самом  верху отары. Давид Позорькин, например,  отсучил
ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова,  наоборот, в заместители
Шимингуэя.  Замес,  что  называется, густел. Изнанкина  вытянулась за лето в
наместника   губернатора  по  многотиражкам.  Альберт  Смирный  оставил  без
присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся  типографское ложе,
еще теплое. Все  журналисты хотя бы  по разу  --  а то по  два и  по три  --
поработали  в  каждом  из  средств  массовой  информации.  Выгонит,  бывало,
кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз -- и к Асбесту, напоет ему песен и
бальзамчику  на душу  Шимингуэю  кап-кап --  мол, о вашей  газете уже  давно
раздумывал долгими летними  ночами. Через пару месяцев  пишущего опять гонят
взашей. Изгнанник -- к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у
Шимингуэя. Уверен,  что  вы, в отличие от  негодяя, поймете меня.  Стремлюсь
исписываться  у вас до умопомрачения, не за деньги,  а  из  принципа.  После
радио  и телевидения круг  замыкался, и  блудный  сын опять  падал ниц перед
Фаддеем,  потому  что  все редакторы  вокруг  -- твари и  жмоты, и только  в
"Смене" можно  запросто  выпить средь бела  дня из одной тары с  редактором.
Фаддей  таял, посылал  гонца  к председателю "ТТТ" Завязьеву и вновь брал  в
штат бестолкового.
     Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий
диалог:
     --  Это  который в  "Губернской правде" выписывает вавилоны  про рыбные
заморы?
     -- Нет, он из "Сестры", вел там женскую криминальную хронику.
     -- Ну что вы! Он работал в "Смене", лабал репортажи о погоде!
     --  Уймитесь!  Я  буквально  вчера  видел  его  на экране  с  дрожащими
пальцами. Он работает на телевидении.
     -- На  каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио  он всю  жизнь
служил. Подчитчиком.
     -- Подчитчик -- это в газете.
     -- Какая разница!
     Местечковый  журнализм  требовал  свежей  крови  со стороны,  а  не  от
соседних редакций, между которыми происходила ротация.

     Шимингуэй попросил Фаддея  попосредничать  в  наборе  своего очередного
опуса,   который  открывался  острым   воспоминанием  детства:  автор  валит
привязанного  к дереву  кабана,  а потом,  прожарив  паяльной лампой копыта,
сдирает роговицу;  голые  пальцы поросенка романтично  дымятся...  А в целом
соната  в"--  2  посвящалась  цеху  опок  вагонного  завода,  откуда  Асбест
Валерианович  начал  трудовой  путь. Произведение  называлось  "Молозиво"  и
приурочивалось  к круглой дате промышленного  гиганта  -- Шимингуэй  всерьез
решил содрать с юбиляра денежку.
     Асбесту  Валерьяновичу  пошли  навстречу  и, пока набирали книгу, вволю
потешились.   Попадались  такие  перлы,  что   глаза   отказывались  верить.
Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:
     "У каждого,  кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса --
голодная юность, полная тревог и лишений жизнь".
     "Гидромолот -- это не просто разновидность рабочего".
     "Наиболее  зримое,  бьющее  в   глаза  воплощение  --  производственный
корпус".
     "Кто они, рационализаторы тех лет?" -- строго вопрошал Асбест.
     Набирая  писанину,  доползли  до   разворота   рукописи  и  одурели  от
лирического отступления. Там черным по белому было написано:
     "Семейные  кланы  из  4-5  человек  вознамериваются выпускать  газеты в
поддержку бизнеса. Они гонят видики за плату. В их плену оказались не только
подростки, но и отцы города".
     -- Мужики, это про нас! -- догадался Артамонов.
     -- Точно, все сходится, -- раскрыл рот Орехов.
     -- Что значит писатель -- схватывает на лету.
     -- Вот  видишь, аксакал, -- Орехов показал отоспавшемуся Макарону текст
на  мониторе, -- тебя  за нашего родственника приняли -- семейные  кланы  из
четырех-пяти человек.
     -- Да уж, -- вымолвил Макарон.
     -- Давайте подменим абзац!  --  предложил  Артамонов. --  Корректура не
засечет. Позаимствуем  у Асбеста пару выдержек из рубрики "Текучка": "Задача
главного зоотехника  по искусственному  осеменению М.Н. Несуки  -- увеличить
процент покрываемости коров". И пусть  ломают головы,  придумывают,  как все
это вкралось в "Молозиво"!
