о   смертоносное,   взрывоопасное,   с   большим   радиусом
поражающего действия; пробирки  с  бациллами  чумы,  компактная
атомная бомба, террариум передвижного зверинца -- да что угодно
могло быть в багажнике этой сверхподозрительной машины!
     Обходя "Волгу" как-то боком, чтоб не виден был извлеченный
и готовый  к  бою  пистолет,  гаишник  рявкнул  вдруг:  "Открой
багажник!" Застигнутый врасплох, чрезвычайно напуганный, Андрей
Николаевич протянул ему ключ,  отказываясь  выходить,  и  тогда
гаишник,  отскочив  на два шага назад, с еще большей ненавистью
заорал: "А ну отсюда -- гони!"
     Лишь в переулке перед домом Андрей  Николаевич  опомнился,
пощупал пульс. Пот заливал глаза, сердце бешено колотилось.
     Мировой  Дух,  доставленный к месту назначения, испытывал,
наверное, то же самое. Андрей Николаевич вскрыл ящик, расставил
путешественников по полкам, невдалеке от  ходовых  книг.  Ропот
недоумения  сменился  вздохом  облегчения,  а  затем  наступило
многомесячное молчание. Мировой Дух обживался, прислушивался  к
тому,  что  происходит на соседних полках, разбирался, кто там,
какие пласты минувшего покоятся в переплетах  и  что  случилось
после того, как последний из оракулов сомкнул уста.
     Невероятная  удача выпала Андрею Николаевичу: поселили его
в засекреченном доме, и Мосгорсправка отвечала незнанием, когда
рядовые     граждане     интересовались,     где      проживает
член-корреспондент  Академии наук Сургеев А. Н., такого-то года
рождения, уроженец таких-то мест,  работающий  предположительно
там-то  и  там-то. И телефона его тоже никому не давали. Тишина
честно  заработанной  квартиры  отнюдь   не   угнетала   Андрея
Николаевича,    телевизор,    естественно,   работал   у   него
приглушенно.
     Из предосторожности нужные разговоры  вел  он  из  уличных
кабин.  Раз  в месяц регулярно, как находящийся под наблюдением
больной, являлся к Елене Васькяниной и засыпал в кресле,  перед
письменным  столом  Срутника,  который, приходя с работы, будил
его и  задавал  обычные  вопросы  --  о  роли  партии  в  жизни
общества,  о  картошке,  о  многом  другом, и Андрей Николаевич
воспитанно отвечал, что роль -- авангардная,  картофелем  полны
совхозные закрома, то есть областные овощехранилища, что Галина
Леонидовна  --  адское исчадие, к которому следует относиться с
христианским терпением, что  от  проходимцев,  называющих  себя
братьями  Мустыгиными,  следует  держаться  подальше, что наука
требует  не  анархически  свободного  и  беспорядочного  полета
мысли, а строгого следования тому, что предписано.
     Обе  книжные  комнаты  шумели и безмолвствовали по-своему,
Мировой Дух был  несколько  ошарашен  гомоном  простолюдинов  и
мужицким покроем их мыслей. Поддался общему настроению и Андрей
Николаевич.  Во вздорном порядке выкладывал он слова и буквы на
чистый лист бумаги, и неправильные,  выпадающие  из  привычного
словозвукоряда   сочетания  признавал  годными.  Были  написаны
статьи, прочитанные во многих городах мира, однажды он  оказией
получил  приглашение  на конгресс в Лион и вознамерился поехать
туда. В этом городе, во-первых, был канидром, собачий ипподром,
так сказать, и ему  хотелось  воочию  убедиться  в  той  модели
научных  притязаний,  которая,  как он высчитал, господствовала
повсюду; гонка сытых псов,  роняющих  слюну,  за  электрическим
зайцем сама просилась в образ дня текущего. А во-вторых, визиты
в  редакции  московских  журналов  убедили  его в склонности их
уважать  того,  кто  вызывающе   подчеркивал   свою   связь   с
заграницей.   Сигареты  "Филип  Моррис"  значительно  убыстряли
движение  рукописи  по  кругам  издательского  ада;   "вольво",
поставленная   под  окнами  редакторского  кабинета,  сокращала
переговоры. По догадкам Андрея  Николаевича,  входящий  в  моду
кожаный  пиджак открыл бы перед ним двери издательства "Наука",
и в Лионе, узнал он, таковой (аргентинского производства) стоит
всего 400 франков.
     Васькянины помогли ему составить  заявление  о  выезде  на
конгресс,  но на него он так и не попал. Отказ пришел уже после
того, как ученые, его пригласившие, разъехались, покинув  Лион.
