкая  потасовка. По
цепной  реакции мандраж пронесся из  одного  конца  коридора в  другой.  Еще
мгновение -- и стороны  сошлись окончательно. Они задергались по всей длине,
как  две сцепившиеся  конечностями сороконожки. Затрещали  двери,  зазвенели
битые  плафоны, и  в  коридоре погас свет. Удары наносились молча и вслепую,
изредка раздавались вскрики.
     В разгар схватки с первого этажа поступило экстренное сообщение:
     -- Полундра! На вахте милиция!
     Служители порядка  прибыли более чем кстати  --  факультеты  "метелили"
друг друга до умопомрачения и не могли остановиться. От возгласа "полундра!"
созревший чирей драки лопнул и стал вытекать наружу. Бойцы, продолжая пинать
друг  друга,  рванули  кто  куда  --  на  пожарную  лестницу,  в  туалеты  и
умывальники, на кухню  и по ближайшим комнатам. Милицейскому  наряду удалось
скрутить и препроводить в  участок  горстку зазевавшихся  зрителей, никакого
отношения к драке не имевших.
     Чтобы  замять инцидент, Рудик  обратился к старосте "промышленников"  с
ящиком  кальвадоса.  Потерпевшие  в  качестве  откупного потребовали  в свое
ведение  "красный  уголок", ключами от  которого  распоряжался  Фельдман.  В
"красном   уголке"  было   удобно   проводить   "огоньки",   а   через  окна
беспрепятственно проникать в общежитие в любое время суток.
     На  следующий день,  сдав бутылки, Фельдман отхватил себе прекрасные, в
клеточку, синтетические носки.

     Татьяна по-своему готовилась к  балу. Как все  уже успели  заметить, ее
очередной  жертвой  и надеждой стал Мучкин. В  540-ю  комнату она входить не
решалась, не  в  силах придумать подходящий предлог. Справки наводила  через
Решетнева.  Она  опасалась,  что  Борис  не  придет  на  бал  или  явится  с
какой-нибудь девушкой, и тогда она, Татьяна, останется не у дел.
     --  А  что,  все  вместе  будут,  весь  институт?  --  спрашивала  она,
прикидываясь не очень осведомленной в деталях.
     --  Как  же  иначе?  --  беседовал  с  ней  Решетнев.  -- Права  у всех
одинаковые.
     -- И где же сможет уместиться столько народу?
     -- В спортзале, -- встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил.
     -- Дизелисты, конечно,  явятся на все  сто процентов, -- не слыша Мишу,
продолжала допрос Татьяна. -- У нас в группе, наверное, не все пойдут.
     -- С чего ты взяла? -- поинтересовался Рудик.
     -- Говорили, -- неопределенно отвечала Черемисина.
     -- Нет,  мы на все сто, -- заверил Решетнев. -- Семьдесят шесть дэ один
по этой  части самая показательная  группа. И Мучкин, и все остальные придут
обязательно.
     -- И, конечно же, с девочками? -- попыталась угадать Татьяна.
     -- Боже,  какие  у нас  девочки?! -- утешительно  произнес Решетнев. --
Одна Наташечкина, вернее, Алешечкина, но  Борис  на нее даже и  не  смотрит.
Впрочем, как и все остальные.
     -- Почему? -- удивилась Татьяна. -- Внешне она очень даже ничего.
     -- Потому.
     Решетневу лень было рассказывать,  как  с  самых первых дней Алешечкина
Наташа, единственная дама в группе 76-Д1, заявила: "Прошу  относиться ко мне
как к  парню!  Никаких ухаживаний, никаких  специфических  знаков  внимания,
никаких  запретов на вольные темы в  моем  присутствии!" И она  все это  так
серьезно обосновала  и  повела  себя  согласно  декларации,  что  вскоре  ее
действительно  перестали  считать  девушкой.  Особенно  в  этом  смысле  она
проявила себя в  колхозе, где ни  в  чем не  отставала от  парней,  будь  то
праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без
фильтра.  И Мучкин  стал называть ее не Алешечкиной Наташей,  а Наташечкиной
Алешей.
     -- А почему именно Мучкин? -- Татьяна выдавала себя с головой.
     -- Такая у него конституция, -- загадочно отвечал Решетнев.
     --  А-а,  --  Татьяна  понимающе кивала головой и уходила прочь,  чтобы
завтра  снова заявиться в 535-ю и выяснить, не нашел ли  себе Мучкин девушку
за истекшие сутки.
     -- Кажется, ваша Таня поступила в  институт,  чтобы сделать  партию, --
сказал как-то Решетнев своим сожителям.
     --  Не  кажется,  а  так оно  и есть.  Прознала,  что  вуз  более-менее
машиностроительный, парней предостаточно... -- поддержал его Гриншпон.
     --  Просто  у  человека необычная психология, вот  и все,  --  возразил
Рудик.  --  Вот  ты, --  обратился он  к Решетневу,  -- выдержал бы со своим
здравым смыслом столько подколов? Нет. А ей -- как об стенку горох.
     --  Но,  согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь  иметь
есть что-то патологическое, -- сказал Гриншпон.
     -- Татьяне надо прощать, она  действует чисто.  --  Рудик никак  не мог
натянуть  простыню  одновременно и на  ноги,  и на  плечи. -- Посмотрите  на
других -- хитрят, мудрят, играют, а Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с
поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.
     -- Побыстрей бы  уж она сыскала свой верный шанс, -- произнес, уходя  в
себя, Артамонов. -- Она даже несколько осунулась в последнее время.
     Ошибается тот, кто думает, что точить лясы -- это  удел женщин. Мужчины
и здесь далеко  обошли  слабый  пол, но, чтобы  окончательно  запутать  мир,
пустили утку, что женщины -- сплетницы.

     Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон,  состоялся в спортивном зале. 535-я
комната пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.
     Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.
     В  углу,  на эстраде,  сооруженной из  спортивных  скамеек в  несколько
ярусов,  громыхали "Спазмы". 76-Т3  с гордостью следила  за  игрой ансамбля,
ведь  в  нем,  считай, половина  была своих. Через  колонки,  подвешенные  к
баскетбольным щитам, струились звуки. В них угадывался голос Марины.
     -- Она может стать второй Пугачевой, -- сказал Климцов.
     --  Лучше  бы  стала  первой  Коротиной, --  выказал нелюбовь к  торным
дорогам  Забелин. По  заказу деканата  он готовил  стенд  "Учимся. Работаем.
Отдыхаем".  Ползая   вокруг   эстрады,  он   пытался   увековечить  наиболее
характерные жесты "Спазмов", но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший
у барабанов Нынкин. Пунтус оставил его, променяв на угловатую победительницу
олимпиады. Забелин долго портил пленку, наконец  подошел к спящему Нынкину и
сказал:
     -- Послушай, Сань, пересядь куда-нибудь в тень,  а то ты мне всю малину
портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.
     Нынкин был невздорным и  перебрался к брусьям, где  после  танца его  с
трудом отыскал Пунтус.
     -- Ты что, лунатиком стал?  С открытыми  глазами спишь! -- поправил  он
под головой друга гимнастический  мат. -- Меня  сегодня  не жди -- дела.  Ну
давай, я полетел.
     Рудик смотрел на бледные ноги танцующих и с грустью вспоминал загорелую
Машу.
     Татьяне  везло.  Мучкин  пригласил  ее  три  раза  подряд.  По  просьбе
Решетнева. "Тебе все  равно,  а  ей приятно", --  сказал ему  Решетнев перед
балом. Татьяна возомнила себя звездой осеннего мероприятия.
     Решетнев  не сводил глаз  с девушки, стоявшей  в одиночестве у шведской
стенки,  и все  не решался пригласить  ее  на  танец. Словно чего-то боялся.
"Если мне  открыть забрало,  --  думал он,  вспомнив слова Рудика, --  то от
такой открытости партнер может упасть в обморок". Из-за испещренного прыщами
лица Решетнев относился к себе излишне критично.
     Воздух настолько наэлектризовался стараниями "Спазмов", что у Решетнева
возникала дрожь, но желание пригласить наполнялось решимостью, когда девушку
уже  кто-то занимал. Она была явно не  первокурсницей, и, похоже, именно это
тормозило Решетнева.