     -- Валяй!
     -- Асбест повесится!
     После выхода книги в редакцию  повалили письма с требованием изгнать из
"Смены" частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку.





Глава 6. ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА

     Местное  отделение Союза  художников с упорством молотобойца тащила  на
своих  хрупких  плечах  секретарь Бойкова. Она была  живописцам и матерью, и
источником вдохновения,  и  натурщицей. Все  женщины  на  холстах  окрестных
мастеров  походили  на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это
продажей  картин.  Не было в  ней торговой  жилки. В  показательном  зале на
Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а  в смотровых коридорах
фонда вывешивала художественный винегрет.
     Коммерция осуществлялась в мастерских. Авторы  затаскивали туда заезжих
иностранцев   и  им  свои   предлагали  сочинения.  Порой  было  унизительно
наблюдать,  как  какой-нибудь  залетный  финн  покупал  шедеврального пошиба
картину  задаром  всего  лишь из-за  того, что  она  -- как он изъяснялся на
ломаном карельском  -- в  гадкой рамке  и  про нее ни  слова не замолвлено в
каталогах. Художник  мялся,  но ничего поделать не мог, поскольку это святое
место -- мастерская -- не есть торговая точка. Положение обретало подпольный
оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках.
     Существовал  и  другой  вариант изъятия у художников их  творений.  Для
насиживания музы  маэстро арендовал  у города  угол за небольшую плату.  Это
обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке,  художник имел
право тупо просить у чиновника отрез казенного холста.
     Сначала  Бойкова  свела  "Ренталл"  с  графиком  Фетровым. Он  закончил
Государственный  институт зарисовок и работал исключительно в технике "сухая
игла". В  своем жанре он был достаточно продвинутым.  Обыкновенно,  сотворив
металлическую  форму,  Фетров разрезал ее  на квадраты,  смешивал  на  столе
водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять
тискал.  И так  до синевы.  Фетров был настолько плодовит, что в  городе  не
оставалось стены, на которой бы не висел его офорт.
     А потом Бойкова привела художника с птичьей фамилией Давликан.
     -- Я думаю, он впишется в затею, -- сказала она.
     -- Становится даже интересно, -- вымолвил Артамонов.
     Давликан занимался исключительно плотью. Его безнадзорные животные были
некормлены и  безводны, усохшие собаки  походили на ценурозных  коз, увядшие
рыбы летали в чуждой им среде. А  люди... людей он вообще не  рисовал. Разве
что  фрагменты. Свою суженую, чтоб не докучала,  Давликан  изобразил  в виде
зонтика.  Это был  единственный  случай,  когда женщина на холсте  не  имела
сходства с Бойковой.
     -- Не соцреализм, и то приятно, -- заключил Артамонов.
     -- Не подходит? -- испугались художники.
     -- Маловысокохудожественно, -- пояснил Артамонов, осмотрев творения еще
раз, -- но на условиях консигнации мы готовы взяться.
     -- На условиях чего? -- извинился Фетров.
     -- На условиях консигнации.  Сначала продаем  третьим  лицам,  а  потом
покупаем у вас.
     -- Почему третьим? -- спросил Давликан, поскабливая виски.
     -- Потому что вторым без надобности, -- пояснил Артамонов.
     -- А-а... -- смекнул живописец.
     -- Мы  выпустим плакаты, закажем стаканы с вашими собаками и литордами,
--  раскрыл  смысл  затеи Артамонов. -- И для  раскрутки  вывезем работы  за
рубеж. Если вас умело подать, пойдете на ура.
     -- Я сейчас заплачу! -- скривился Варшавский. -- Прямо ренессанс.
     Художникам  идея   понравилась.   Правда,   с   поправкой   --   Фетров
засомневался,   что   затраты   на   поездку   следует   делить   пополам  с
организаторами.
     --  Да вы  просто не  уверены в  своем  творчестве!  --  подзадорил его
Артамонов.  --  Дело  в  том,  что еще со времен  лотереи у  нас выработался
принцип: все расходы -- пополам с партнерами! Макарон не даст соврать.
     -- Не дам, -- подтвердил Макарон.