Андрей  Николаевич потребовал объяснений -- и получил их. Долго
потом  недоумевал:  атомный  подводный  флот  ему  доверили,  а
собачьи бега -- нет.


     9

     Однажды -- весною -- возвращался он от Елены Васькяниной и
на семнадцатом  километре  шоссе  далеко  впереди  себя  увидел
черную "Волгу" на обочине и  шофера  ее  с  приподнятой  рукой.
Машину  свою  Андрей  Николаевич  так и оставил перекрашенной в
лаково-антрацитовый цвет. Видимо, именно этим объяснялся  выбор
шофера:   ни   красные   "Жигули",  ни  зеленые  "Москвичи"  не
удостоились просьбы о помощи. Неспешно подойдя к машине,  шофер
сказал,  что полетел, кажется, кардан, пассажиры его спешат, не
подвезет ли он их до Москвы.
     Андрей Николаевич согласился. В просьбе  ничего  странного
не    было.   Правда,   часто   просят   помочь,   изредка   --
консультируются. Но бывают и  люди,  не  подпускающие  к  своей
машине  посторонних.  Так,  наверное, музыканты высокого класса
никому не позволяют играть на своем инструменте.
     Пассажиры, мужчины лет  сорока,  одетые  уныло  одинаково,
покинули  поломанную "Волгу" и устроились на заднем сиденье, не
проронив ни слова. Либо устали они, либо  не  хотели  посвящать
чужого шофера в свои дела.
     Так  бы  и  промолчали всю дорогу, да на мосту у Лианозова
случилась какая-то авария, движение замерло. Мужчины  поерзали,
покрутили   головами.   Успокоились.  Потом  Андрей  Николаевич
услышал:
     -- Что делать-то будем... с ним?
     Ответ был получен не скоро:
     -- Приказано убрать.
     -- Может... что другое?
     -- Нет. Дурак, язык распустил, бабу завел --  сам  знаешь,
это нарушение.
     -- А Георгий Валентинович?.. Вроде -- его человек.
     Сжавшийся  было Андрей Николаевич облегченно выдохнул. Ему
показалось сначала, что речь идет о нем. Уже  третий  месяц  он
крутил   роман  с  преподавательницей  Института  имени  Мориса
Тореза.
     -- Был. Уже нет.
     -- Значит...
     -- Убрать. Но без шума.
     -- А если...
     -- Меры примем.
     Желая показать двум бандитам, что разговор  не  подслушан,
Андрей Николаевич не сразу отозвался на просьбу довезти до дома
такого-то  на улице такой-то. Глуховат, мол, не взыщите. Осадил
машину у названного притона. Пассажиры вышли  не  поблагодарив.
Андрей Николаевич скосил глаза на заднее сиденье. Нет, денежную
купюру  тоже  не  оставили.  Как назло, самые дальнобойные очки
забыты  на  кухне.  Удалось   прочесть   на   доме:   "Районный
комитет..."    Далее   --   неразборчиво.   Андрей   Николаевич
стремительно отъехал. Ощущение было  такое,  будто  мимо  виска
просвистела  пуля. Напрасно он уверял себя, что подслушанный им
разговор  --  о  каком-то  прогоревшем  партийном  функционере,
уличенном   в   пьянстве   и   аморальных  поступках:  бедолагу
переместят из одного кабинета в другой  или,  на  худой  конец,
снимут.  Напрасно  уверял  и  успокаивал себя -- ибо в душу уже
вселилась тревога.
     Мастерским виражом он  оторвался  от  невидимой  погони  и
задумался. У кого спросить, кто такой Георгий Валентинович?
     Могла     знать    преподавательница    морис-торезовского
заведения, женщина большой эрудиции. Познакомился он  с  ней  в
Ленинке,   писала   она   диссертацию  о  заднеязычных  гласных
старонемецкого  языка,  дом   свой,   то   есть   двухкомнатную
квартирку,  содержала  в  абсолютном  порядке, мужа выгнала при
первом же  скандале,  восьмилетняя  дочь  ее  стесняла,  она  и
говорить  о  ней  не  хотела.  Раз  в  неделю  встречался  он с
мористорезовкой, для этих надобностей она выпрашивала у  подруг
ключи  от их квартир, потому что Андрей Николаевич прибеднялся,
бубнил что-то о сестре, о  комнате  в  коммуналке.  Он  не  мог
позволить  себе  такой  роскоши  --  привести  к  себе женщину!
