ает в одну и ту же воронку: все зауральские края
знали  и  поддерживали  Ланкина.  Южные  республики  можно   не
принимать  в  расчет,  там хлопок и цитрусовые заняли все поля.
Чисто зерновые области -- забыть. Районы вблизи крупных городов
-- тоже, здесь шефская помощь селу губит все.
     -- Никаких репортерских расспросов. Никто не должен  знать
о  механизаторе.  Никакой  огласки.  Одно  слово  --  и налетит
команда Шишлина.  Только  аналитическая  работа  ума.  Проблема
будет  решаться  комплексно.  К  Васькянину  -- он есть в вашей
картотеке -- ни в коем случае.
     О сроках братья  не  спрашивали:  до  самолета  в  Рим  --
неделя.  Теоретически  невозможно  за  эти дни обработать такой
массив информации, найти в стоге иголку. Но надо, надо!

     Дня не прошло, а братья достигли крупного успеха.
     Человек был найден! Не механизатор, конечно, а чиновник из
Кремля, ставший свидетелем необычного разговора. Два  секретаря
обкомов  заключали  предварительное  соглашение  --  комбайн  с
приданным ему механизатором менялся на кирпичный заводик,  и  у
владельца  комбайна  были  все основания держать в тайне и само
соглашение, и товар, который он припрятывал до поры до времени,
отлично зная, к чему приводит огласка. Человек из аппарата,  не
так  давно  залетевший  в картотеку, был скрытен, подозрителен,
презирал не только обоих коммерсантов высокого ранга,  но  и --
чохом -- всех наместников. К нему еще надо войти в доверие, для
начала  же  --  познакомиться  с  ним.  Держится  он  вдали  от
развлечений  своего  круга,  известно,  однако,  что   посещает
бассейн на Кропоткинской.
     Сдержанно поблагодарив, Андрей Николаевич подумал о тяжком
испытании,  выпавшем  на  его долю. Приходилось восстанавливать
дружбу с Галиной Леонидовной, бассейн она давно облюбовала  для
ударов   по   психике   женатых   мужчин.   Она,  взрослая,  от
пятнадцатилетней  Гали   Костандик   отличалась   лишь   цветом
перекрашенных ресниц да более плавными закруглениями плечевых и
тазобедренных  суставов. По всей видимости, влечение к мужчинам
убыстряет ход биологических  часов  женщины,  у  Костандик  они
остановились  еще  до  первого замужества. По цепочке знакомств
она получила доступ  к  абонементам  на  месячные  и  недельные
плескания  в  бассейне,  дарила их семейным парочкам и внезапно
возникала  перед   ними   там,   в   бассейне,   Афродитою   из
хлорированной   воды,   --   длинноногая,  гибкая,  без  единой
морщинки, без жирка, -- и мужчины, знавшие ее возраст, невольно
косились на оплывающие фигуры жен,  чего  и  добивалась  Галина
Леонидовна;  лучшей  наградой  для  нее  становились  внезапные
обрывы знакомств или телефонные звоночки распаленных ею мужчин.
     С повинной головой он пришел к  ней,  в  ее  квартирку  на
Басманной,  попросил  помощи,  выслушал мягкие упреки, прочитал
новый труд  Галины  Леонидовны,  с  похвалой  отозвался  о  нем
("Психомоторные   реакции   женщины  и  сексуальные  аффекты").
Показал  фотографию  того,  с  кем  ему   надо   познакомиться.
"Заторможенные  рефлексы,  --  произнесла  та,  --  Гладков его
фамилия..." Выяснилось, что в свои сети она его не  заманивала,
поскольку  жена  Гладкова,  в  прошлом  спортсменка,  мало  чем
уступала ей.
     Андрей Николаевич приперся в бассейн в  точно  назначенное
ему  время.  Побултыхался  в  отвратительной  воде.  Знакомство
произошло  естественно,  приглашение  (тут  особо   постаралась
Галина  Леонидовна) состоялось: завтра, шесть вечера. Мустыгины
безмолвствовали, до отлета на  Мальту  оставалось  двое  суток,
Андрей  Николаевич  шел  в  гости с твердым намерением: узнать,
выпытать!  Гладков  ему  очень  понравился,  держался   тот   с
достоинством маленького человека, не знающего страха высоты и к
высотам  не  стремящегося.  Все  поначалу шло прекрасно, Галина
Леонидовна дала слово никого не провоцировать  и,  к  удивлению
Андрея  Николаевича,  с  поразительным  тактом  поддерживала за
столом общий разговор, показывая редкостную  осведомленность  в
науке   и  политике.  Близился  миг  уединения  с  Гладковым  и
разговора начистоту. Провала, кажется, не предвиделось.