     -- Ну что ж, если традиция, тогда мы согласны! -- сдался график.
     Сколотили первую  выставку.  Есть такое понятие -- пересортица,  оно  и
характеризовало экспозицию. Погрузили ее, болезную, на  двухосный с иголочки
"Тонар",  прицепили к "Волге" и стали искать на  карте Амстердам.  Имелось в
виду подавить европейскую школу живописи непосредственно в логове.
     На  отхожий  промысел  отрядили  Орехова,  Артамонова  и  Макарона  для
обкатки.  Варшавского  назначили звеньевым и  оставили  дежурить  по лагерю.
Должность и. о. директора "Ренталла" ему понравилась.
     Макарон извлек  из  своего вещмешка плащ-палатку  и изящный  чемодан  с
инструментом, походивший на футляр  от виолончели. Как в  готовальне,  в нем
имелось все необходимое для дороги.
     Экспедиции  вменялось  поверить  гармонию   художественного  воспарения
алгеброй  продаж.  Для  правдоподобности  решили  прихватить  в  путешествие
какого-нибудь художника, которого,  ежели что, можно  было бы предъявить как
вещественное  доказательство.  Фетров с  Давликаном  бросили жребий.  Дорога
выпала Давликану.
     -- Ну, ни пуха  вам, ни хера! -- пожелали вояжерам Артур  с якутянкой и
унылый Фетров.
     --  Пекитесь  о  нас! --  велел Макарон. -- Но больше пекитесь о  Беке.
Голодный, он вас почикает.
     Когда выруливали на окружную, Артамонов пожурил зевак:
     -- Сидят и не подозревают, что в метре от  завалинки проходит дорога на
сам Амстердам.
     -- Люди привыкают к великому... -- обобщил Макарон.
     Шипованная  резина  с удовольствием подминала трассу Е-30. Из бортового
приемника истекала  чужеземная песня, бесконечная,  как  академический  час.
Народ успел и выпить,  и покурить, а  она все длилась. Вслушавшись в припев,
Орехов проникся:
     -- Вот не понимаю, о чем поет, но чувствую -- переживает.
     В  природе ощущалось напряжение,  словно вокруг менялись  авторитеты  и
смещались  ценности.  Поддувало,  как в  аэродинамической  трубе. Парусность
прицепа  была  убийственной, его мотало словно тростинку.  Наконец за спиной
что-то хрустнуло,  и в  зеркале заднего вида мелькнул прицеп,  пикирующий  в
кювет.  От  взметнувшегося  снопа  искр  чудом не  вспыхнула  привязанная  к
форкопфу канистра с  бензином. Случайно уцелел и летевший навстречу "рафик",
которому  искрящееся  искусство  неожиданно  пересекло  дорогу.  Прежде  чем
затормозить Макарон успел выкрикнуть  несколько междометий. Все выскочили из
"Волги" и с ужасом взглянули вниз. Прицеп, как обнюхавшееся насекомое, лежал
на брюхе и дрыгал единственным уцелевшим колесом. Фанерные ящики с картинами
раскололись, кругом валялись стаканы, каталоги, плакаты.
     -- Приехали, -- пощурился Давликан.
     Орехов заковылял вниз  ревизовать обломки, а Макарон принялся вычислять
причины катастрофы. Оказалось, что ветром на форкопфе сорвало резьбу, словно
она была из сливочного масла.
     --  В домны  недокладывают руды, -- обвинил  Макарон металлургов  тоном
хазановского попугая.
     -- От советского Информбюро,  -- сообщил Орехов,  вылезая из кювета. --
Выжило несколько стаканов. Для презентации не  годятся, зато перестанем пить
из горла.
     -- А картины?
     -- Почти все, -- доложил Орехов сухо, как музейная сиделка.
     -- Что все?!
     -- Целы почти все. Продырявилось две-три, не больше.
     -- Ничего страшного, -- успокоил Макарон.  -- Такие картины  я бы делал
левой ногой...
     -- Так уж и левой! -- обиделся Давликан. -- Попробуй, а потом говори!
     -- Надо будет -- попробую!
     -- А заштопать их можно? -- поинтересовался Артамонов.
     Давликан хихикнул.
     -- Когда у  Венеры отбились руки,  ее ведь не  выбросили на  помойку. И
картины можно починить. Только это уже другой стиль.
