копать
картошку.
     Пока  обедали  -- с туч посыпался мелкий и обильный дождь,
почва отведенных Ланкину гектаров стала тяжелой,  и  эта
почва,  на  которую  не  рассчитан был рязанский комбайн, легко
поддалась ланкинскому ККЛ-3. Самоходный  четырехрядный  комбайн
шел  по полю со спокойствием путника, не обремененного ношей, в
хорошей обуви, не  останавливаясь,  и  всего  два  человека  --
Ланкин  и  механик  его -- справлялись с картошкой, поднимаемой
нижним  элеватором.  В  комбайне  было  и  приспособление   для
скашивания  ботвы,  она  сбрасывалась  кучками  на  взрыхленную
землю, поверх которой горошинами лежали мелкие  картофелины.  В
подставленный  кузов  автомобиля  сыпалась  из  бункера чистая,
гладкая,  без  порезов  и  царапин  картошка,   не   обдираемая
металлом. Правда, на сортировальном пункте все же обнаружилось,
что  полтора  процента ее -- с дефектами обработки, но -- всего
полтора процента, а не двадцать пять, как у рязанского.
     Андрей  восторженно  бежал  рядом  с  комбайном   великого
изобретателя  Ланкина,  человека,  изменившего  русскую судьбу,
кормильца всех семей. Не будет отныне  гнилья  в  магазинах,  с
колхозных и совхозных полей развезется по домам горожан и хатам
сельчан  вкусная,  цельная,  насыщающая  все  население  страны
картошка, урожаи будут такими избыточными, что и на корм  скоту
хватит,  приусадебные  участки  теперь  обезлюдятся, мускульная
сила сельскохозяйственных рабочих  употребится  на  другое,  --
революцию произвел Владимир Ланкин! Тот, о котором в свое время
прокурор   сказал:  "Преступного  прошлого  своего  не  осудил,
тяжести   преступления   не   осознал   и   по-прежнему   хочет
механизировать уборку картофеля".
     Великий  Преобразователь  Земли Русской спрыгнул на землю,
на лету поймал брошенное кем-то яблоко,  вонзил  в  него  зубы.
"Браво,   маэстро!" --  сказал  Кальцатый.  В  красных  сапогах
пересекал поле Васькянин. Из сизого  леса  прибежала  лосиха  с
лосенком.  Земля  пахла  первозданно,  теми веками, когда ее не
рыхлили  и  не  вспучивали  оструганным  деревом  и  заточенным
железом,  когда  она  содержала  в себе все будущие всходы, все
растения  от  папоротников  до  клевера,   и,   вдыхая   аромат
раскупоренных тысячелетий, Андрей смотрел на победителя. Из-под
кожаного  картузика  Ланкина  выбивался  черный чуб, белые зубы
кромсали яблоко, мрачновато-синие  глаза  его  смотрели  не  на
людей,  а  на  землю.  Она расстилалась вокруг него, коварная и
благородная. Ее задобрили весною посаженной  картошкой,  и  она
ответила благодарностью, преобразовав за лето семенную мелочь в
крупные клубни, но отдавать их тем, кто сажал, не торопилась, и
люди  брали  в  руки лопату, мотыгу, вооружили себя копалками и
комбайнами,  чтоб  отобрать  у  земли  взбухший  в   чреве   ее
картофель.  И  она отдала, на радость себе, потому что отдыхала
сейчас, как  женщина  после  родов,  распаханная,  облегченная,
освобожденная.
     -- Древнее   благородство   Земли...   --  сказал  Андрей,
перетирая в кулаке  ту  смесь  органических,  неорганических  и
органоминералогических  веществ,  которая  называлась  почвой и
была,  в  сущности,   пуповиной,   прикреплением   человека   к
литосфере,  а  от  нее  -- и к внутреннему ядру планеты. -- Кто
знает... -- В  нем  шевельнулась  досада:  а  зря  не  пошел  в
Тимирязевку,  стал  бы  агрономом,  какое  же  это богатство --
земля, почва, пашня, луг  и  знакомство  с  чародеем  Ланкиным.
Угодливо  заглядывая  ему  в  глаза,  Андрей  Сургеев  смиренно
попросил, не соблаговолит ли  Владимир  Константинович  принять
его в своих апартаментах, то есть в комнатушке клуба, но Ланкин
ответил непреклонным отказом.
