гающей обнаженностью возник вопрос:  что же  там,  в лесной
полосочке, которая вдоль шоссе, произошло? Пуля - вошла в ствол березы? Была
ли  она вообще? И  сколь долго еще  будет струиться, разделяя берега, водная
артерия, называемая Бузгалиным?
     В том вагоне электрички, где почудился ему образ СССР, сидели и те, кто
был  в  истоках этой нешумной реки. Родители  и старший  брат пахали в самом
буквальном   смысле   этого  слова,  неугомонный  мальчонка  оставался   под
присмотром  деда,  который  заприметил за непоседою странность:  шестилетний
Вася частенько подходил к колодезному  срубу и  всматривался в рябь  и гладь
крохотного квадратика воды далеко внизу, подавался вперед, ручонки впивались
в  осклизлое дерево,  отстраняя  тело  от  желания полететь  туда, в  черную
гулкость. И дед, сберегая чересчур  шустрого  внучонка,  сказал, что  на дне
колодца  - уйма змей, волков, тараканов, - сказал,  не  ведая, что  такое же
скопище   несовместимостей  увидит   взрослый  внук,   когда  всмотрится   в
собственный  мозг,  в нераспутанный клубок желаний,  и еще до  Анны, которая
научила его видеть копошение своих и  чужих мыслей, познал он на себе власть
пригретых мозгом скользких существ, впивающих в тебя ядоносные зубы.
     Так  почему  после  магазинчика с картошкой и коньяком помутился разум,
подменивший  простой  и ясный  мир  ощущаемых  вещей буйными фантомами?  Кем
разбита  склянка  с  ядом, чей палец  открыл клетку  с  шипящими  гюрзами  и
кобрами, кто напустил на него химеры? Кто  вспугнул мозги? Уж не вагонная ли
студентка, пумой распластанная на нескрипнувшей ветке, готовая полететь вниз
и острыми клыками  впиться в шею?  Или  так  никогда не исчезавший из памяти
негр великанского роста, верзила, чья пудовая длань придавила к заснеженному
асфальту? За давностью лет уже не помнилось,  в каком месяце это  было,  но,
это уж точно,  зимой и  не позже  1961 года, потому  что  по Вашингтону  еще
ходили троллейбусы; накануне грянул снегопад, общественный  транспорт замер,
раннее утро, на небе  ни  просвета, горят  редкие  фонари,  восток  столицы,
кварталы бедноты,  дело  простенькое  - заложить в  тайник донесение не  бог
весть какой важности и срочности, таких закладок он уже навыполнял уйму, дом
и  лестничная площадка определены,  проходные  дворы еще позавчера  изучены,
условия мало чем отличались от обычных: трижды пройти по улице (туда, сюда и
обратно) и  лишь  затем  нырнуть  в  подъезд. Холодновато, на голове вязаная
детская шапочка, чтоб нехитрым  приемом этим сбавить  годы и сантиметров  на
пять уменьшить рост, ботинки теплые и  прочные, прохожие  редки, полицейских
не  видать,  знак  безопасности выставлен,  последний  отрезок  контрольного
маршрута - и можно нырять в темноту вонючего подъезда, не только можно, но и
надо:  капсула с текстом уже  в  куртке,  переложена из карманчика трусов. И
вдруг - приспичило, ужас как захотелось справить малую  нужду, и не было уже
возможности забежать  за  угол.  А рядом  - полузанесенный снегом  "фордик",
дрожащие  от   нетерпения   пальцы   расстегивают  ширинку,  моча   радостно
изливается,  истома  наслаждения  прокатывается по  телу  -  и  чья-то  рука
опускается на  плечо: "Что делаешь?"  Он медленно повернул голову: полисмен,
негр, по  рту жвачка. Машинально ответил: "Писаю, офицер!" Негр притянул его
к себе, глянул  на то, чем занимается юнец в детской шапочке, и увидел бурую
скважину, проделанную струей мочи в снегу, не лежащим, однако, на "фордике".