     -- Кто ж дырявые купит? -- усомнился Давликан и опять хихикнул.
     -- Да кто угодно!  -- сказал Артамонов. -- Главное -- развить идею, что
заплатки -- новое поветрие!
     --   Придется  разобрать  подрамники  и   свернуть  холсты,  тогда  все
поместится  на  багажник.  --  Макарон  достал  чемоданчик  и   приступил  к
перекомпоновке груза. -- Главное -- не возвращаться!
     -- Может,  сообщить  Варшавскому, чтобы  поднял  прицеп?  --  предложил
Орехов.
     -- Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в
уныние? Пусть  думают,  что у нас  все хорошо,  -- твердо заявил Артамонов и
помог Макарону  скрутить  обтянутый  плащ-палаткой  груз,  о  негабаритности
которого оповещали красные трусы.
     --  Минск  --  прямо!  --  озвучил  указатель  освоившийся  Давликан  и
вытянулся в кресле.
     В способе загрузки багажника первый попавшийся гаишник никаких деликтов
не обнаружил.
     -- А вот за превышение скорости  придется заплатить,  --  сказал  он по
дружбе.
     --  У нас  спидометр  в милях,  товарищ  капитан,  --  Макарон прибавил
служивому полнеба звезд. -- Экспортный вариант.
     -- В милях? -- переспросил гаишник, пытаясь сообразить.
     Заминки хватило, чтобы увести разговор в сторону.
     -- За нами "Ауди" идет под сто! Еле обошли!
     -- Спасибо за справку! -- гаишник навел радар на пригорок. -- Сейчас мы
возьмем ее тепленькую!
     -- До  покедова,  товарищ  сержант!  --  разжаловал служивого  на место
Макарон.
     -- Брест -- прямо! -- доложил Давликан, успевший пропустить для согрева
пять капель из неприкосновенного запаса.
     Очередь  на  брестскую таможню растянулась  на  полкилометра.  Пришлось
пробираться  огородами.  Бежевая "Волга"  среди  фур  была  сразу  вычислена
дежурным таможенником.
     -- Что везем? -- ткнул он стеком в трусы.
     -- Выставку! -- отважился на пафос Давликан.
     -- А упаковали, как покойника. Саван какой-то. Что за выставка?
     -- Последняя романтика лайка.
     -- Собаки, что ли?
     -- Да нет, лайк -- от слова "нравиться", -- объяснялся Давликан.
     -- Едем проконсультироваться, -- помог ему быть  откровенным Артамонов,
-- а то рисуют что  попало, -- принизил он  значение  груза и  пустил его по
тарному тарифу.  -- Посмотрите, разве  это  полотна?!  --  И, откинув  тент,
Артамонов  открыл  миру холст,  исполненный  женских прелестей в  пастельных
тонах.  Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная
спичками    пластмассовая    оплетка   придавала   объекту   соответствующую
кучерявость.
     -- Да,  действительно,  --  согласился  служитель таможни. --  В  дрожь
бросает.  Рубенсу  бы  и в голову  не пришло. С проводами понятно --  эффект
многомерности, а вот прорыв -- это уже слишком...
     -- Попали в аварию, -- попытался объясниться Давликан.
     -- Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все... Кто автор?
     Орехов кивнул на Макарона. Таможенник брезгливо поморщился.
     -- Н-да, -- сказал он. -- А что, русские картины опять пошли в рост?
     -- Не знаем. Первый раз едем.
     -- Тут проходят только постоянные клиенты. Декларация есть?
     -- Конечно.
     -- Выкладывайте товар на траву.
     --  Трава мокрая, товарищ...  -- Макарон решил  по привычке  сыграть на
повышение и обратиться к лейтенанту: "Товарищ  капитан!", но вовремя осекся,
потому как тот не был настроен на шуточки. -- Картины отсыреют.
     -- Выкладывайте! -- повторил таможенник и отошел в сторону.
     Пришлось все распаковывать и располагать в списочном  порядке.  Полотна
укрыли половину территории мытного двора.
     --  Интересно  пишут,  --  лейтенант  по  рации  передавал   обстановку
начальнику смены, -- но очень подозрительные.
     -- Отправляй назад, раз подозрительные! -- послышалось в динамике.
     --  Как назад? У нас выставка горит! -- подслушал Давликан и вмешался в
разговор досмотрщиков.