     Сводный   акт  сравнительных  испытаний  составлен  был  в
красном уголке тем же вечером. Двумя пальцами Кальцатый  взялся
за  краешек  не  подписанного  никем  еще акта, приподнял его и
предъявил комиссии -- так фокусник  демонстрирует  недоверчивым
зрителям  свой  носовой  платок  за  минуту  до того, как в нем
возникнет монета. Вкрадчивый и развязный, как  конферансье,  он
заявил   вдруг,   что  Москва  внимательно  следит  за  работой
комиссии, в целом одобряет ее деятельность, но напоминает,  что
цель  ее  --  не  сравнение двух комбайнов, а дача практических
рекомендаций    Рязанскому     заводу     сельскохозяйственного
машиностроения.  Следовательно,  подписываться  еще  рано. Ждем
(рука его метнулась к потолку, к  небу)  прибытия  председателя
комиссии. Отдыхайте, девочки, отдыхайте!
     Инженеры Поволжской МИС, перегруженные потешными трудами и
водочкой,  продолжали  дремать,  Васькянин  же  издал  знакомые
Андрею дифтонги, а затем  членораздельно  оповестил  всех,  что
позорить  себя не намерен, балаган сей покидает; о председателе
комиссии выразился еще более резко: прибудет мерзавец  высокого
ранга,  но  более низкого пошиба, чем здесь присутствующий плут
Аркашка Кальцатый.  Сказал,  будто  всем  под  ноги  плюнул,  и

производству ни в коем случае  не  допускать!  И  сунул  ему  в
карман  некий  документ  в  форме  прямоугольника. Вчитавшись в
него, покрутив в руках так и сяк,  Андрей  понял,  что  это  --
визитная карточка.

     Иван  Васильевич  Шишлин  появился  в гостинице незаметно,
ранним утром. Засуетившийся Кальцатый обегал после завтрака все
комнаты и предупредил: председатель комиссии прибыл,  начальник
на месте!
     Андрей не узнал его. Стал Шишлин и ростом выше, и крупнее;
галстук,  белая  рубашка, двубортный пиджак, брюки по моде, без
манжет. И было в  нем  что-то  от  сейфа  с  сигнализацией,  от
массивного  стола с бумагами на подпись, от тяжелых темных штор
на окнах. "А... это ты", -- проговорил  он  равнодушно,  увидев
Андрея.
     Все-таки   учился   Шишлин  на  факультете  механизации  и
электрификации сельского хозяйства, технику он все-таки знал, и
не к директору совхоза пошел утром, а к технике;  и  ланкинский
комбайн руками прощупал, дав ему высочайшую оценку, и рязанский
тоже.  Увязавшийся  за  ним  Андрей  ждал: вот сейчас Шишлин, с
крестьянской простотой выразив свое мнение о  КУКе,  сплюнет  и
выругается  матерно.  По  своим Починкам знал ведь крестьянский
сын Шишлин: если б не картошка на трех приусадебных сотках,  то
повспухали  бы  односельчане  от  голода.  Обязан  Иван  Шишлин
полюбить уральский комбайн! Обязан!
     -- Хорошая машина, -- сказал наконец Шишлин.  --  Молодцы,
умеете работать.
     Керосином   вымыл   испачканные  маслом  руки  и  пошел  к
центральной усадьбе. В гостинице кивнул  Кальцатому  --  и  тот
созвал комиссию. Шишлин чистыми белыми пальцами стал перебирать
четыре  дня  назад составленные протоколы и акты. И обнаружил в
них то, чего там не было.
     Ланкин делал комбайн исходя из уральских  условий.  Машина
его  могла  работать  на  каменистых  почвах  и  под уклоном до
пятнадцати градусов, из чего  Шишлин  сделал  дикий,  абсолютно
идиотский  вывод:  на  обычных почвах применять комбайн Ланкина
нельзя! Зато рязанский комбайн, застревавший на ровном поле, на
многократно  пропаханной  земле,   признавался   годным   брать
картошку на почвах с фигурным рельефом!
     Нагловатые  глаза  Кальцатого  выражали преданность умного
пса. А попирались-то законы логики, здравого смысла,  и  нельзя
было  понять -- шутит кандидат сельскохозяйственных наук Шишлин
или говорит  всерьез?  Сомнения  отпали,  когда  Шишлин  сделал
заключение.
     -- Все   это,  --  он  отодвинул  от  себя  документы,  --
перепроверить. Нельзя не учитывать того факта,  что  Ланкин  --
уголовный преступник в прошлом. Доверять ему нельзя.
     Это  была  не  просто  логическая ошибка, о недопустимости
которой   предупреждали   еще   римляне.   Это   было   еще   и
издевательство над здравым смыслом. Последнему дураку ясно, что
соревнуются комбайны, а не биографии их конструкторов!