     Все  сломала  дочь,  вернувшаяся  с  какой-то   молодежной
сходки. Впорхнула в комнату, села за стол, храбро подняла рюмку
за  здоровье  многоуважаемого  Андрея  Николаевича, по учебнику
которого  она  будет  постигать  в  институте  страшные   тайны
динамики   и   статики.  По  мысли  Андрея  Николаевича,  очень
хорошенькая  и  чуть  полноватая  школьница  стояла  на  пороге
раскрытия  других  тайн,  менее  страшных,  она пребывала в том
одуревающем состоянии духа и тела, когда кажется,  что  переход
от поцелуев к следующей фазе отношений с каким-нибудь Витей или
Толей  сразу  же  просветит разум и сделает понятными не только
корявые  формулировки  учебников,  но  и   всю   тягомотину   с
полиномами    Чебышева.    И    Галина    Леонидовна    уловила
душевно-телесные колыхания девчонки, которую  природа  наделила
будущими радостями того, чего лишена была она сама.
     Уловила  она  и  другое  -- страх родителей и родительское
неумение  предостеречь,  притормозить,  оградить.  Выхватив   в
разговоре  за  столом  какое-то  словечко,  она повела речь про
аборты, к  полному  изумлению  всех  дав  краткую  историческую
справку  и перечислив успехи оперативной гинекологии в вопросах
повышения надежности этого мероприятия,  крайне  полезного  для
женщин;  изысканные жесты Галины Леонидовны обладали редкостной
красноречивостью,  чему  способствовал  предмет  обсуждения,  в
котором  она оказалась докою, поскольку опровергла точку зрения
какого-то   Скробанского,   утверждавшего,   что   децидуальная
оболочка   не   может  быть  выскоблена  целиком;  она,  Галина
Леонидовна, оповестила также, что орошение полости матки йодной
настойкой представляется ей не такой уж безвредной  процедурой.
Аборт  обязана  делать каждая женщина один раз в год -- к такой
мысли подвела  собеседников  Галина  Леонидовна.  Чистка  матки
оздоровляет женщину и способствует правильному функционированию
всего  аппарата  деторождения,  квалифицированные аборты делают
эластичными стенки влагалища, наконец.
     Блестя повлажневшими глазами, дочь с восторгом  подхватила
запретную  тему,  ошеломляя  родителей  уточняющими  вопросами,
пресекая попытки отца перевести разговор со скользкой тропы  на
магистральное шоссе со множеством указателей. Мог бы остановить
ядовитое  словоблудие  Андрей  Николаевич,  но он, раскрыв рот,
внимал эрудиции той, которая в  чистке  никогда  не  нуждалась:
лишь   опытный   сантехник   мог   разобраться   в  системе  ее
трубопроводов и найти  воздушную  пробку,  мешавшую  нормальной
циркуляции.   Да   и  прелюбопытнейшие  мысли  текли  в  Андрее
Николаевиче -- о компенсационных механизмах психики. Спаривание
особей всегда было грязным и  постыдным  процессом,  достаточно
глянуть  на  игры  низших  приматов;  нормальные  женщины могли
примитивный акт возвышать до величия героической  трагедии,  до
драмы  со  счастливым  финалом, умели включать его в водевиль с
переодеванием или представлять ленточкой на  финише  спортивных
состязаний.   Галине   Леонидовне  ничего  не  оставалось,  как
ненавидеть таких женщин.
     Внезапно он почувствовал боль, голову будто  сплющивали  в
слесарных тисках, и спасением было: Галину Леонидовну -- убить!
Убить, потому что ненависть к ней стала нестерпимой!
     Он  привстал,  чтобы  рассмотреть  предметы  на  столе,  и
остановил выбор на толстостенной  бутылке.  Вес  ее,  вместе  с
содержащейся  внутри  жидкостью,  позволял, при хорошем замахе,
размозжить голову. Удар стал бы облегчением,  освобождением  от
страданий,  и  сладчайшей  музыкой  услышался бы хруст черепной
коробки. И  кровь  захотелось  увидеть,  брызжущую  и  текущую,
красную и теплую.