И пошел дальше.  Бузгалин  метнулся  в подъезд, сунул  капсулу в углубление;
спустя  час,  достаточно  попетляв,  покинул  обиталище  нищих,  вернулся  в
гостиницу, день прошел как обычно, но через какое-то время почувствовал рези
в самом низу живота,  и вспомнилось, что  уже  какой  час мочевой пузырь  не
опустошался, а вечер-то на исходе. И еще несколько часов мучений оттого, что
по неведомой причине заклинились какие-то клапаны мочетока. Чуть ли не теряя
сознание, пришел  утром к урологу, на свет божий появился прибор, называемый
катетером, моча излилась, шутливый диагноз эскулапа  домыслился: испуг в тот
момент, когда рука  негра-полисмена легла  на  плечо. Думать  стал,  думать,
кое-что почитывать, а потом  Анна,  с ее теорией флоры и фауны человеческого
мозга, обучила искусству проникновения не только в чужие, но и в свои мысли,
и уже  не казалось странным,  что  с  того вашингтонского  утра он невзлюбил
столицу США,  как, впрочем, по  иным, но близким к  негру-полисмену  поводам
Шайенн  (штат Вайоминг),  Уичито (штат Канзас) и  еще  несколько местечек на
бескрайних  просторах страны, где,  однако, процветали и  ждали  его другие,
более к нему благосклонные  города, Чикаго, к примеру, или даже Уичито-Фолс,
поначалу  постращавший его  созвучием  со  зловредным городишком,  но  затем
ублаготворивший прекрасной вербовкой.
     Рука нащупала  ключ под ступенькой  крыльца, рюкзак развязан, маленький
холодильник "Саратов" (последнее приобретение) принял  в себя колбасу, сыр и
масло, к счастью, не  растаявшее; надо бы  соорудить  что-нибудь вкусненькое
под  коньячок,  но неразгаданная  тайна  влечет,  манит;  домик закрыт, ключ
опускается в карман, и Бузгалин быстрым  шагом вышел на центральную просеку,
чтоб повторить путь свой  от  электрички до магазинчика, а  там уж дойти  до
березы, в которую впилась (или не впилась?) пуля.
     Минут десять  оставалось до магазина с  танкоопасной продавщицей, когда
под  самым  носом тормознул "Москвич", откуда вылезли Коркошка  и  Малецкий,
обрадованные тем, что успели перехватить его. В глазах верных сподвижников -
зеленоокрашенные заборы воинских  частей,  неприступные  часовые и  уставная
неподкупность, что исключало вопросы о том, кому понадобился Бузгалин в  тот
час, когда рука почти дотянулась до  ствола березы. Мелькнувшие догадки были
равноценны:  срочная  консультация, церемония вручения какого-нибудь  значка
или ордена,  ознакомление  с  приказом  о  новом назначении. До  темноты еще
далеко, пятый час длинного  июньского дня, к речке тянутся дачники, набросив
на  головы  полотенца,  полосочка  леса  вдоль  заборов насквозь  просвечена
солнцем, к  шести  вечера этот  же "Москвич"  доставит  его сюда, и  рука на
березе  скажет:  Василий  Петрович  Бузгалин не просто  жив  и  здоров, а не
доступен никакой психической порче!
     "Москвич"  покатил  не  в столицу,  а  выбрался на кольцевую  дорогу  и
устремился  в глубь Подмосковья,  через полтора  часа уткнувшись в полосатое
бревнышко,  преградившее дорогу и названное бы шлагбаумом, будь рядом с  ним
стражник. Коркошка преграду эту приподнял, "Москвич" беспрепятственно въехал
на щебеночную колею, вновь понадобилась могучая рука Коркошки, ворота отошли
в сторону, открывая взорам  громоздкую двухэтажную  дачу. Вдруг  сидевший за
рулем Малецкий (Коркошка еще управлялся с воротами) повернулся, озабоченный,
к Бузгалину:
     -  Василий  Петрович, решено  произвести захоронение  вашей  супруги...
Индонезия, Джакарта.
     В январе они  прибыли в отпуск, предполагалось,  что в марте вернутся в
Штаты.  Но  Анна  погибла,  тяжелейшая травма  нанесена  легенде,  потому  и
прервалась командировка,  потому  и торчит  он здесь. Официальная же кончина
миссис Энн Эдвардс вызволит мистера Эдвардса из  небытия,  он обретет статус
надломленного горем вдовца.
     -  Какую смерть  предпочитаете?  От  болезни?  Или...  Кораблекрушение?
Случайное убийство? Несчастный случай?
     - Все, кроме автомобильной катастрофы...
     - Это усложняет... Ваше присутствие при погребении или кремации?..
     - Необязательно.
     "Москвич" еще  не  въехал  на участок, еще  далеко  до  момента,  когда
пересечение  госграницы -  что  прыжок  с  неизвестно как  и  кем  уложенным
парашютом, но  уже громко  - в ушах отдается - стучит сердце, наполняя грудь
ощущением высоты, заоблачности,  глаза  приобретают необычную,  тобой только
понимаемую зоркость,  все  люди  кажутся  инопланетными, наивными  и  не для
земных  корыстей рожденными, потому что все их хитрости  будто напоказ, и  в
глазах  этих  венеро-марсиан можно  прочитать, кто  они,  о чем думают и что
намерены делать... И сладостный - до  боли - страх,  которого ждешь, который
пришел  наконец-то, делая тебя истинно живущим, возвращая в детство, в побои
деда  за  то,  что  так  любилось  перебегать одноколейку  под  самым  носом
паровоза!..
     И  -  тянет в  страну, которую он любит, в Соединенные Штаты Америки, и
нет  нужды по-воровски  красться к несчастной березоньке. Да никакой пули не
было! И не стрелял никто, не стрелял! И не мог  стрелять, измышленный убийца
- фантом, плевок мозга, натруженного долгими страхами. Тем более  что вокруг
-  пахучая  прелесть  земли,  леса,  вещность,  которая   убеждает,  которая
опознается зрением, обонянием  и  осязанием. На дачном участке - ели, наклон
солнечных  лучей  и  тени  выкрасили древесные  стволы под  всеобъемлющий  и
всеохватывающий шлагбаум...
     Кустов  Иван Дмитриевич (действующий  оперативный  псевдоним - Кронин),
член  КПСС,  изменник Родины,  - человек, которого надобно было  вытащить из
США, -  русский,  майор, женатый,  родился 18  июля 1937 года в селе Коросты
Мценского района Орловской области. Отец, Кустов Дмитрий Леонтьевич, погиб в
ополчении под Москвой  (справка Министерства  обороны). Война застала Ванюшу
на  месте рождения, никаких  сведений о поведении мальчика на оккупированной
территории  нет  и  быть не могло: что взять  с  малолетки, оказавшегося под
немцем. Работай Ваня на заводе, с него бы ничего и не взяли, но отобрали его
служить  в  разведке,  и  кадровики хотели о  нем  много  знать.  И  узнали,
расспросив уйму людей, разрыв архивы и покопавшись в биографии матери, Марии
Гавриловны  Кустовой  (до  замужества  -  Столярчук),  украинки,  1916  года
рождения.   Разрешившись   от  бремени,  не   дозволенного  студентке,  мать
препоручила сына бабке, сама укатила в Харьков продолжать учебу в институте,
но всю оккупацию просидела  с сыном  в хате, о чем  писала во всех анкетах и
что подтверждалось.  Особо  впечатлял момент, когда она, прятавшая от немцев
буйную красоту свою, предъявила ее своим, русским мужчинам утром 17 сентября
1943  года: лужайка  перед  госпиталем  (ХППГ-45  - хирургический,  полевой,
передвижной),  скамейки,  раненые полукругом и  ширококостная рослая женщина
лет  двадцати  пяти,  на  которую   взирали  как  на  небесное  тело,  вдруг
оказавшееся на  земле;  за  руку ее держался болезненный хлопчик, на головку
которого мать напялила дедовскую буденовку. Любой мужчина догадался бы,  что
сегодняшние бабские страсти будут  бурлить в этой женщине до смертного часа.
Мажь  она  губы не мажь, а  они  будут гореть пунцовым пламенем, румяна тоже
излишни,  как и  сажа,  какой  сельские  девахи  обозначали брови,  подражая
городским  красоткам.  Грудь  и  бедра  поражали воображение,  глаза  широко
расставлены, нижняя челюсть слегка выступала, нос не классический, несколько
придавлен; женщина была в длинной юбке и  деревенской плюшевой  кофте,  косы
подняты на голову и уложены  в  три  кольца. Сын Марии  Гавриловны,  то есть
Ванюша Кустов, был излечен от хворей, и какие именно хвори  на него напали -
помог  редчайший  случай,   везение,  в  военно-медицинском  архиве,  что  в
Ленинграде, нашлась история  болезни шестилетнего Вани:  рожистое воспаление
кожи нижних конечностей, начальник госпиталя не допустил мальчика  в палату,
рожа - заболевание инфекционное;  мальчика  избавили  от заразы,  диагноз  -
много лет спустя -  подтвердил главный хирург; он, правда, сослался на давно
протекшее время:  "Ну,  раз  так написано,  так надо верить...", а о  матери
выразился еще  проще:  "Да  была  какая-то...  Всех  не  упомнишь..." Так  и
записались особистами  эти слова, когда к  Ивану Кустову начали  в техникуме
присматриваться и определять годность его к закордонной службе.