     И   все  в  красном  уголке  молчат,  все  будто  поражены
болезнью, все тронуты безумием, все покорны. Все -- молчат.

     Говорливость напала на Андрея. Он прилип к одной из дам  и
стал  выспрашивать,  все  ли  у нее дома в порядке, в смысле --
исправно ли  работают  электробытовые  приборы.  Я,  бахвалился
Андрей,  что  угодно  починю, у меня золотые руки. "Розетку мне
укрепить бы!" -- бесстыдно ответила дама под смех подруг. Тогда
он пристал к случайному человеку, повел  разговор  о  племенном
скоте,  то есть о том, в чем ни бельмеса не понимал, и говорил,
непонятно  чему  улыбаясь  и  неизвестно   отчего   приходя   в
распрекрасное  настроение.  От  болтовни  и  смеха  уже  болела
голова, Андрею все казалось, что на нем чужая, тесная,  кольцом
сжимавшая  кепочка,  и он часто, в попытках сдернуть ее с себя,
руками хватался за голову, вцеплялся в волосы и чесался.
     Сколько  часов  или  дней  прошло  в  этих  спазматических
позывах к хохоту -- он не считал, да и потом, спустя много лет,
не  хотел  припоминать,  стыдился -- и поток мыслей устремлял к
другим, безопасным берегам, но, прибиваясь и к ним, он слышал в
ушах надсадный крик свой, в красном уголке:
     -- Вы  все,  все  --   уголовные   преступники!   Все!   И
подписываться под вашими фальшивками я не буду!..

     И  вдруг  он  умолк,  словно  у  него  язык вырвали, и так
выразительно, наверное, стало лицо его, так умны  руки,  что  и
говорить  не  надо  было,  все  и  так  понимали  его,  немого.
Наступила  расплата  за  безудержную  говорливость.  Испуганный
поначалу, он, устрашенный собственной немотой, тужился, издавал
горлом  звуки,  и  они  слагались  все-таки  в  слова, но слова
звучали лживо, незнакомо, слова были чужими, и  мысли,  которые
вызывались этими словами, бились изнутри о черепную коробку. Он
ничего не понимал. Всякой мерзости можно было ожидать от Ванюши
Шишлина,  но  то,  что творилось в совхозе, в комиссии, -- было
невообразимо.
     Все три  рязанских  комбайна,  наскоро  отремонтированные,
были вывезены в поле, пущены на картофель -- и замерли, и вновь
тракторы  потянули  их  на  машинный  двор,  а  оттуда  в поле.
Несколько дней комиссия, уродуя  комбайны  и  надругиваясь  над
землей,  подгоняла  корявые  цифры под благополучные. Уже пошли
дожди, и не было времени и  терпения  оттаскивать  комбайны  на
машинный  двор;  кувалдами  и  зубилами  врачевались  их  раны,
комбайны ремонтировались -- на час, на два, и лень было мчаться
на завод  за  резиною  для  прутков  транспортера,  тогда-то  и
придумали  заводские  умельцы то, что не могло не войти потом в
практику всех комбайнеров страны: с электродоильных  установок,
разукомплектованных  и втихую выброшенных, были сняты резиновые
трубки и насажены на прутки.
     Подгонка, шлифовка и  подчистка  цифр  шла  круглосуточно.
Все,  что  накопали  три комбайна, приписано было одному, тому,
который будто  бы  в  единственном  экземпляре  соревновался  с
ланкинским  комбайном.  Соответственно  в  три раза уменьшались
вредящие рязанскому комбайну цифры, в полном согласии с логикой
наглого,  с  каким-то  присвистом  и  притопом,   обмана.   Для
сравнений   двухрядного  рязанского  комбайна  с  четырехрядным
ланкинским Шишлин изобрел коэффициент, и сразу  оказалось,  что
даже  ломаный  рязанский  КУК-2  в  1,6  раза  производительнее
соперника.
     Все   эти   дни   Андрей    Сургеев    прожил    как    бы
человеком-невидимкою,  он все видел и все слышал, сам оставаясь
незаметным, потому что пребывал в отстранении от всех,  он  был
никем  и  ничем, а над совхозными постройками, домами и клубом,
над машинным двором, над совхозной землей, отходящей к  зимнему
сну,  над  потерявшими листву деревьями -- не солнце и луна, не
облака, набухшие влагой, а чавканье и чмоканье сапожищ Шишлина.
Они чавкали и чмокали во всех регистрах, от протяжного всхлипа,
когда создается вакуум, до легкого хлопка в момент освобождения
сапога из капкана грязи; они  хлюпали,  протяжно  стонали,  они
взвизгивали,  орали;  звуки  метались,  взлетали, сапоги шли по
пятам, дышали в затылок Андрею и били по спине его.