     Несколько  раз  он  направлялся  к  ней  --  но  как  будто  что-то  не
срабатывало, и  он приглашал первую попавшуюся. Танцевал  с другой и таращил
глаза в  сторону  шведской  стенки: как там одинокая, с кленовым листочком в
руке?  В этот момент  Решетневу  вспоминались географические карты  крупного
масштаба.  Отдельно  стоящее  дерево,  обозначаемое   очень   правдоподобным
грустным значком.
     Он откладывал,  откладывал -- успею, мол, еще пригласить, успею, но  не
успел.  "Спазмы"  доиграли  последние  ноты,  и  бал  стал  вываливаться  на
Студенческий бульвар.
     Отклеив  от вспотевшей стены пару желтых  листьев, Решетнев вышел вслед
за девушкой. Она уходила с праздника одна. "Проводить ее, что ли, без всякой
подготовки?"  -- прикинул  он и тут  же забраковал мысль. Выражение "в жизни
надо срываться" он узнал позднее, от Бирюка, а сейчас смотрел вслед уходящей
в темень непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность.
     Откуда  ему было знать, что  это была Ирина Рязанова,  которая в скором
времени выиграет конкурс "Мисс института".
     --  Ну что, домой?  -- подошли к  нему Мурат с  Артамоновым  в качестве
переводчика. -- Толчея ужасная на этом дурацком балу!
     -- Да, сплошной базар, -- согласился Решетнев, глядя в конец  бульвара.
Теснота подавляла его больше других.
     --  Устроили  бы  этот осенний бал раздельно, по курсам, -- поразмыслил
вслух Артамонов. -- Было бы лучше!
     --  Видишь  ли, бал -- это  такая штука,  которую  нельзя  дробить,  --
отклонил идею Решетнев.
     -- Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара,  и стены оформлять не
надо.
     --  И  то  верно,  --  согласился Решетнев.  В эту  минуту  он  мог  бы
согласиться даже с геоцентричностью солнечной системы -- настолько был занят
неудачей.
     -- Я буду говорить об этом в четвертой Государственной думе!
     Докурив  пачку "Примы", Решетнев  ушел в постель. Сквозь сон донеслось,
как в комнату сначала забрел Нынкин в поисках ключа,  потом с грохотом вошел
Гриншпон, праздничный  и довольный, и уже среди ночи влетел Пунтус в поисках
Нынкина.





     Чтобы познать жизнь,
     нужно сломать ногу

     Ежегодное   отчетно-перевыборное  профсоюзное   собрание  проходило   в
спортзале.  Отчитались,  как положено,  как подобает:  переизбрали, а  потом
заместитель  ректора  по  административно-хозяйственной  части  занудил  про
какую-то  новую  систему  эксплуатации  жилищных  помещений.  После  речи он
опрометчиво обратился к профсоюзному братству:
     -- Может быть, кто-то желает выступить?
     По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. Но  в этот раз с
последней скамьи  поднялся пухлый от  природы Фельдман и, пробравшись сквозь
тесные ряды профсоюзов,  вскарабкался  на  трибуну.  Он  не  прочил  себя  в
профсоюзные деятели --  в  ораторы  его вывела постоянная  сырость  в  540-й
комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны, и для нормального контакта
с  залом  ему не  хватало  одного  только  вставания  на  цыпочки,  так  что
приходилось  постоянно  подпрыгивать.  За  время  учебы  Фельдман  обнаружил
столько несовершенств в  бытовом секторе, что никак не мог остановиться.  За
какой-то баррель  воды,  просочившейся  в потолочную щель,  он полчаса  крыл
замректора  по  АХЧ  и  прочих  причастных  к промоине. Инвектива получилась
настолько убойной, что исключала прения.
     Наконец Фельдман взглянул  на  президиум. По опущенным взорам он понял,
что надолго зарекомендовал себя в профсоюзной среде. Осадив свое негодование
на самом экстремуме, Фельдман покинул сцену. В Риме за такие речи  возводили
в консулы -- Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом.
     --  Нам такие  нужны,  -- пояснил  замректора,  то ли  радуясь,  то  ли
улыбаясь. -- Пусть борются!
     Фельдман не замедлил воспользоваться  служебным  положением и выбил для
себя полставки сантехника, чтобы  лично заняться  прорехой.  Заделать ее  до
конца учебы Фельдману  не удалось, поскольку рабочее время уходило на  рейды
по проверке комнат на предмет несданной посуды и чрезмерной перенаселенности
приживалами.