     После излечения сына  от  рожи  мать оставаться в селе не пожелала (все
братья  и  сестры ее погибли  -  со  слов  свидетелей,  заверенные копии  из
районных загсов),  вместе с семилетним  сыном переехала  на  Урал к дальнему
родственнику, там и взрослел Иван  Кустов - в рабочем поселке  при оборонном
заводе; быт и  быт,  школа  и спортивные  секции  (бокс,  гимнастика,  бег -
почетные  грамоты за  то,  другое  и  третье,  включая  ученические  успехи,
наличествовали). Тяга к точным  наукам,  однако  рисовал,  сочинял  стихи, в
драмкружке - на  первых ролях.  Школа окончена в 1955-м, представлен выбор -
либо  институт в  Свердловске,  либо  техникум при оборонном заводе, хороший
заработок  по  окончании  -  с  последующим   заочным  обучением  в  том  же
свердловском институте (ответ  военкомата по запросу Москвы). В  техникуме и
начал Иван выделяться -  умом, смелостью, пытливостью (донесения  агентуры).
Отобран  кандидатом для возможной службы  в разведке, после призыва в  армию
предупрежден: предстоящая военная специальность - сугубо секретная, вместе с
присягою -  соответствующая подписка (прилагалась). Четыре года обучения - в
группе и  индивидуально, специализация -  латиноамериканские страны с упором
на Бразилию,  попутно Англия, Штаты. Профессий несколько  -  от часовщика до
фотомастера. В 1960-м - Чехословакия, английский паспорт, донесения тамошней
наружки   изучены,  поведение   признано  хорошим;   потом  Греция,   вполне
удовлетворительные отзывы резидентуры. Благополучное возвращение, одобренный
отчет. 1961 год  - Австралия, Ивану Кустову не повезло с самого  начала, для
заброса туда готовили опытную пару, холили ее и лелеяли, поэтому и не попала
она в южное полушарие: есть предельные, критические  даже  сроки подготовки,
существует предел, рубеж, после которого  нельзя  людей  посылать за кордон,
они  -  перезревают, они  уже  с  тухлятинкой;  но, возможно, особым  чутьем
начальство  поняло:  начинается  полоса  провалов, нельзя  ставить под  удар
ценнейших агентов, уж лучше послать новичка. А на него,  новичка, навалились
неудачи  - с  того  момента,  когда несмелая нога  ощутила  твердь  зеленого
континента.  То  мама опекала Ванюшу, то школа, то техникум, то комсомол, то
просто соседи и  знакомые, то, наконец, инструкторы, воспитатели, наставники
в погонах и  преподаватели,  надзор за  Иванушкой-дурачком  (а именно  таким
попал  он  в  Австралию) велся с  колыбели -  глазами сотен и  тысяч  людей,
последние  годы  -   натасканной  службой   наружного  наблюдения,  Иванушка
проверялся  этим стоглазым  надзирателем - и  вдруг будто в открытом космосе
очутился,  да еще с  запасом кислорода на несколько часов, потраченных им на
поиски места, где  можно уничтожить промежуточные документы. Вонючий  сортир
на  окраине  Мельбурна,  сливной бачок  не работает,  обрывки  внутренностей
паспорта  в канализацию не уносятся,  обложка, правда, не выдержала  огонька
зажигалки, вытлела.