     Привстал  --  и сел. Одумался. Бутылка почти выпита, масса
ее незначительна, замаху препятствует сервант за спиной.  Да  и
некорректно  это  --  прийти  в гости с дамой и ее, при хозяине
дома, убить. "Другого места не  мог  найти,  что  ли?"  --  так
подумают  младшие  научные сотрудники, его подчиненные, которым
он прививал навыки рационального использования мозга.  Убийство
за  столом  может к тому же травмировать юную душу студентки, а
той надо еще познавать полиномы Чебышева. Да и сама бутылка  --
уже  у  Галины  Леонидовны,  изображавшей вытягивание пробки из
нее. Перегнувшись через стол, Андрей Николаевич наложил руку на
гадкий рот Галины Костандик, выдернул ее из-за стола, потащил к
двери и выволок на улицу. К счастью,  невдалеке  стояло  такси.
"Аминьевское  шоссе",  -- произнес он, и сразу все прояснилось,
все стало прозрачным и понятным. Не к  абортам  взывала  Галина
Леонидовна!   К   удушению   всего  живого  в  зародыше,  всего
непредсказуемого! Сама власть говорила ее устами, и власть надо
было уничтожить!  Хорошо  бы  еще  сюда  и  Шишлина,  гуманиста
новейшей   формации.   Этот   благоволил   к   эмбрионам,  этот
наслаждался их первыми криками, предвкушая последние!
     Ехали долго, на другой конец Москвы. Уже  начало  темнеть,
на Мичуринском проспекте зажглись фонари. "Монтировка есть?" --
подался  к  шоферу  Андрей  Николаевич.  "Смотря  для чего", --
деловито ответил тот. Галина Леонидовна помалкивала, сгорая  от
любопытства.  Пролетавшие  мимо огни отражались в ее искрящихся
от восторга глазах.
     Остановились у оврага, знакомого Андрею Николаевичу. Здесь
была свалка районного значения, известная  всем  радиолюбителям
столицы,  сюда  свозились отбросы телевизионных заводов. "Иди!"
-- толкнул он Галину Леонидовну, и она, задрав платье, пошла. В
кислый и острый дух гниющей помойки вплетался запах подпаленной
пластмассы и сгоревшего гетинакса, к сладенькому  --  это  даже
язык   ощущал   --   разложению   вываленного  на  землю  хлама
примешивался   благородный,   зовущий    к    поискам    аромат
трансформаторных   катушек,  поджаренных  коротким  замыканием.
Свалка благоухала, сиреневая, могильная, отдыхающая. Мусоровозы
еще спали в гаражах, ожидая утра. Луна светила, полная и ясная.
Андрей Николаевич  споткнулся,  поднял  железяку,  пригляделся.
Кажется,  дрель, причем -- бельгийской фирмы, что и установлено
было, когда рассмотрелся  товарный  знак.  Двухскоростная,  это
точно,   вопрос   лишь   в   следующем:   сгорела  обмотка  или
механическое  повреждение?  Андрей  Николаевич   огляделся.   В
кишечнике  всегда  копошится микрофлора, и здесь тоже при свете
фар,  когда  подъезжали,  вспугнулись  и  попрятались  людишки,
фосфоресцирующими  тенями  бродившие по оврагу. "Сюда, сюда..."
-- позвал Андрей Николаевич, найдя  площадку,  с  которой  труп
покатится  вниз. Галина Леонидовна, светящаяся радостью скорого
и  результативного  акта,  подошла  и  вскинула  руки,  как  бы
изумляясь  нежданной  встрече.  "Повернись!" -- приказал Андрей
Николаевич, и она показала спину, сомкнула  над  головой  руки,
как  пикассовская  девочка  на  шаре. И превратилась в женщину,
попирающую все святыни. Дрель могла еще пригодиться в  домашнем
хозяйстве  --  и  Андрей  Николаевич ногой нанес сокрушительный
удар по развратному крупу бесовки. Бездна разверзлась  --  и  в
нее  полетела  Галина  Леонидовна,  увлекая за собой консервные
банки. Шмякнулась обо  что-то  твердое,  простонала  коротко  и
затихла.
     Не  покидавший  машину  шофер  глянул  на дрель в дрожащих
руках Андрея Николаевича. Дал добрый совет: "Ты там  не  измажь
чего..."  Выкатился на шоссе. Посочувствовал: "Знать, довела...
Сумочку ее  не  забудь..."  У  Триумфальной  арки  остановился,
порекомендовал   часть  пути  проехать  городским  транспортом,
спрятав дрель  под  пиджаком,  а  сумочку  надо  раскурочить  и
выбросить   в   урну.  Андрей  Николаевич  покопался  в  личном
имуществе убитой. Косметичка, пропуск в Институт высшей нервной
деятельности, крохотная записная книжка и таблетки от  головной
боли. Нашлись и деньги, но шофер отказался от них наотрез, даже
по  счетчику брать не хотел: "Статью пришить могут..." Пришлось
доходчиво объяснить ему: в  соучастии  обвинят  обязательно,  в
сговоре,  если к месту убийства привез пассажира за просто так.