Догадывался, что книги ее не примут. Две  комнаты,  наполненные
ими,  давно  уже  слились  в  единое существо с непредсказуемым
поведением,  существо  это  могло  окрыситься.  А  женщина  ему
нравилась,   очень  нравилась,  он  даже  подарил  ей  Канта  в
цюрихском издании. Звали ее Ларисой, и было  временами  страшно
за нее: а вдруг пронюхает Галина Леонидовна?
     -- Георгий  Валентинович? -- переспросила Лариса, и слышно
было, как листается записная книжка. -- Нет, такого у  меня  не
было!  --  едко  заключила  она и не менее едко добавила: -- Но
будет!
     Ей, конечно, уже надоели чужие  квартиры,  вечная  спешка,
она, бывало, покрикивала на него, злилась, краснела.
     Васькянину   он   позвонил  по  тайному  телефону.  Его  и
секретарша не знала. Говорить надо было внятно  и  быстро,  как
при пожаре.
     -- Георгий Валентинович? -- ничуть не удивился Срутник. --
Знаю. Запомнишь или запишешь?
     -- Запишу, -- солгал Сургеев.
     -- Так слушай: Плеханов!
     И  щелчок  оборванного  разговора  вонзился  в  барабанную
перепонку.
     Андрей Николаевич открывал и  закрывал  рот,  не  в  силах
понять.  Кто  такой  Плеханов?  Кажется, есть какой-то министр.
Нет, тот -- Плешаков. Плеханов, Плеханов... Тьфу, господи!  Так
это  ж  тот  Плеханов, который марксист! Но Тимофей определенно
сошел с ума, этот Плеханов умер в Петрограде в 1918  году.  Или
Срутник  шутит  весьма  неумно?  Раздражен  чем-либо? Возможно.
Телефон этот -- в основном для дам. Тогда понятно. Но, с другой
стороны, Лариса шантажирует его тоже Плехановым?
     Совершенно сбитый с  толку,  Андрей  Николаевич  крадучись
вышел  из  телефонной будки, прыгнул в машину, долго колесил по
Москве, пока темнота не погнала его к дому, под  сень  Мирового
Духа.  Втыкая  "Волгу"  в  узкое пространство между бойлерной и
газоном, поглядывая назад, он вдруг заметил на сиденье за собою
странный, явно не ему принадлежащий предмет. Он заглушил мотор,
включил свет и рассмотрел находку.
     Предмет  был  той  неправильной  округлой  формы,  что  не
создается  ни  машиною, ни человеком, а образуется естественно,
незрячей игрой природных сил; к  предмету  еще  и  кусок  грязи
прилип.  Появиться  в  салоне  он  мог только чудодейственно, и
Андрей Николаевич глянул вверх, надеясь  увидеть  рваную  дыру,
пробитую небесным скитальцем; он даже взял носом пробы воздуха,
чтобы  уловить  запах  разверстых  недр галактики, но ни дыры в
потолке, ни первоозона Вселенной не  унюхал.  Тогда  он  свесил
руку  вниз,  трясущиеся  пальцы  коснулись  предмета,  и  рука,
хранящая в  себе  память  о  миллионах  вещей,  сказала  Андрею
Николаевичу,  что  это за предмет. Ему стало душно, он выбрался
из машины,  как  из  норы,  не  выпуская  из  пальцев  странную
находку,  посланную  злой  судьбой.  Сердце  его заколотилось в
великом недоумении и замерло вдруг в тоске. Он разжал пальцы  и
всмотрелся.
     Это  конечно же была картошка, картофелина, и как она сюда
попала --  тайна,  великая  тайна.  Раннеспелая  картошка   уже
появилась  в  Москве,  была  она  не  всем  по карману, но этот
клубень явно из урожая прошлого года,  хранящегося  в  земляной
засыпке.  Уже  после бандитов из райкома, часа два назад Андрей
Николаевич подвозил старуху, перегруженную сумками  и  мешками,
но  старуха,  это  уж  точно,  была  из тех сквалыжных баб, что
добром своим  не  разбрасываются.  Нет,  здесь  что-то  другое,
появление  картофелины  никакими  бытовыми  причинами объяснить
невозможно.
     -- Мерзость какая-то... -- одними губами  произнес  Андрей
Николаевич,   когда  определил  сорт  картофелины,  безошибочно
опознав "лорх".
