-- каменным идолом. При
великой государственной нужде он сам себя мог  бы  выставить  в
павильоне, под восхищенные взоры западных обывателей, ибо являл
собою  --  для  щепетильной Европы -- "буквальное олицетворение
большевизма, Лубянки и казачьих  орд"  (сравнение  принадлежало
братьям Мустыгиным). И прозвище вспомнилось!
     Для  смелости  и  лихости  Андрей  сдвинул кепчонку вбок и
язвительно процедил:
     -- Так это вы -- Срутник?
     Ничто  не  дрогнуло   на   лице,   выражавшем   стоическое
недомыслие  хама.  Лягушачий рот Васькянина медленно раскрылся.
Он развернул гостя лицом к двери  и  отступил  на  шаг  --  для
придания  ноге  большей  амплитуды,  для  обретения  ею  нужной
кинетической энергии.
     -- Да, это я Срутник, -- промолвил он и дал  ногой  Андрею
под  зад,  вышибая его из прихожей на лестничную площадку, чтоб
там уже, у лифта, нанести еще один удар. -- Увижу в совхозе  --
ноги поотрываю! -- выкрикнул он.
     Андрей,  забыв о лифте, летел вниз, хохоча во все горло. И
на  улице  хохотал,  когда  под  хлещущим   дождем   бежал   по
набережной,  ища такси, и в такси хохотал и хохотал, а потом не
удержался и рассказал шоферу о том, как в конце  сентября  1957
года  прибыла  в Париж делегация из Москвы, продавать французам
крупную партию часов, как французы выдвинули условие:  покупаем
только  механизмы,  уж  очень  убого  выглядят  русские часы на
европейских запястьях; как  долго  спорили  о  названии  часов,
потому   что   "Победа"   никак   не   соответствовала   изящно
сработанному корпусу; как полет первого спутника 4 октября 1957
года решил все споры -- "Спутник", только "Спутник"; как  глава
делегации  Васькянин  Т.  Г.  привез  министру внешней торговли
подарок от французов, часы, и министр, глянув, увидел то,  чего
не узрели в Париже русские, со всех сторон обложенные латинским
алфавитом: "СРУТНИК" -- вот что выведено было на часах!..
     Мустыгины  с нетерпением ждали его. Напоили горячим чаем с
коньяком, завернули в три  одеяла.  Они  обихаживали  его,  как
разведчика,   переползшего   через   линию   фронта  с  ценными
сведениями. Досье на Тимофея Гавриловича Васькянина пополнилось
свежими  данными,  был  проведен  углубленный   психологический
анализ.   (О  девушке  Алевтине  братья  не  узнали  ни  слова,
поскольку Андрей не считал это  знакомство  что-либо  обещающим
ему и Мустыгиным.)
     Сон   уже   склеивал  веки,  когда  недремлющие  соратники
поднесли  к  его  уху  телефонную   трубку.   Звонил   какой-то
Митрохин-Ерохин,  и  то  заискивал  голос,  то  угрожал, -- так
ничего и не понял Андрей, не дослушал даже, заснул.
     Утром же в пронзительной ясности  увидел  вчерашний  день:
умного,  образованного человека, получившего прозвище Срутник и
разъяренного тем, что в квартиру его ворвался наглый  и  глупый
юнец;  девушку Алевтину, на цепь посаженную и с цепи им, юнцом,
спущенную, там, в ванной; честного и робкого воировца  Крохина,
принятого   за   Митрохина-Ерохина,   много   раз   битого   за
непослушание,  --  это  его,  крохинская,  душа  дергалась  под
телефонной мембраной, билась, как муха о стекло, искала выхода,
помощи,  взывала  к  разуму, а потом сложила крылышки и сникла,
увяла. Воировец Крохин винился: он не  может  ехать  в  совхоз,
потому  что  его  заставят  там  подписывать  лживые бесчестные
документы. Какие документы, кто заставит -- вот что  надо  было
вчера  узнать  у  воировца!  Да  и  весь вчерашний день -- цепь
ошибок и заблуждений. Трусливый  негодяй  (иначе  назвать  себя
Андрей не мог) метался по горящему дому и не выскакивал из него
потому,  что  не  хотел  расставаться  с какими-то подпаленными
огнем вещичками.
     Примчался   гонец   от   главного   инженера,   потребовал
немедленно  выезда в совхоз "Борец" для выполнения гражданского
долга. Угрозам Андрей не внял. Сиднем сидел дома, ни к пище, ни
к телефону не притрагивался. Его питал  заколоченный  ящик  под
кроватью  --  бессмертные  труды и великие мысли, принадлежащие
людям, которые шли на костер, но не  отступали  от  истины.  Он
заряжался решимостью и энергией от саккумулированных трагедий и
триумфов,  сидя на кровати, в полуметре от источника энергии, в
мощном  поле  излучения   тех,   кто   считал   бином   Ньютона
нравственным потому, что тот правильный и выверен практикой.
     Из налета на библиотеки и рейда по знающим людям вернулись
братья  Мустыгины,  с  богатой  добычей.  Они хорошо поработали
ножницами, искромсав не  одну  газетную  подшивку.  Угрозами  и
посулами  разговорили  они  некоторых  ответственных  молчунов,
уворовав заодно  печатные  издания,  не  подлежащие  выносу  из
служебных  помещений.  Всю  ночь  горел  свет в комнате Андрея,
который начинал постигать величие ниспосланной на него  миссии,
то   есть   командировки.   Он   всем  докажет,  что  КУК-2  --
средневековье, а комбайн Ланкина -- заря новой эпохи.
     Утром   братья   положили   к   ногам   Андрея    документ
государственной  важности,  выкраденный ими из редакции журнала
"Изобретатель и рационализатор", протокол совещания у  главного
инженера  Рязанского  завода.  Разговор  там  шел  без дураков,
напрямую, оглашены были убийственные факты, вес комбайна  КУК-2
завышен на 300 килограммов, а на прутковый транспортер подается
в  одну  секунду такое количество земляной и картофельной массы
(сто  восемьдесят  килограммов),  что  конструкция  его  не   в
состоянии  эту нагрузку выдержать, и частые поломки комбайна --
неизбежны.
     В отчаянии  Андрей  схватился  за  голову,  потом  кулаком
погрозил   в   ту   сторону,   где  предположительно  находился
руководимый      врагами      народа      Рязанский       завод
сельхозмашиностроения.   Сколько   металла  загублено,  сколько
картошки превращено в месиво, годное лишь для корма скоту!..

     4

     Братья Мустыгины проводили Андрея Сургеева. Они обняли его
на перроне и долго смотрели на  уменьшавшийся  хвостовой  вагон
электрички.  Угнетенное  состояние  духа  погнало их в укромный
уголок вокзального ресторана. Они  многозначительно  приподняли
рюмки  и  выпили  за  упокой  души  раба  Божьего Андрея. Им не
верилось, что когда-либо они  увидят  его,  потому  что  все  в
картофельной  командировке  казалось  им  странным, загадочным,
наводящим на мысли о скорой расправе властей  с  ни  в  чем  не
повинным  Лопушком.  Почему,  спрашивали  они  себя, в комиссию
определен  человек,  ни  к  партии,  ни  к  комсомолу,   ни   к
сельхозтехнике  никакого отношения не имеющий? Совершенно ясно,
что готовится какая-то гадость, Андрюшу вовлекают в дьявольский
заговор, чтоб потом партийные и комсомольские органы ОКБ  могли
уйти  от  ответа,  все  свалив  на  беспартийного. Братья нашли
информаторшу в "Комсомолке", и та поведала  им  о  невероятном:
газета, поднявшая шум вокруг непризнанного изобретателя Ланкина
и   в   шуме   этом  создавшая  общественную  комиссию,  своего
представителя в совхоз "Борец" так и не послала -- тот внезапно
заболел.  Наконец  братья  изучили  областную  газету,   откуда
узнали,  что  картофель в Подольском районе уже весь выкопан. А
раз так, то на чем испытывать комбайны? Ни одной газетной цифре
Мустыгины не верили, истину  показывали  стрелки  измерительных
приборов  на  стенде,  сработанном  золотыми руками их любимого
Андрюши-Лопушка,  и  только.  Но  даже  если  сводки  с   полей
картофельных  сражений  и  несколько  привирали,  то  все равно
следовало сомневаться в реальности не только  испытаний,  но  и
самого  совхоза  "Борец".  Выцедив  бутылку армянского коньяка,
богатого полезными для организма дубильными веществами  (братья
проявляли  искреннюю  заботу  о  своем  здоровье),  выкурив  по
сигарете  ("Филип  Моррис",  черный  угольный  фильтр,  длинный
мундштук),  Мустыгины вплотную приблизились к версии об атомных
испытаниях, куда подопытным  кроликом  отправлен  беспартийный,
никому, кроме них, в столице не нужный и многим в ОКБ надоевший
инженер Сургеев...

     (Братья  Мустыгины не так уж далеки были от истины, потому
что последствия того, что произошло  в  совхозе  "Борец",  были
пострашнее атомного взрыва.
     Мустыгины,   располагай  они  некоторым  запасом  времени,
разворошили  бы  старые  подшивки  областных  газет,  по  душам
покалякали бы с пьющими аспирантами Тимирязевки, пораскинули бы
верткими  мозгами  и  на всякий случай завели бы тайно хранимое
досье на министров, власть свою  употреблявших  на  создание  в
стране  голода. От него державу всегда спасала картошка, но как
раз картошку и не хотели иметь  в  достатке  руководители  всех
сельскохозяйственных  ведомств,  хотя со всех трибун клялись --
абсолютно  искренно  --  решить  наконец-то   продовольственную
проблему,  давнюю  причем.  Война внезапно обнаружила не только
ценность картофеля, но и невозможность выкопки его: мужчины  --
на фронте, бабы, вооруженные мотыгой, лопатой и плугом, явно не
справлялись.  Тогда-то  и  спохватились  инженеры  Урала, здесь
фабрично-заводской    люд    превосходил     по     численности
колхозно-совхозный,  но  отвлекать  на  картошку тысячные массы
квалифицированных    рабочих     казалось     нелепостью,     и
картофелеуборочные  комбайны  быстренько  спроектировались и не
менее быстро выкатились на поля. В  картофельной  Белоруссии  и
после  войны  мужчин  не  прибавилось,  и  здесь тоже умельцы и
рационализаторы  начали  делать  устройства  для   механической
посадки  и  уборки.  Не дремало и государство, в Рязани пыхтели
конструкторы   над    картофелеуборочным    комбайном    КУК-1,
одновременно   уничтожались  все  конкуренты  его,  потому  что
частным  образом  делать   что-либо   запрещалось,   восставала
конституция  и  понятное  любому гражданину право собственности
государства на металл, время и  людей.  Уничтожен  был  комбайн
одного   умельца   в  Минске,  та  же  участь  постигла  другие
конструкции, машина Ланкина уцелела потому, что собрана была  в
опытном  цехе  авиационного  КБ.  Уже  подготовлен  был  проект
постановления     правительства,     запрещавший     разработку
непрофильной   техники,   то  есть  любого  приспособления,  не
одобренного Министерством сельхозмашиностроения.
     Покопайся братья в своей картотеке, они выудили бы  оттуда
слабонервных  свидетелей;  прищучь  их  -- и стала бы очевидной
причина, по которой в подмосковную глушь направили внешторговца
Васькянина. ГДР выступила с порочащей ее инициативой -- создать
высокопроизводительный картофелеуборочный комбайн, ни в чем  не
уступавший   тому,   который  исправно  выкапывал  картошку  на
капиталистических полях ФРГ. Только  Рязань,  только  КУК-2  --
упорствовала   Москва,   и   Васькянина  обязывали  подтвердить
приоритеты отечественного сельхозмашиностроения. Тем более, что
над внешторговцем висел топор: Васькянин отказался  участвовать
в переговорах по закупке зерна в Америке.
     Но  и  не зная ничего о комбайнах и картошке, братья, будь
они слепым случаем занесены в совхоз, мигом  догадались  бы,  в
какую беду ввергнуты с членами этой с бору по сосенке собранной
общественной  комиссии.  Два седеньких представителя Поволжской
МИС, машиноиспытательной  станции,  грамотно  пили  с  утра  до
вечера,  всегда  готовые подмахнуть подписи под любым актом или
протоколом. Три дамы, представлявшие культуру,  здравоохранение
и  торговлю  Подмосковья,  приучены  были  делать то, что велит
начальство, и к тому же еще попались недавно на растратах. А  в
представителе  ВОИРа  Аркашке  Кальцатом  было  нечто,  от чего
братья ударились бы в бега, прикинувшись заразными больными...
     Ошеломил  братьев  и  документ,  читанный  одним   из   их
клиентов,   и  если  этому  документу  верить,  то  получалось:
сравнительные   испытания    уже    проведены,    непригодность
ланкинского комбайна удостоверена и подтверждена подписями всех
членов  комиссии,  включая  и  А.  Н.  Сургеева, благодаря чему
рязанский комбайн КУК-2  признан  хорошим  и  производство  его
будет  продолжено.  В наличие такого документа братья Мустыгины
верили и не верили, хотя по опыту знали, что  такая  подтасовка
возможна.  И  если,  к  примеру,  в  30-х годах где-то в Москве
заранее определяли, сколько врагов народа в Подольском  районе,
то  органы  именно  такое  количество вредителей и находили. Но
более всего удручали братьев арифметические подсчеты. Энергия и
время, потраченные ими  на  добычу  нужной  Андрею  информации,
останутся     --    после    безвременной    гибели    друга --
невозмещенными...)

     Андрей Сургеев как на орловском рысаке  мчался  в  совхоз,
размахивая   мечом  и  грозя  снести  головы  всем  противникам
прогресса, растоптать  сомневающихся  и  прорвать  все  редуты,
стоящие на пути комбайна Ланкина. С гиканьем влетел он в совхоз
"Борец"  и с изумлением обнаружил, что враги давно разбежались,
что все в общественной комиссии нехорошими словами  (и  женщины
тоже!)   говорят  о  рязанском  комбайне.  Материнской  заботой
окружили Андрюшу эти женщины, принесли свежее постельное белье,
повели в красный уголок совхозной гостиницы, усадили  за  стол,
накормили   остатками   ужина,   вкусного,  мясного,  пахучего.
Отцовское участие проявили два инженера Поволжской МИС, затащив
к  себе  и  налив  полстакана  водки.  Не  проявлял   злобности
Васькянин,  квартиру  которого  он  осквернил.  Срутник  тыкнул
пальцем в черный экран молчавшего телевизора, и  Андрей  вскрыл
аппарат,  из  нутра  которого  полезли  вскоре  кадры последних
известий. Спать пошел -- и в  комнате  своей  попал  в  объятья
бравого   представителя  ВОИРа,  Аркадия  Кальцатого,  парня  в
кожаном  реглане.   Припухшие   веки   воировца,   только   что
прибывшего, сообщали его глазам нагловатость. Из реглана парень
извлек  бритвенный прибор с помазком и зеркальце в футляре. Это
было все, с чем прибыл в десятидневную командировку заместитель
председателя общественной  комиссии.  Андрей,  тоже  приехавший
налегке,   сразу   почувствовал  симпатию  к  этому  бездомному
скитальцу, который на одном дыхании предложил ему  перекинуться
в  картишки,  сходить  к  бабам  и  выпить.  Отказом  ничуть не
обиделся и немедленно приступил к задуманному, полез в окно. "А
испытания когда?" -- в  отчаянии  закричал  ему  вслед  Андрей,
надеясь хоть одного врага найти в этой бестолковой общественной
комиссии,  и  воировец  радостно проорал: да завтра и начнем, с
утречка, пораньше! Андрей  сник  было,  увял,  меч  задвинул  в
ножны,  но  пятки  зудели,  в ботинки будто раскаленных угольев
насыпали, и, ворвавшись в красный уголок, Андрей стал тормошить
всех: где, кстати, Ланкин? где?  Почему  нет  его  в  совхозной
гостинице? Как глянуть на знаменитый комбайн его?
     Ему  хором  ответили  --  там  Ланкин, в клубе, отвели ему
комнатку за сценой, а комбайн его под надежным замком  в  боксе
на  машинном  дворе,  никого  к  машине  своей  изобретатель не
подпускает.
     А время-то -- всего десять вечера. Андрей рысью помчался к
Ланкину, в клуб, что в километре от совхоза, но к  изобретателю
не  был  допущен, из комнатки выглянул назвавший себя механиком
детина и  пригрозил  любопытному  московскому  мозгляку  набить
морду, чем обратил его в бегство.
     Слово свое Аркадий Кальцатый сдержал, вернулся до рассвета
-- энергичным, свежим, веселым, перед завтраком побрился, долго
рассматривал царапинку на шее, не без гордости заметив: "Это --
украшение  мужчины,  это  --  как  звездочка  на фюзеляже аса".
Куда-то сбегал за телогрейками и сапогами, свалил их в  красном
уголке:  "Девочки,  шмотки  получайте!  Скоро  на  манеж!" Дамы
нарядились в телогрейки и стали простенькими, совсем домашними.
Васькянин с собой  привез  красные  резиновые  сапоги,  на  них
пялили  глаза совхозные ребятишки. Аркадий Кальцатый с регланом
не расстался. На ноги, правда, все же натянул болотные  сапоги.
Андрей   подозревал,   что   щегольские  мокасины,  сберегаемые
Кальцатым, его единственная обувь --  и  летняя,  и  зимняя,  и
весенне-осенняя.