     Комиссия, в которую входил Фельдман, трясла жилища денно и нощно.
     Непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания гоняла бледные чаи по
банкам  из-под  майонеза. Слабо обставленное  чаепитие  позволяло участникам
пялиться  на   стены  и  рассматривать  портреты,  на  которых  были  широко
представлены  мерины и  мулы. Коллекция репродуктивных полотен  принадлежала
Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал.
     -- Хоть бы какой кусок халвы или лимон, что ли, -- всосал в себя теплую
струю Матвеенков. -- А то живот раздуло.
     -- На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какой-то ящик, -- сообщил
Мучкин. -- Наверное, кто-то комнаты перепутал.
     Компания замерла и перестала хлюпать.
     -- Показывай, -- сказал Пунтус.
     --  Я давно слежу за этим  ящиком, --  продолжил Мучкин.  -- Уже  месяц
стоит. Никто не трогает.
     -- Полностью закрытый? -- спросил Нынкин.
     -- Да нет, там есть щель для руки.
     -- Давай сюда!
     -- Рукополагаем тебя -- открывай!
     В  ящике  оказалось  множество   пакетиков.   После  встряски  из  него
покатились  всевозможные орехи и сухофрукты.  Очищенные грецкие, похожие  на
человеческий  мозг, жареный арахис, кешью,  мексиканские  орешки  --  все  в
приятной и удобной пропорции. В бумажных кулечках  --  ломтики сушеной дыни,
бананов, цельный инжир, курага.
     --  Ничего себе живем! Полна коробушка,  а мы пустой  чай распиваем! --
промурчал Матвеенков.
     -- При таких запасах издеваемся над собой!
     Слово за слово -- разметали больше половины.
     --  Ай  да  Мучкин,  так сказать,  ай да  молодец!  Тебе бы, собственно
говоря,  в сыскном бюро  работать, а  ты,  по сути, в  слесари все норовишь.
Заниженная  самооценка, однозначно! --  на редкость явственно поощрил  друга
Матвеенков.
     В  комнату  постучали.  Дверь  открыли  подростки  с  подготовительного
отделения и впустили председателя комиссии Фельдмана.
     -- Проверка! -- по-деловому коротко сказал он. -- Предъявите тумбочки и
шкафы! -- начал  он сам лично  все открывать и проверять. -- Отлично. Ничего
лишнего. Запасных матрацев и раскладушек в шкафах не вижу, значит, никто  из
залетных тут не ночует. Так, стены -- все пристойно, все в рамочках.
     Фельдман  выказывал абсолютную  непредвзятость.  Проскочив  по  опорным
точкам,  он начал  уводить  комиссию,  давая понять,  что в  комнате  полный
порядок и пора двигать дальше. И тут его взгляд упал на растерзанные кулечки
и пакетики от экзотических яств.
     -- А это где взяли? -- спросил он у компании, обомлев.
     -- Под кроватью  нашли. В ящике. Наверное, кто-то комнаты перепутал, --
озвучил версию Мучкина Пунтус.
     -- Под какой кроватью?
     -- Под  этой,  --  указал Мучкин  на  кровать  Фельдмана,  --  рядом  с
чемоданом.
     -- Вот именно!  -- взвинтился  Фельдман. -- Под этой, а не под  той! --
пнул он ногой удлиненную с помощью чертежной доски лежанку Бориса.
     --  Да вы присаживайтесь,  попейте чаю, --  предложил Нынкин.  -- Этого
добра еще пол-ящика!
     --  Запакуйте все  назад! -- потребовал  Фельдман. -- Это мне прислали,
чтобы я передал знакомым.
     --  Предупреждать надо, --  сказал Мучкин. --  Откуда  мы знали!  Целый
месяц под кроватью стоит. Весь в пыли.
     -- Я же говорю: попросили передать.
     -- Так и надо было передать! -- произнес Мучкин.
     --   А  ты  вообще  молчи!  Все!  Комнате  ставится  двойка  за  полный
беспорядок!  Завтра  поголовно  на  студсовет!  Будем разбираться.  Комиссия
проследовала в 535-ю, которая располагалась через коридор.
     --  Весь  этот  коллаж  надо  убрать!  --  сказал  Фельдман,  обозревая
аппликации. -- Обклеивать стены запрещено!
     -- И  жить, как в