     Три рязанских комбайна подбитыми танками стояли в поле,  и
никакой  ремонт  не  смог  бы  сделать  их  живыми,  ходячими и
работающими, и безумная возня с  цифрами,  наглое  изготовление
фальшивок, ночные бдения в красном уголке были абсолютно никому
не  нужны  и  ничего не меняли в судьбе этих комбайнов. Разгони
комиссию в первый же день ее приезда  в  совхоз  --  КУК-2  как
выпускался заводом, так и продолжал бы выпускаться.
     Как  только  Андрей  начинал вдумываться в смысл комиссии,
походка его сразу менялась, шаг делался осторожным, ищущим, ему
все казалось, что и в темноте, и при ясном свете дня перед  ним
неожиданно  расступится  земля  и  он  полетит  в  яму, и тогда
занесенная для шага нога застывала, Андрей  всматривался  в  то
место,  какое  сейчас закроется ногой, и временами ему хотелось
лететь в яму, в  пропасть,  в  расщелину,  в  траншею,  вырытую
когда-то под силос, или споткнуться и рухнуть в овраг.

     Андрей  Сургеев бродил по совхозу; что-то вопрошающее было
в том, как он смотрел на людей, как шел, как останавливался,  и
агроном,  подозвавший  его  к себе, стал почему-то рассказывать
ему о внуке своем, говорил  совсем  непонятно,  а  потом  повел
совсем уж дикую речь о комбайне Ланкина.
     -- Да,  --  сказал  Андрей  и  вздрогнул в испуге, услышав
собственный голос, и голос будто обозначил его в  пространстве.
Он  отшатнулся  от старичка агронома и быстро зашагал по улице,
он  словно  со  стороны  увидел  себя:  плащ  грязный,   волосы
всклокочены,  взор  блуждающий. В гостинице достал из-под койки
брошенную туда кепку, надвинул на  голову,  чтоб  скрыть  нечто
изобличающее  его.  Пошел в магазин. В продовольственном отделе
торговали  карамельками,  хлебом,  портвейном,  маргарином;  он
высмотрел,  как  разливает  продавщица подсолнечное масло, и не
раз в магазин заходил потом для того лишь,  чтоб  полюбоваться:
черпак  совался  в  бидон  за  маслом,  поднимался  к  воронке,
воткнутой в бутылку, наклонялся и  опорожнял  себя,  выливая  в
воронку  бесшумно  падающую  жидкость,  вязкую,  светло-желтую.
Свет, отражаясь и преломляясь, создавал порою эффекты странные,
будоражащие, струя масла как  бы  вспыхивала,  и  тогда  Андрей
счастливо  дышал,  потому  что  голова  освобождалась  от боли.
"Подсолнечное..." -- прошептал он, и в  слове  этом  был  свет,
тепло,  жар,  и  тут же вспомнился плод растения, давшего маслу
имя, и в голове  будто  просияло:  Маруся  Кудеярова!  Та,  что
лузгала  семечки!  Значит, все предусмотрено и все подготовлено
тем миропорядком, который выразил себя всем сущим и в том числе
-- биномом Ньютона, правдивым, честным, безвариантным.
     Что нельзя стоять перед прилавком  и  глазеть  --  это  он
понимал  и покупал то четвертушку хлеба, то банку консервов, то
бутылку лимонада. Взял  однажды  бутылку  водки,  распил  ее  с
механиком Ланкина, зашедшим в магазин. Новая еда выталкивала из
кишечника  старую,  и  в  этом  тоже было облегчение, и однажды
Андрей трезво подумал, что в душе его вызревает что-то опасное,
тайное,  оно  уже  шевелится,  дает  о  себе  знать  внезапными
приступами  ненависти,  уходящей куда-то вглубь его, выражающей
себя одеревенелым стоянием у витрин с  карамельками,  у  масла,
животного  и  растительного,  жадным,  всасывающим вниманием, с
каким он смотрит на янтарную струю...
     Вдруг возникло решение: надо, надо -- идти в  клуб!  Надо!