     -- За  мной! -- скомандовал Кальцатый, по пути к машинному
двору раздавая всем "Методику  испытаний".  Срутник  возвышался
над  всеми, на голове -- шляпа с пером. "Методику" он скомкал и
выбросил. Да я скорее, сказал, сводкам ЦСУ поверю.
     Три  рязанских  комбайна  стояли  на  машинном  дворе  под
навесом. Лучший из них (так уверяли сами рязанцы) был подцеплен
к  трактору  и  вывезен в поле на отведенный участок. Здесь его
еще раз проверили и обкатали в режиме малых оборотов. Оставался
пустяк -- зачистить лемехи да правильно установить  глубину  их
хода.   Трактор   пыхнул   черным  дымком,  двухрядный  комбайн
дернулся,  пошел,  остановился.  Разгребли   почву,   осмотрели
клубни.  Еще  чуть-чуть  углубили  блиставшие на солнце лемехи.
Командовал  испытаниями  Кальцатый.  "Валяй!"  --  крикнул  он,
свистнув по-разбойничьи. Повел комиссию к флажку, им отмечалась
дистанция,  на  которой  проводился  контрольный  замер. Дошли,
остановились,  глянули  --  и  посмеялись:  не   два   человека
обслуживали   КУК-2,  а  шесть,  о  чем  помалкивали  рязанские
конструкторы, так и  не  признавшись,  что  сепаратор  комбайна
разработан   неверно,  переборочный  стол  заваливался  комьями
земли, и то, что положено было делать  машине,  исполняли  руки
людей. До флажка комбайн не добрался: лопнула ось, державшая на
себе  звездочку  цепной  передачи,  и только металлографическая
экспертиза могла точно установить, виноват ли завод,  пропустив
на   сборку  бракованную  деталь,  или  трещина  в  металле  --
неизбежность,   порок,   присущий   конструкции,    раздираемой
перегрузками.  Кальцатый, узнав о лопнувшей оси, округлил глаза
в веселом ужасе: "Надо же, подвела проклятая..." Составили  акт
о  поломке,  отразили  в  нем и то, что не два, а шесть человек
обслуживали комбайн, и оставлял он в  земле  столько  картошки,
что  вслед за ним приходилось пускать копалку с двумя, а то и с
тремя бабами. У злорадно ухмыльнувшегося  Срутника  подходящего
мата  не  нашлось, он сплюнул и выругался на каком-то иноземном
языке. Все, кроме Кальцатого, были несколько  подавлены.  Никто
не  предполагал,  что  испытания кончатся так быстро. "Фокус не
удался!" -- промолвил очень довольный Кальцатый. Посовещался  с
дамами,  получил одобрение Васькянина, замахал руками рязанцам,
чтоб те,  в  нарушение  всех  правил,  пустили  в  поле  другой
комбайн.  Пояснил  комиссии:  "Не извольте беспокоиться. И этот
завязнет". Агроном переставил палку  с  флажком,  первый  замер
все-таки  произвели,  цифры,  после  сортировки  и взвешивания,
могли  обескуражить  кого  угодно.  Четверть  всех  клубней  --
поврежденные, столько же осталось в земле, урожай с учетом того
и другого -- девяносто центнеров с гектара, директор же уверял,
что должно быть не менее ста восьмидесяти. В бой бросили третий
комбайн,  он  деловито  продолжил  начатый  гон, уже подходил к
повороту, как вдруг  отчаянно  заблажили  идущие  следом  бабы,
призывая  на помощь. Андрей примчался первым, заглянул в бункер
-- и  все  понял.  Обглоданные,  расцарапанные  и  раздавленные
клубни  --  все  правильно,  иначе  и  быть  не  могло: слетело
резиновое покрытие прутков элеватора, клубни бились о металл, и
не с одного, не с двух прутков сползла резина, а с половины их,
в гипертрофированных размерах проявился  технологический  брак,
он  должен  был  показаться,  сама  идея  сепарации не могла не
вызвать конструкторских просчетов. Комиссия подошла  и  отошла,
да и о чем вообще говорить?..
     Обедали в поле: подкатил утепленный фургончик с кастрюлями
и мисками, запах вкуснейшего варева щекотал ноздри. Котелок щей
был уже  опустошен,  когда  подал  голос  Андрей Сургеев: центр
тяжести КУК-2 смещен вперед,  комбайн  зарывается  в  землю,  и
устранить  этот дефект уже невозможно. После котлет подсчитали:
пахать и  то  нельзя  на  этом  комбайне,  где  уж  тут