     Да, "лорх", таинственный сорт, давно уже обязанный  --  по
генетическим  прогнозам  -- выродиться, уже и вырождающийся, но
ни с того ни с сего вдруг начинавший обильно плодоносить. Так в
замордованном,  затюканном,  оплеванном  и  донельзя  униженном
человеке  внезапно  рождается -- на смех и ужас остального люда
-- гордость и воля, презрение к боли.  Этот  "лорх"  был  самым
распространенным  сортом,  как ни теснили его более урожайные и
более стойкие к болезням собратья, потому что поспевал ни рано,
ни поздно,  а  тогда,  когда  погода  благоприятствовала  людям
собирать  урожай.  Крахмалистость  его  равно  удовлетворяла  и
заводскую технологию переработки,  и  вкусовую  потребность.  И
лежкость   клубня  такая,  что  он  сохраняется  до  весны  при
минимальном уходе, хотя водится за ним слабость -- прорастает в
избыточном тепле. Ну, а этот "лорх", что в руке, продолговат не
в меру: земля, вскормившая его, обеднeла фосфором и калием.
     Самолюбие Андрея Николаевича было уязвлено: картофель  мог
бы  напомнить  о  себе  элитным  сортом,  ибо  не в грузовик же
залетела  эта  штуковина,  а  в  личный  автомобиль   мыслителя
Сургеева!  Но,  может  быть,  в этом-то и смысл? Многочисленные
селекционеры создавали волшебный посадочный материал, но -- над
этим стоило подумать! -- российская  земля  отторгала  от  себя
элитные  сорта,  тяготея  к  тем,  которые скорее можно назвать
кормовыми, чем столовыми; сорта эти словно готовились к зимовке
на неубранном поле, к замерзанию в буртах, к скоротечной гибели
в хранилищах.
     Андрей Николаевич понял: картофелина -- это знак,  сигнал,
который выстроит события в стройный ряд.
     Из  туч  вывалилась  луна колобком, ясная, полная. Сургеев
задрал по-волчьи голову в  небо  и  мысленно  взвыл,  ропща  на
судьбу,  ибо  судьба  была  там,  в  Небе,  только  оттуда  все
человечки казались такими  одинаковыми,  что  на  одного  можно
взвалить   все   беды,   не  разбирая,  выдержит  ли  человечек
общечеловеческую ношу. Небо, конечно, безмолвствовало, не желая
говорить то, что было и так понятно: от судьбы не отвертеться!
     Сжимая в руке картофелину, Андрей Николаевич  удалился  от
дома   метров  на  сто,  намереваясь  мощным  броском  в  кусты
избавиться от грозного послания,  но  любопытство  взяло  верх.
Картофелина  разрезалась  перочинным  ножиком,  и в желто-синем
свете мироздания  он  увидел,  что  клубень  поражен  кольцевой
гнилью.   Брезгливо   отшвырнув   конусовидные   половинки,  он
опрометью бросился к дому.
     Значит  --  опять  картофель.  Значит  --   вновь   тайна,
сплошная,   глухая  и  немая  тайна,  неразгаданностью  которой
обеспокоен Дух и Разум. Ему, Андрею Николаевичу Сургееву, они и
поручают раскрыть эту тайну мироздания, ибо картошка --  только
единица в массиве предметов и явлений, подверженных воздействию
темных и мрачных сил распада, энтропии.
     Но  теперь  о  картошке  --  никому  ни  слова.  Тайно,  с
максимальной скрытностью, тщательно подготовившись.

     Три дня он безвылазно сидел  дома.  Оснастил  двери  особо
умным   устройством,  теперь  никто  не  пролезет  в  квартиру.
Детальнейше  обследовал  все  предметы   бытового   обихода   и
убедился:  подслушивающих  приспособлений  --  нет. Правда, два
окна     квартиры     просматривались,     напротив      них --
шестнадцатиэтажный  корпус,  и что стоит презренным соглядатаям
обосноваться в какой-нибудь квартире корпуса и оптико-лазерными
приборами фиксировать каждое слово его и каждое движение?
     На  всякий  случай  он   соорудил   простенький   звуковой
генератор,  выход которого подал на оконные стекла. Теперь они,
вибрируя,  исказят   произносимые   здесь   слова   до   полной
неузнаваемости.
     Тогда, в кафе, он так и не спросил Кальцатого, где Ланкин:
уж очень   дурно   пахнул  этот  источник  информации!  И  опыт
показывал, что самое ценное и насыщенное приходит  само  собой,
уши  улавливали  достоверность  в трепе пустопорожних встреч, в
шепотах читальных залов, в  болтовне  той  самой  курилки,  где
впервые добыты были сведения о Ланкине. Он знал уже предысторию
его, детство и юность, трагедию первого комбайна. Однажды ночью
Андрей  Николаевич подсел к столу и набросал мемуар, лирическое
эссе, и когда поставил точку, было  уже  утро,  но  наступавший
день  с  его  тревогами  не  мог  вытеснить  из  души  горького
сожаления: там, в совхозе, он так и не увидел настоящего Володю
Ланкина, труженика и мученика. А потом уж, в Москве, память  не
хотела  держать  в  себе  совхоз,  и  куда делся Ланкин, жив ли
вообще -- желания не было узнавать. Иногда,  впрочем,  доходили
слухи:    технолог   на   Павлодарском   заводе,   инженер   на
"Ташсельмаше".
     Вдруг он увидел его, и так потрясен был!
     Андрей Николаевич приехал в  шишлинское  министерство,  за
деньгами,  покинув  дом  по  возможности незаметно. Заместитель
министра И. В. Шишлин щедрой рукой одаривал всех земляков, он и
прислал Сургееву на экспертизу конкурсный проект, без  указания
авторского  коллектива,  и  Андрей  Николаевич  честно написал:
хорошо, конечно, но не так уж, чтоб оставить без внимания  иные
разработки. Его, правда, несколько удивила анонимность проекта,
указан  был  девиз,  --  и  это-то  при  том, что все авторские
коллективы были на содержании министерства,  и  кто  скрывается
под  "Фиалкой"  или  "Бураном", секретом для Шишлина не было. С
деньгами,  однако,  тянули  три  года,  раскошелились  наконец.
Пришлось, правда, час провести в ожидании, в кассе не оказалось
денег, но за ними поехали. Андрей Николаевич пообедал в буфете,
ухитрившись   кое-что   прикупить   для   дома.  Потом  выкурил
послеобеденную сигарету и пошел искать комфортабельный  туалет,
руководствуясь   запахом  дезодоранта.  Проведя  там  некоторое
время, страшась по обыкновению многолюдности,  он  уединился  в
коридорчике.  "Конференц-зал",  -- прочитал Андрей Николаевич и
сел у двери. За нею -- совещались. Приглушенный рокот  голосов,
скрип передвигаемых стульев, запах ароматизированных сигарет --
та самая пауза, когда всем становится ясно: пора кончать, пора.
И Андрей Николаевич услышал голос Шишлина.
     Он  узнал  этот  голос  сразу, и голос этот взметнул в нем
недавно пережитые  воспоминания  о  совхозе,  и  голос  чавкал,
хлюпал,  как сапоги Шишлина в совхозной грязи, пока не выбрался
на нетопкость и зазвучал тяжело,  твердо,  подминая  под  собою
возражения. Из этих первых, как бы выдирающихся из трясины слов
и  узнал  Андрей  Николаевич,  что  Владимир  Ланкин  там же, в
конференц-зале,  что  он  уже  не  механизатор,  а  человек,  к
техническим     решениям     которого     следует    относиться
благожелательно, поскольку он, Владимир Константинович  Ланкин,
признанный  изобретатель  и  безусловно  грамотный  специалист,
кандидат наук.
     -- ...незаурядный талант, -- продолжал Шишлин,  выбравшись
на  сухую  почву, на хоженую дорожку служебного словоговорения.
-- Мне тем более приятно повторять всем известное, что Владимир
Константинович -- наш давний друг,  в  трудные  времена  всегда
обращавшийся к нам за помощью и находивший ее. Его новая работа
достойна   всяческого  уважения.  К  тому  же  рекомендована  к
внедрению  Постановлением  ГКНТ  и  внесена  в   план   будущей
пятилетки. Но и на солнце есть пятна: в представленном варианте
комбайна есть кое-какие погрешности, но пятна не застилают ведь
солнечный  диск...  Тяжеловат, да, есть такой недостаток, но --
поправимо, подработает кое-что  Владимир  Константинович.  А?..
Подработаете?
     -- Подработаю...  -- после долгого и напряженного молчания
прозвучал голос Владимира  Ланкина,  и  обещанию  предшествовал
вздох.
     -- Ну  и лады... Значит, приходим к единому мнению. Делать
комбайн будем! Свекловоды давно ждут его. Вопрос  в  том,  кому
поручить, кто способен быстро в технологическом плане оснастить
производство, наладить выпуск. Кроме того...
     -- Минутку...  --  прервал  его  Ланкин,  и  голос его был
бесцветен, ни тени раздражения в нем. -- Зачем городить лишнее?
Любой завод испугается незнакомой  и  неплановой  продукции.  И
речь-то  идет  не  о  головной  партии,  а  всего  лишь  о двух
экземплярах,  они...  да  что  там  говорить...  Не  лучше   ли
прибегнуть   к   испы