родах,  и  лежал он, младенец, носом уткнувшись в
пепельницу. Так и пошло: Бычок! И сколько потом  ни  переезжал,
сколько  его ни перекидывали с места на место, всюду само собой
возникало прозвище это. Обидно! А природа  не  обидела  статью,
внешне уж никак не похож на изжеванного и недоупотребленного...
     Глянув  повнимательнее на старого друга, Андрей Николаевич
пожалел бездомного странника. Как ни добротно одет был  Аркадий
Кальцатый,  а  в  карманах его, наверное, помазок да бритвенный
прибор, вся его, так сказать, домашняя утварь,  весь  жизненный
багаж.
     -- А  вообще,  какие  проблемы? -- поинтересовался наконец
Кальцатый, и Андрей Николаевич пожал в ответ плечами: какие еще
проблемы, нет проблем.  Жаловаться  он  не  любил,  да  и  кому
жаловаться-то.
     Пожаловался  Кальцатый. Вот у меня, сказал он, проблема! В
партию надо вступить. А рекомендацию никто не дает. Как Лопушок
на это смотрит -- даст рекомендацию?
     Отказ погрузил Кальцатого в  философские,  прямо  сказать,
рассуждения.  Все  хотят  быть  в  первых рядах, так, во всяком
случае, пишут, но на партию и народ атака идет сзади, с тылу! И
никто не хочет признаться и сказать честно: хочу быть в  задних
рядах! Не в авангарде, а в арьергарде.
     Мысли  этой  нельзя  было  отказать  в  новизне,  и Андрей
Николаевич внес коррективы в  свою  теорию.  Затем  он  услышал
приглашение  Кальцатого  -- навестить двух математиков женского
пола, одну зовут Эпсилонкой, длинная такая, худая, но ужас  как
страстная, другая -- Лямбда, полная, статная, сущая очаровашка.
Дамы  эти  дадут любые рекомендации. И в партию, и куда угодно.
Так не завалиться ли к ним, а?
     Здраво помыслив, Андрей Николаевич  отклонил  приглашение.
Странными  показались  ему  имена  математичек. Нет, это скорее
физички.
     -- Жаль, -- слегка обиделся Кальцатый. -- А то бы составил
компанию. Рекомендация в наше время многое  значит.  Если  тебе
вдруг понадобится, звони мне.
     -- А где ты сейчас работаешь?
     -- Все там же, -- улыбнулся Аркадий Кальцатый. -- В ВОИРе.
     Он  расплатился,  встал,  сильные  пальцы  его вцепились в
плечо Андрея Николаевича.
     -- Хороший ты человек, Лопушок.
     Андрей Николаевич Сургеев был изловлен Срутником у входа в
здание Московского городского комитета КПСС, запихнут в  машину
и  увезен  на  дачу.  Промедли  Тимофей  Гаврилович, опоздай на
минуту-другую -- и охрана зацапала бы растрепанного гражданина,
пристававшего к прохожим с вопросом о том, сколько  коммунистов
насчитывает   парторганизация   Ямало-Ненецкого   национального
округа. Васькянин не один день целенаправленно искал друга,  он
уже  изъял  из  редакции  "Комсомолки"  пылкую  статью  доктора
технических наук А. Н.  Сургеева  под  названием  "Все  в  ряды
партии!".   Домоуправление  охотно  вернуло  Васькянину  наглое
прошение того же Сургеева, ополоумевший доктор  доказывал,  что
должен быть принят в ряды КПСС, минуя кандидатский стаж.
     Это-то прошение и дал Тимофей Гаврилович супруге почитать,
после чего участь Андрея Николаевича была решена. Он принял душ
и подставил  задницу,  куда  Елена  Васькянина  воткнула шприц.
Беспокойный сон перешел в отдохновение, длившееся  двое  суток.
Андрей  Николаевич  набросился  на еду, виновато отводя взор от
Елены, испытывая чувства цыпленка,  попавшего  в  негу  мягкого
подбрюшья  курицы. Елена Васькянина оставалась для него все при
той же худобе, с тем же запахом платья, что и много лет назад в
доме на Котельнической. От нее  по-прежнему  исходило  ощущение
мира  и  вечности,  и где бы она ни была, слышался таинственный
рокот прибоя и плеск волны. Уже не один год вели они безобидные
игры:  раз  в  месяц  обменивались  книгами,  которые  ими   не
читались,  но  о  которых  они  при  встречах  долго  говорили.
Наверное, Андрей Николаевич все дни, что  бегал  по  столице  в
поисках  рекомендаций, держал в памяти Елену Васькянину, потому
что  в  кармане  пиджака  носил  Гамсуна,  которого  читать  не
собирался, но поговорить о нем хотел.
     На  даче  было  покойно.  Москва,  когда  вспоминал о ней,
раздражала кричащими  со  всех  домов  лозунгами,  призывами  и
клятвами.  И  везде "Слава...". Галина Леонидовна тоже засоряла
его квартиру назойливыми шпильками и расческами.  И  Кальцатого
надо  забыть.  Тимофей  правильно  заметил:  такие  люди -- как
микрофлора кишечника, то есть вроде бы грязь, бациллы,  но  без
них государственное пищеварение не обработает продукты питания.
     Минула  неделя,  и  Васькянины  приперли  старого  друга к
стенке, напрямую спросили, какого черта тот захотел податься  в
партию.  Ему ведь в ней -- что мужику в дамском сортире. Андрей
Николаевич повздыхал обреченно.
     -- Теория  катастроф,  --  вяло  объяснил  он,  --   новая
математическая  дисциплина.  Суть  ее сводится, грубо говоря, к
определению того количества  и  момента,  когда  два,  три  или
четыре  камня  превращаются  в  "кучу".  Любой  процесс в своем
развитии подходит к  некой  критической  точке,  после  которой
начинается   возвратное  движение,  переход  в  противоположное
качество, в крах и развал. Если приложить теорию  катастроф  ко
все  возрастающей  численности  правящей  партии,  единственной
причем, то окажется: при достижении некоторой  величины  партия
начнет разваливаться...
     Пронизанная  и  прогретая  солнцем  веранда, буйство трав,
щебет пташек, воскресное утро...
     -- В  руководстве  партии  математиков  нет,  однако   оно
интуитивно  чувствует  надвигающуюся  катастрофу,  но как с ней
бороться,  пока  не  знает   и   под   надуманными   предлогами
ограничивает  дальнейший рост. Как бык чует нож в руке мясника,
так и партия начинает трястись от количества людей, стремящихся
в  нее  попасть.  Почему-то  заставляют   писать   рекомендации
обязательно  фиолетовыми  химическими чернилами. -- (Васькянины
переглянулись.)  --  Много  лет  назад  было  проще,   террором
уполовинили разбухшую организацию, разные там чистки... По моим
расчетам,  с  Москвы  начнется разложение, для этого достаточно
увеличить областную и столичную организацию на  сто  пятнадцать
тысяч человек.
     Андрей  Николаевич  отправил  в  рот  кружочек  краковской
колбасы, настоящей, а не ярославского производства.
     -- За точность расчетов ручаться не могу,  истинные  цифры
засекречены,  партия,  мне  кажется,  все  еще чувствует себя в
подполье...
     -- Ну, так  в  каком  же  году  партия  развалится?  --  с
болезненной  улыбкой спросил Тимофей Гаврилович. И после ответа
пригорюнился: -- Дожить-то доживем, но, чую...
     Супруги Васькянины уехали  в  Москву,  подыскивать  работу
своему подопечному. Андрей Николаевич копался в огороде, часами
лежал  под  березами  и  смотрел  в небо. Поднимался, заходил в
комнату Елены и сидел перед пишущей машинкой, не  притрагиваясь
к   ней.   Слушал   что-то  генделевское,  исходящее  от  книг,
принадлежащих когда-то отцу Елены,  известному  травнику.  Зато
людской мат и ор стоял в кабинете Срутника. Нет, не Мировой Дух
нашел  здесь  пристанище,  и  не  на  привал  расположился  он.
Какая-то хулиганствующая толпа, посвистывая и  улюлюкая,  перла
мимо  Андрея  Николаевича,  двигаясь  по кругу -- от этажерки у
письменного стола к шкафу,  от  шкафа  к  полкам  вдоль  стены,
падала  потом у двери и дружно забиралась на другую стену, чтоб
сигануть с  нее  на  этажерку  и  возобновить  круговой  ход  с
хоругвями,  плакатами  и знаменами. Кое-кого в толпе он узнавал
-- из тех, кто дома у него безмолвствовал в комнате с  ходовыми
книгами, -- и приходилось думать об "эффекте толпы".
     Он  разочаровался  в  Срутнике,  дурное  влияние этих книг
отразилось даже на честном и умном Тимофее. И о себе он  думал.
О  том,  что  жизнь  его  не  привязана к текущему времени. Она
болтается на разрыве эпох.