     -- У  вас нет трипликатов, -- спокойно  ответил  лейтенант  и продолжил
отвлеченно просматривать набор документов.
     -- Каких трипликатов? -- спросил Давликан.
     -- У вас должно быть по три фотографии каждой работы. Чтобы сличать при
обратном ввозе.  Одна  остается  у  нас,  вторая  у  поляков,  а по  третьей
производится сверка.
     -- Мы не собираемся ввозить обратно, -- проговорился Давликан.
     -- Тем более.
     --  А если скопировать прямо здесь  на  возмездной основе? -- догадался
Артамонов.
     -- У нас нет ксерокса.
     -- Мы смотаемся в город.
     --  Дело  не  в  ксероксе. Товар  без оценочной  ведомости,  --  сказал
таможенник, разглядывая картины.
     -- Это личный груз!
     -- И ехали бы с ним на частный переход. А здесь -- товарный.
     -- У нас грузовая декларация!
     -- Все! -- гаркнул таможенник. -- Прошу покинуть таможню!
     -- Да  у  меня  эти фотографии, -- вспомнил Орехов. -- Совсем из головы
выскочило. Вот они!
     -- А что ж молчишь? -- сказал таможенник. -- Показывай.
     Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены намеренно, по замыслу,
чтобы проверяющие  сконцентрировали  претензии  именно на этом  нарушении. А
когда стало  понятно,  что других причин не пропустить выставку нет,  Орехов
вынул  их  как  решающий документ.  Деваться  таможеннику  было  некуда.  Он
лихорадочно  перебирал  фотографии и понимал, что добыча уплывает из рук. Но
мастерство и опыт, как говорится, за день не пропьешь. В голове проверяющего
мгновенно созрела очередная кознь.
     По таможенному  кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять
своих работ, остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по
легенде  принадлежали  кистям  Орехова,  Артамонова  и  Макарона.  Они  были
подписаны их  вензелями и документально  оформлены соответствующим  образом.
Благородные лица Артамонова и Орехова, судя по поведению таможенника, хоть и
отдаленно,  но все же напоминали  физии  мастеров,  а вот внешность Макарона
вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.
     -- Минуточку,  -- обратился он к Макарону,  который тщательно свертывал
холсты, как древние свитки. Взгляд  таможенника  был  заточен, как  карандаш
графика. -- Скажите, это ваши работы?
     -- Мои.
     -- Ей-Богу?
     -- Конечно.
     -- Неординарные решения, согласитесь?
     --  Как  вам  сказать,  масло,  оно...  дает свой эффект,  -- как  мог,
выкручивался Макарон.
     -- Вот и я говорю. Вы не могли бы что-нибудь нарисовать?
     -- Мог бы. Раз надо. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.
     -- Нарисуйте карандашом.
     Макарон  мог   выплавить  золото   из   любого  точного  прибора,   мог
отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой  земле
двое суток, но рисовать не умел.
     -- А что вам изобразить? -- спросил Макарон, затягивая время.
     -- Что придет в голову, то и  нарисуйте, -- дал понять  таможенник, что
не собирается давить на мозоль творческой мысли.
     Макарон  впал  в легкое  техническое уныние.  В памяти всплыло,  что он
никогда  в  жизни  ничего не рисовал.  По просьбе  начальника гарнизона  ему
доводилось  подновлять портрет  Ленина на транспаранте, а так -- нет. На всю
жизнь  врезались  в память  усы  и лоб вождя. Но особенно запомнилось, что в
Средней  Азии  кормчий  походил  на  туркмена, в Казани  -- на  татарина,  в
Индигирке  -- на  чукчу.  Макарон  набросал на листе  бумаги  абрис  Ильича.
Собственно, это были усы и лоб. Ильич в исполнении Макарона  смахивал на Мао
Цзэ-дуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на
Шушкевича.
     --  Вроде,  похож,  --  заключил  таможенник.  --  А  теперь  нарисуйте
сторожевую собаку.
     Макарон задумался -- как раз собак он не  умел рисовать еще больше, чем
Ленина. Но  выхода не  было. Перед глазами Макарона  встал  во весь рост его
любимый  Бек, а  руки... руки непроизвольно  выводили  нечто  вроде  игуаны.
Таможенник внимательно  наблюдал за зверем,  то  и  дело менявш