Тепло простился с ним.
     От дрели попахивало сожженной обмоткой, перемотать  ее  --
сущий  пустяк. Радуясь приобретению, Андрей Николаевич не сунул
бельгийский инструмент под  пиджак.  Опытный  милицейский  глаз
сразу  заподозрит  в  нем налетчика, очень уж дрель походила на
короткоствольный автомат.  Этим  и  следовало  воспользоваться,
никому  из  тайной  полиции  не придет в голову, что так вот, с
оружием в руках, может гражданин появиться в троллейбусе, --  и
Андрей  Николаевич благополучно добрался до своего микрорайона,
подкрался к дому, затаился  под  аркой,  чтоб  отсюда  коротким
броском  достичь  подъезда, и был внезапно обезоружен, схвачен,
приподнят и внесен в салон  автомобиля,  пахнущего  заграничным
комфортом.
     Это  были  ликующие  братья  Мустыгины. Они привезли его к
себе (швырнув по пути дрель в Москву-реку), посадили  в  кресло
под  торшером  и преподнесли подарок -- газетенку под названием
"За ленинский путь". Андрей Николаевич бросил взгляд на дату  и
обомлел:   сентябрь   прошлого   года!  Какие-то  бессмысленные
аббревиатуры, но район указан точно, Архиповский, -- да это  же
в  ста километрах от Гороховея! В пятидесяти от Починок! "Удачи
тебе, Аленушкин!" -- это под  фотоснимком,  изображавшим  нечто
невообразимое,  какой-то марсианской постройки корабль, что ли.
Под кораблем, однако,  следующее:  "Картофелеуборочный  комбайн
системы Аленушкина С. Г.". Чушь снабжалась пояснением: "Успешно
трудится на полях совхоза имени ХХIII съезда картофелеуборочный
комбайн,  созданный  руками механизатора Аленушкина С. Г. Ничем
не  уступая  существующим,  он  выгодно   отличается   от   них
надежностью  в  работе. Выражаем надежду, что наши конструкторы
заинтересуются изобретательской новинкой Аленушкина".
     Братья потирали в восторге руки, хихикали: "Ай  да  мы!.."
Их,  конечно, можно понять. Тираж газетенки -- сто экземпляров,
два или три дойдут до областного центра, один из них отправится
в Ленинку -- и концы в воду, никто и не вспомнит о механизаторе
Аленушкине.  Они  первые  добрались  до  него,  обогнав  тайную
полицию. А уж как старается та выявлять разных инакодумающих!
     -- На    сто    восемьдесят   градусов   надо   развернуть
снимочек-то! Наборщики дали маху!  И  фамилия  механизатора  --
Апенушкин, а не Аленушкин...
     Андрей  Николаевич возрадовался. Вспомнился давний курьез,
тяжба изобретателя Боркина с Комитетом по делам изобретений.  В
выдаче  авторского свидетельства ему отказали на том основании,
что описание  и  фотоснимок  резца  новой  конструкции  --  уже
опубликованы. Боркин, опровергая заключение, доказывал: хотя то
и другое действительно попало на страницы журнала, речь там шла
о резце конструкции Коркина -- это раз, а во-вторых, в описании
ни слова нет о новизне.
     -- Откуда...   это?  --  спросил  он,  глядя  на  районную
газетку, как на манускрипт Х века.
     В эйфории от удачи, братья  пустились  в  откровения.  Они
изучили начальные досье своего хозяйства и вспомнили о воировце
Крохине,  по  моральным  соображениям  тот  отказался  ехать  в
совхоз. Совесть грызла его все эти годы, он и нашел Аленушкина,
то есть Апенушкина, он своими глазами видел в работе комбайн  и
наивысшего мнения о нем.
     -- Кто-нибудь еще знает?
     Никто  не  знал  более. И Крохин умер час назад, Мустыгины
нашли его в больнице, на смертном одре, умирающий хотел сжевать
перед кончиною эту газетку. Они прибыли в самый раз.