     Наконец вернулись Васькянины,  принесли  радостную  весть:
работа найдена! И куплено все то, что надо мужчине, вступающему
в  новую  жизнь.  "Волга"  его  подогнана  к  даче и заправлена
бензином.
     Андрей  Николаевич  прошел  через  контрольные  вопросы  о
картошке  и  комбайне,  отвечал  честно  и  четко:  не знаю, не
помню...
     Умывшись, переодевшись во все новое, Андрей Николаевич сел
за руль и смело покатил в столицу.


     8

     Родители умерли, один за другим; отца еще  не  похоронили,
еще  только  съезжались  ко  гробу  выученные  им гороховейские
мужчины  и  женщины,  как  мать,   хлопотавшая   больше   всех,
схватилась  внезапно  за  сердце  и  отошла.  Так и понесли два
гроба. Поминки были шумными. Галина Леонидовна, вся  в  черном,
обнаружила  большое  знание  всех  погребальных  и  поминальных
обрядов,  командовала  рассудительно,  ей  подчинялся  даже  ее
одноклассник,  ныне  артиллерийский  генерал. Шишлин прибыть не
смог, но отозвался на трагическое событие обширной телеграммой,
принес ее начальник гороховейской почты. Васькянин  приехал,  с
Еленой, на них смотрели с подозрением, как на самозванцев, пока
не  всхлипнула  Галина  Леонидовна:  "Николай Александрович так
любил их, так любил..."
     О том, что родители вскоре умрут, возможно и в  одночасье,
Андрей Николаевич знал за месяц до похорон. Отец приехал к нему
внезапно,  без  картошки  и  сала, ноги погнали старика к сыну,
Андрею Николаевичу показалось даже, что отец пешком притопал  в
столицу  из  гороховейского  далека:  таким  усталым  выглядел,
изнуренным после дороги, озябшим на семи ветрах  странствий.  С
жадным  и  мечтательным  всхлипом  влил  в  себя водку. Как все
ходоки в Москву, пришел он за справедливостью, и пришел к сыну,
и Андрей Николаевич не мог ему дать ничего, кроме крова и пищи.
Статистика продолжала добивать педагогов и,  кажется,  повергла
их   наземь,  потому  что  обнаружилась  трагическая  ошибка  в
вычислениях.   Шишлин,   всегда   "хороший",   при   тщательном
рассмотрении  оказался в разряде "плохих", и жизнь педагогов из
просто никчемной превратилась во вредоносную. В архиве  Николай
Александрович докопался до картошки, а потом уж и до всей пашни
района.  И  с  ужасом  убедился,  что  такого  злодея, как Ваня
Шишлин,  земля  еще  не  видывала,  а  ведь  золотую-то  медаль
выклянчил ему сам директор школы. Починковский колхоз душой был
бы   рад   поклониться   в  ноги  сыну  председательши  за  все
благодеяния его, да получалось так, что  лучше  бы  благодеяний
этих не было. Колхоз, чего нельзя отнять у Вани, на ноги встал,
но встал для того, чтоб оглянуться, осмотреться, найти местечко
посуше  да завалиться у бочки с самогоном. И весь район страдал
от шишлинского хозяйствования. Комбайны, трактора,  косилки  да
сажалки,  подборщики  и  культиваторы,  самоходные  и прицепные
машины и орудия,  Ванею  в  колхозы  отправляемые,  откровенной
недоделанностью  звали  механизаторов  поскорее  угробить  их и
заказать новые, урожаи неуклонно падали,  и  если  какой-нибудь
председатель  восставал,  то его тычками и окриками либо дурнем
выставляли, виновником  всех  бед,  либо  проворно  через  бюро
проворачивали  изгнание  из  славных  рядов, заменяя строптивца
покладистым умником. С другой стороны, не заморский же дядя,  а
своя   кровь,   радел   и  старался,  сам  в  Починках  комбайн
отремонтировал, всю страну поднял, но какую-то цапфу достал, аж
самолетом, из Куйбышева, подтащили ее.
     Жалобы и стенания не умолкали,  отец  не  плакал,  но  так
страдал,  что  Андрею Николаевичу стало самому плохо. Пока отец
спал, сбегал утром в магазин, купил ему костюм, матери туфли, и
отец ушел, отправился туда, поближе к гороховейскому  кладбищу.
Вскрыли завещание: дом и все имущество -- сыну. Кому достанется
земля,  то  есть  несколько  соток  огорода, неизвестно, скорее
всего -- будущему владельцу  дома,  через  полгода,  но  Андрей
Николаевич    представил   себе   хождение   по   гороховейским
присутственным местам и  услышал  то,  что  принимали  уши  его
всегда  в  редкие  посещения  им учреждений под красным флагом:
визг тормозов. И написал дарственную: все -- детдому.  Картошку
уже  окучили  соседи, он подровнял кое-где, постоял с лопатой в
огороде, вновь с удивлением обнаружив в себе любовь к тому, что
принято называть землей.
     Уже перед  отъездом  из  Гороховея  насмерть  перепуганный
почтмейстер   преподнес   сюрприз:   две  телеграммы,  одна  из
Балтимора, другая из Сан-Франциско.  Братья  Мустыгины  начали,
наверное,  обирать Америку -- с Атлантического и Тихоокеанского
побережий, двигаясь навстречу  и  чем-то  напоминая  автобусных
контролеров;  обе  телеграммы выражали глубокое соболезнование,
причем абсолютно одинаковыми словами.
     В Москве он хотел было высадить Галину Леонидовну у метро,
но та бурно запротестовала: "Тебя нельзя оставлять одного!"  --
и  вперлась  вслед  за  ним  в  квартиру.  Андрей Николаевич со
страхом ожидал возмущения Мирового Духа, но,  кажется,  корифеи
сделали  перерыв  в  работе  постоянно  действующего семинара и
вежливым молчанием встретили  появление  старой  знакомой.  Всю
неделю,  что  жила  под  их  боком женщина, они прислушивались,
несомненно, к тому, что происходит за тремя стенами, дружескими
подначками встречали по утрам Андрея  Николаевича  и  хихикали,
когда  на  кухню  влетала взъерошенная, полуодетая и неопрятная
Галина Леонидовна. Притворство ее  по  ночам  забавляло  Андрея
Николаевича.  Он  подумал  как-то,  что она, пожалуй, смогла бы
озвучить не один сексуальный фильм.
     Выпроводив наконец из квартиры имитаторшу, он сменил замки
на дверях, поскольку ключи побывали в руках Галины  Леонидовны,
затем  с  лупой  и самодельным индикатором обследовал квартиру,
находя намеренно забытые женские причиндалы в самых неожиданных
местах.  Звери,  маркируя  принадлежащую  им   территорию,   на
границах   ее   оставляют  пахучие  или  видимые  следы  своего
недавнего  присутствия.  Точно  так  же  Галина  Леонидовна   в
укромных   уголках   квартиры   понатыкала   каких-то  булавок,
подложила пуговки, ссохшиеся  и  свернутые  в  трубочку  тюбики
из-под  мазей  и  красителей,  заколки, обломанные расчески, то
есть   явно   относящиеся   к   женщине    предметы,    которые
спровоцировали  бы  на  скандал  другую  женщину,  появись та у
Андрея Николаевича.
     Книги наступали на него, стеллажи и полки закрыли стены  в
прихожей, сузив ее. Временами он сожалел о том, что расстался с
гороховейским  домом: там бы уместилось книг в три раза больше,
да и сожителей своих, запертых в полулегальной комнате, пора бы
переместить в  просторное  помещение.  Великомученики  намекали
хозяину квартиры, что отдельная камера -- не их удел, они и при
жизни  тяготились замкнутостью тех структур, в которых обитали.
А поскольку Андрей  Николаевич  не  отвечал,  узники  ссорились
между собою, перепалка достигла такого звучания, что докатилась
до  Галины  Леонидовны,  --  только  этим мог Андрей Николаевич
объяснить появление у себя посланца могущественной организации.
Артиллерийский генерал, нагрянувший на похороны и поминки, был,
наверное, атакован  ею,  пленен  --  из-за  четких  ассоциаций,
связавших  генерала  с длинным и раскаленным докрасна орудийным
стволом. Генерал, впрочем, ни  словом  не  обмолвился  о  роли,
возложенной   на   него   сексуальными  притязаниями  землячки.
Деловито,  сухо,  понижая  голос  так,  будто  к   звукам   его
прислушивались  за  стенами, он заявил, что доктора технических
наук  Сургеева  хочет  видеть  сам  Дмитрий  Федорович.  Андрей
Николаевич согласился прибыть к упомянутому Дмитрию Федоровичу,
времени  на консультацию с Васькяниным генерал не отвел, тут же
повез, по пути рассуждая о поэзии, ввел его в кабинет, где  все
люди, хозяин кабинета тоже, были в военной униформе, и от всего
разговора    с   Дмитрием   Федоровичем   осталось   в   памяти
поскрипывание ремней  и  шарканье  сапог.  Все  ждавшие  Андрея
Николаевича  носили  ведомственно-отраслевые  знаки отличия, на
погонах  главного  собеседника  был  астральный  знак,  звезда,
размер   которой   явно  превышал  те  же  символы  вечности  и
устремленности, кои красовались на  свидетелях  беседы.  Андрей
Николаевич   представил   себе   хохот   в   келье  мыслителей,
гомерические раскаты его сводились к уничтожающему и  едкому --
пожинай плоды, недотепа, всю жизнь звал себя к звездам и достиг
их!  Не  сводя глаз с пентаграммы на погонах, он покорно слушал
Дмитрия Федоровича, поражаясь  примитивизму  того,  что  хотели
поручить   ему.  Какая-то  резервная  инерциальная  система  --
господи, да неужто у них ее нет!.. Оказалось -- есть, но  вдруг
в  мире -- после обмена атомно-водородными взрывами -- случится
такое, что все ныне известные законы физики отменятся?  Так  не
возглавит    ли   многоуважаемый   Андрей   Николаевич   группу
исследователей,  срок  --   полгода,   вознаграждение   --   по
максимуму.   "Видите   ли..."  --  задумчиво  промолвил  Андрей
Николаевич, изучив  список  группы.  И  вновь  был  неправильно
понят.  Что-то  скрипнуло, шаркнуло, блеснуло -- и отделившийся
от стены человек в  униформе  предостерег:  в  группе,  которую
возглавит  Сургеев,  три  членкора  и  два действительных члена
академии  наук,  сам  же  приглашаемый  на  роль   руководителя
группы...  Дмитрий  Федорович,  похоже,  уже  осведомлен  был о
нарушении субординации. Поднял телефонную трубку, узнал,  когда
состоится  общее собрание в академии и выдвинута ли кандидатура
Андрея Николаевича. Затем приказал кому-то "поприсутствовать  и
обеспечить",  после  чего  Андрей  Николаевич  был выпровожен и
только через пять месяцев  удостоен  следующей  встречи,  когда
резервная  система была создана. Деньги уже он получил и пришел
сюда потому, что узнал о предстоящем награждении  его  орденом,
высшим  знаком  отличия  за  особые заслуги, причем прерогатива
награждения принадлежала  главе  государства.  Заготовлены  уже
бумаги,  близится  подписание,  но  Андрей  Николаевич не желал
отвлекать главу государства от более важных  дел.  Он  попросил
Дмитрия  Федоровича  о  сущем пустяке: нельзя ли орден заменить
сорока метрами жилой площади. Носящий астральные знаки  мужчина
уставился  на  него  так, будто тот попросил на субботу атомную
субмарину, порыбачить  на  ней,  ту  самую,  ради  безопасности
которой     и     создавалась    резервная    система.    Вновь
скрипнуло-шаркнуло,  звякнуло-блеснуло.   Рука   потянулась   к
телефону, приказано было "предоставить и проконтролировать".
     Мебель  из  квартиры  он  вывез  средь  бела  дня. А ночью
Мировой Дух был заколочен в саркофаг с рюмками и  зонтиками  по
бокам   его.   Сгибаясь   под   тяжестью  прозорливцев,  Андрей
Николаевич на себе вынес драгоценную и хрупкую посуду и  вложил
его  в  багажник  машины, крышка едва закрылась. По карманам он
разложил денежные купюры, к обычной мзде  в  пятнадцать  рублей
прибавив   такую   же  сумму  во  благо  ГАИ.  Сокровище  повез
продуманным  маршрутом,  по   кольцевой   дороге,   с   меньшей
вероятностью  аварий.  Машину вел осторожно. И тем не менее был
изловлен и едва не застрелен.
     Гаишник,  остановивший  его  и  приказавший   съехать   на
обочину,  был  обыкновенным  крохобором, претендующим на десять
рублей, не более. Андрей Николаевич,  набивший  глаз  на  таких
служителей,  послушно  исполнил приказ и быстренько перетасовал
купюры,  красный  червонец  переместился  в  верхний  карман  и
отлеживал  в  нем  последние  минуты. Помахивая жезлом, гаишник
неторопливо  приближался.  В  знак  полного   смирения   Андрей
Николаевич  приоткрыл  дверцу. И вдруг заметил в зеркальце, как
гаишник напружинился весь и,  замерев  на  месте,  потянулся  к
оружию.   "Господи,   пронеси!"  --  в  панике  подумал  Андрей
Николаевич, переводя  взгляд  с  одного  зеркальца  на  другое,
потому   что   милиционер   возобновил  движение,  направляясь,
впрочем, не к нему, а к багажнику; многоопытный  служака  учуял
нечт