     Вспарывается  портфель,  извлекаются  документы,  которые  через  сутки
обнаруживают полную непригодность и абсолютную опасность, потому что изменил
Родине  посольский  работник, допущенный к кое-каким  секретам,  объявился в
полиции,  и  газеты  захлебываются от  его  разоблачений.  Первый  аварийный
сигнал, за ним -  другой, и страх сковал Ивана, бешено скачущая работа мозга
выдала,  однако,   единственно  верное  решение.  В  контрольных  точках  не
появлялся,  резервный вариант  отпал  сам собой.  Человек  забился  в  щель,
затаился, чтоб начать жизнь заново. Аварийная консервация на  неопределенный
срок, Иван на два года выпал из поля зрения,  на всякий случай уничтожили ту
катапульту,  которая зашвырнула лейтенанта Кустова на чужой во  всех смыслах
континент,  чтоб  никто не  мог по следам  его прийти к этой  катапульте,  а
Бузгалин, изучая в  отведенной ему  квартире  папки с  личным делом Кустова,
понимающе  хмыкал  и  сокрушенно  покачивал  головой, поскольку  сам  дважды
попадал в такие передряги, кляня  при  этом  московских начальников и все же
надеясь только  на  них, в едином порыве самоспасения  не  отделяя  хулы  от
надежды. В тиши московской квартиры, хозяин  которой - знакомый Малецкого  -
пребывал в  командировке, можно было отвлекаться  на  филологические изыски,
читая  многотомную  и нескучную  историю  неудавшейся  жизни заброшенного на
чужбину  русского человека, одного из  тех,  кто по пятницам втискивается  в
жаркие вагоны электрички  и едет на дачу, - именно  заброшенного, потому что
"заброс"  - это  операция по отправке  за кордон,  но и о  человеке, который
забыт и отвергнут всеми,  который, немытый,  нечесаный и вонливый, бродит по
белу свету, тоже говорят: заброшенный. Про Австралию хлестко рассуждала Анна
Бузгалина, так  и не  дожившая до предательства Кустова. По Анне получалось,
что эмбрион, проходя  все стадии развития  от  амебы до  высшего  примата  и
превращаясь  в  человека,  как бы  совмещает  в себе  сразу и  одноклеточную
водоросль,  способную  лишь  делиться  надвое,  и  мерзкую  жабу, и змею,  и
парящего в небе орла, и все, все, все!
     Мозговые  образы  пращуров застряли  в черепе, будоража  его: неспроста
древние называли  созвездия  - Большая  Медведица,  Скорпион, Гончие Псы.  И
человек  обладает  всеми  свойствами  прародителей:  он  может,  как  питон,
стискивать  недруга в объятиях,  выслеживать его с  высоты орлиного  полета,
месяцами или  годами сидеть  в засаде,  окатывать его бранью, как  лаем,  на
страницах  газет,  но и с  великодушием сытого  хищника миловать  малоценную
добычу; ниже  травы  и  тише воды -  вот  и  каким может быть  человек;  так
называемый гомо сапиенс потому стал отличаться от животных, что населил свое
сознание мыслями, имя которым - те же змеи, волки, орлы, пумы, лягушки; он -
венец природы,  ибо обитающие  в  нем существа  - оборотни:  волк, например,
может  прикинуться  зайцем,  а  овечка  вонзить  внезапно  отросшие  зубки в
становой   хребет  мастодонта;  мозг   похож   на   охраняемый  государством
заповедник, огражденный  черепной  коробкой,  где уживаются  звери  и птицы,
сосны  и папоротники, обезьяны  и белки, где колеблющееся равновесие: что-то
убывает,  что-то  прибывает,  и  вся  человеческая  психика  -  это  реакция
заповедника на вторжение инородной флоры и фауны или потворство  бесконечным
дрязгам  ревнивых вольнолюбцев, так и  норовящих  выпрыгнуть,  пообщаться  с
такими  же беглянками; мысли рвутся  наружу,  претворяясь в лживые  слова, в
манерные  жесты и корявые буквы. Когда однажды  разговорились об  Австралии,
Анна так высказалась: да  там  же сумчатые, там утконосы, там иной, отличный
от всех континентов мир  флоры и фауны, любой разведчик сам себя разоблачит,
если он  родом из  Европы или Америки, и в  этой  особости - причина  вязкой
шпиономании австралийцев,  они подозрительны ко всякому иностранцу!.. Из той
же  теории  следовало:  само  место  рождения  человека,  то  есть  точка на
географической карте, предопределяет  его сознание, вот и она, родившаяся  в
Штатах, не прожившая там двух месяцев и  увезенная родителями  в Москву, тем
не менее сразу заговорила по-американски в возрасте тринадцати лет, а  попав
на  континент этот  - освоилась  почти  немедленно,  придав ему,  Бузгалину,
уверенности...
     Умница, редкостная женщина, в чужие зоопарки, леса, заповедники и цирки
могла  входить так,  что  угрожающих  стоек  звери не  принимали,  продолжая
нежиться под солнышком, и если  поднимались на лапы, то  для того лишь, чтоб
подойти к незваной  пришелице  и лизнуть  руку.  И все  же  -  как ей  тяжко
пришлось в Штатах! Полгода ухлопала, приручая соседей -  сквалыг  Дентонов и
ханжей  Гокинсов!  И  намного  дольше  -  прорывая  эшелонированную  оборону
Американской ассоциации супружеской и семейной терапии, весьма не жаловавшую
дипломы иммигрантов. Чужаков нигде не любят, а в консультанты-психологи даже
не  всякий американец  после  интернатуры принимается, с  лицензией в  штате
Иллинойс ещ