Нацеленный  на  огни и музыку, крупным и твердым шагом удалялся
он от совхоза, глубоко засунув руки в карманы телогрейки  (плащ
оставил  в  комнате),  сам  на  себе  видя  ухмылку злодея. Две
девушки обогнали его, всмотрелись, рассмеялись, предложили:  "С
нами,  милок?"  Деревья расступились, и труба котельной, что за
клубом, торчала одиноко. Парни у входа покосились на  него,  но
цепляться  не  стали. Зная, что в кино он не пойдет, Андрей тем
не менее внимательнейше прочитал все то, что  крупными  буквами
было  на  афише.  Потом  служебным входом, через пристроенный к
клубу флигелек, прошел он внутрь  и  оказался  за  сценой.  Три
двери  выходили  в  коридорчик, одна из них распахнута, комната
проветривалась от дыма папирос,  от  запахов  дешевой  закуски,
напомнивших и укоривших: ведь сегодня же день рождения механика
и  тот  -- тогда, в магазине, после поллитры -- приглашал! И не
только от своего имени, Великий Изобретатель тоже звал!
     Андрей на цыпочках вошел в святую комнату. Механик спал  в
парах  дурной  местной  водки,  а  Ланкин  читал что-то пухлое,
толстое, старинное. Предложил поесть и выпить.  Андрей  помотал
головой, отказываясь. Приготовился сказать речь -- о том, что в
двадцати  минутах  ходьбы  отсюда,  в  красном уголке совхозной
гостиницы, совершается подлог, сочиняется фальшивка, на  долгие
годы  обрекающая  комбайн  Ланкина  и  все  картофелеводство на
медленное умирание, на бесцельную трату человеческой и машинной
энергии.
     Но так и не сказал. По-прежнему боязно было говорить, да и
не в бесцельной трате и умирании была беда, а в том, что  и  он
узрел  контраст:  величие  исторического  момента -- и позорная
обыденность происходящего. Будущая катастрофа  всего  сельского
хозяйства  процессуально оформлялась не под слепящими юпитерами
и не под камерами телевидения, не  с  толпами  безмолвствующего
народа,   а   много  проще  --  в  закутке  набитой  тараканами
гостиницы, надушенными пальчиками трех уголовных преступниц  да
кулаками  двух  тертых  и  битых мужиков. Жар прошел по телу, и
мысль озарила: "Огонь!" Глаза  зажмурились,  как  от  слепящего
жаркого   пламени,  в  кружащем  голову  предчувствии  увиделся
стремительный росчерк молнии, на который наложился звук взрыва.
     Выйдя из  клуба,  он  долго  смотрел  на  красный  огонек,
венчавший  трубу котельной. Потом стал оглядываться. Качавшийся
на ветру светильник то погружал в  темноту  пространство  между
тыльной  стеной  клуба  и  котельной,  то  набрасывал  на  него
ломающиеся тени. Андрей изловчился и с третьей  попытки  разбил
камнем  лампу. Традиционный запрет "Посторонним вход воспрещен"
не подкреплялся  запорами  изнутри,  дверь  подалась  свободно,
вовсе   не   бесшумно,   однако   в  реве  котельных  установок
поглощались  все  крики,  шорохи,  лязги.  Тем  не   менее   он
поостерегся  показывать  себя,  нашел  еще  одну  дверь, обойдя
котельную, проскользнул внутрь, и хотя знал, что  шаги  его  на
кирпичном настиле пола не услышит котельщик, ступал осторожно и
медленно.  Четыре  удлиненных сфероида справа -- это, наверное,
фильтры, в центре  --  пульт  управления  с  горящими  красными
лампочками,  насосы же, питающие водой котлы, в подвале. Андрей
спустился туда и поднялся; почти отвесный трап вел на  площадки
для  осмотра котлов марки ДКВ -- ах, какая досада, надо было бы
поступать на теплотехнический факультет, теперь  бы  знания  ой
как  пригодились;  очень кстати болталась на веревочке какая-то
инструкция, правила открытия лаза, по  кое-каким  данным  можно
определить  объем  котла,  диаметр  и  количество трубок; котел
поменьше -- водогрейный, Андрей нащупал  свинцовую  заглушку  с
биркой,  последняя  проверка  в мае аж 1954 года, а должна быть
ежегодно,  и  уверенность  возникла,  ни  на  каких  бирках  не
основанная, только на чутье, что свинец может и не расплавиться
при  перегреве  котла.  Он  лег  на  железные листы площадки, с
высоты третьего этажа глянул вниз, увидел столик, за ним  сидел
мужчина  лет  пятидесяти,  оператор котельной, читал газету, на
стене -- инструкции и графики, глазу Андрея  не  доступные,  но
кое-какие  приметы подсказывали ему, что заступила ночная смена
уже, до утра. Распластанный  на  площадке,  Андрей  внимательно
следил  за  оператором;  человек  этот  не  один  год  провел в
котельных, ему знакомы были мягкие шлепающие удары контакторов,
включавших насосы, слабые щелчки магнитных пускателей,  и  весь
этот    разноголосый