     Тем не менее Андрей Николаевич решил ни на шаг не отходить
от Мустыгиных: за двое суток, что оставалось до  самолета,  они
могли,  по доброте душевной, разболтать новость, феерическую по
масштабам. Дважды звонил он на работу Галины Леонидовны, там не
менее его  были  обеспокоены  отсутствием  научного  сотрудника
Костандик:  надо  срочно  ставить  эксперимент с негром. Сумку,
косметичку, кошелек и  записную  книжку  он  протер,  уничтожая
отпечатки  своих  пальцев. Все спрятал под ванной, у братьев. А
те  размахнулись  во  всю  ширь  евроазиатского  характера,   в
Государственном  комитете  по  новой  технике  добыли  Сургееву
документ (бланк, печать и подпись  --  подлинные),  обязывающий
всех  областных  и  районных  начальников  ломать  шапки  перед
Андреем Николаевичем, а командира танковой дивизии  приютить  в
ангаре  комбайн Апенушкина С. Г. Растроганный Андрей Николаевич
поехал провожать Мустыгиных в аэропорт, со  смотровой  площадки
помахал самолету и простился с теми, кто так много значил в его
жизни.  Братья  улетали навсегда, они покидали этот мир. В Риме
они пересядут на ДС-9 компании "Алиталия", и самолет  бесследно
исчезнет  на  полпути  к  Ла-Валетте,  в  морскую  пучину уйдут
братья,  и  милиции,  нашедшей  в  их  квартире   вещи   Галины
Леонидовны,  не придется допрашивать подозреваемых. Их нет уже,
братьев Мустыгиных, они исчерпали себя  тем,  что  рассчитались
вчистую с Андреем Сургеевым, и жить им уже поэтому не суждено.

     Накрапывал      мелкий      дождик.      Морис-торезовская
преподавательница ждала его в  скверике  у  метро  "Кутузовский
проспект".  Она  раскрыла  зонтик  и  провожала  глазами черные
"Волги",  пролетавшие  мимо,  и  не  замечала  красный  "ягуар"
неподалеку.  Андрей Николаевич смотрел на нее с тягучей болью в
сердце.  Несколько  минут  назад,  по   его   подсчетам,   ДС-9
развалился  в  воздухе, и раскоряченные тела братьев Мустыгиных
летели в воду  опавшими  листьями,  унося  с  собой  московские
тайны,  перепроданные "Яузы", Марусю, загранпаспорта и память о
Лопушке. Ему было жалко их, себя жалко, и слезы жгли глаза его.
Никогда он не думал, что слезы могут быть  такими  жгучими.  Он
выскочил  из  машины,  позвал  женщину  под зонтиком и пошел ей
навстречу, заговорил вдруг сухо,  дидактично,  как  на  лекции,
потому  что  боялся расплакаться, потому что со стыдом и ужасом
вглядывался в глаза женщины, имя которой неожиданно  забыл.  Он
сказал  ей,  что  давно любит ее, что между ними была преграда,
которую он разрушил  собственными  руками  (говорить  о  правой
ноге, сверзившей Галину Леонидовну в овраг, было кощунственно),
что  отныне никто и ничто не разделяет их, что сегодня (солгал)
он  отправляется  на  подвиг,  он  совершит  его,  он  исполнит
предначертанное,  вернется,  и  они  заживут вместе, втроем, он
будет   хорошим   отцом   дочери   ее...   Поначалу   несколько
разочарованная  (в  сумке  лежал  ключ  от  квартиры  подруги),
преподавательница слушала  со  все  возрастающим  вниманием,  а
затем  стала пугаться, отжиматься от него, сложила зонтик, чтоб
он не давал Андрею Николаевичу повода стоять рядом с нею  грудь
в  грудь, но потом подняла к нему необычайно похорошевшее лицо,
влажное и милое, и губы ее  прошелестели:  "Возвращайся..."  Он
носом  ткнулся в мочку ее правого ушка и, повернувшись, зашагал
к  "ягуару",  прекрасно  зная,  что  не  позвонит  Ларисе  (имя
вспомнилось) и не увидит ее никогда, и не ложь это во спасение,
а  нечто  большее:  так  надо,  так  велит судьба, и обман этот
оправданный, без этого обмана, без этих слез, вновь наполнивших
глазницы, ему не совершить главного дела жизни.


     11

     Выехал затемно. Дорога была знакомой, как и посты ГАИ,  --
и,  приближаясь  к  ним,  Андрей Николаевич притормаживал, да и
узкое шоссе забито машинами, город высасывал из деревни капусту
и  зерно,  картофель  и  свеклу.   "Ягуар",   построенный   для
европейских   магистралей,  легко  одолевал  российскую  полосу
препятствий, и дождь пошел вовремя, смыл грязь. В Евсюках  (это
уже  триста  километров  от  Москвы)  пообедал,  походил вокруг
церкви, куда свозили картошку студенты, послушал их  разговоры.
Ребята  возмущались  малым наличием мешков: