накомой ему по столовкам рабочего  поселка
на  Урале, он продолжал, в озарении снов, вразумлять народы Европы,  которая
никак не могла, взбаламученная, утрястись, потому что раздиралась  гордынями
отцов мира  и  церкви. Континент,  что ни  говори,  был  все-таки переполнен
страждущими и  алчущими  людьми, которые  тайно вожделели  бедствий на  свои
головы и с показным смирением встречали повальные болезни.
     Зима настала  для  Ивана  Дмитриевича  Кустова,  теплокровные  животные
попрятались в  норах,  кое-кто  пребывал  в спячке, журавли улетели в теплые
края, синичек  не видать,  а  утки  пронеслись с шумом и скрылись;  рептилии
свились  в застывший  комок,  лишь  покрытые густой  шерстью клыкастые звери
защищали свое  право на жизнь да  неизвестно где и кем пригретая африканская
кобра,  водящаяся  в  окрестностях  Кейптауна и  от  всех  подобных ей  кобр
отличавшаяся тем, что не  вонзала зубки в мясную мякоть врага, а оплескивала
его  ядовитой  слюной,  -  эта  змеюка  вымазывала  десятки  листов  отчета,
уничтожая полковника Бузгалина, то  есть не  его самого, а дядюшку Жозефины,
который, племянницей привлеченный к работе  во благо СССР, на деле  является
пособником  американского  империализма,  руководящую  и  направляющую  роль
партии отрицает, издевательски  относится к народным массам, не признавая за
ними  разумного  и  созидательного  начала.  Люди, то  есть  народы,  должны
обманываться, они не достойны вдохновляющих примеров служения, поскольку все
погрязли в мелочной суете, - так проповедовал этот дядюшка, по недоразумению
оказавшийся в одном стане с истинными борцами за мир во всем мире...
     Когда Бузгалину показали эти строчки, наполненные ненавистью к нему, он
пожал  плечами; гадал, вспоминал,  сопоставлял  приводимые Кустовым фразы  с
теми  беседами,  что вели они  в Лиме  и  Мельбурне, Джакарте и  Праге, -  и
приходил к изнуряющей мысли:  это же  накануне  Страшного суда  винится брат
Родольфо!  На него  разрешили глянуть - через глазок тюремной камеры. Кустов
сильно  исхудал,  но  не  казался  подавленным;  майор  читал  газету  очень
заинтересованно,  его вроде  бы не  страшило наказание, а оно близилось:  на
одну  чашу весов положили старые  заслуги нелегала, на  другую  взгромоздили
провалы  агентуры, причем каким-то непостижимым  образом,  - Бузгалин только
сокрушенно покачал  головой,  -  катастрофа в  Австралии, вызванная  изменой
посольского   работника,  теперь  объяснялась  забросом  туда  Кустова.  Что
перетянет - было ясно, уже и подсказано было: двадцать пять лет, а может - и
высшая мера.  И  скорее  всего  -  да,  высшая  мера, потому что не о майоре
Кустове пеклось начальство, а о том, как обезвредить предателя в руководстве
разведкой,  как  обмануть  его,  - вот и решили изобличать Кустова до конца,
сделать его виновником не только высылки двух дипломатов, но и  тех арестов,
о  которых  шла речь на  подмосковной  даче  под  квас, водочку,  балычок  и
грибочки. Как все-таки допытался Бузгалин, молодой и неопытный офицер, вслед
за ним выстреленный на Запад, по его намеченному маршруту  через резидентуры
и  явки  добравшийся  до Штатов,  еще на  полпути обнаружил  слежку,  загодя
организованную, и чтоб уж наверняка  удостовериться,  за кем это нога в ногу
следуют штатники, бросил ложную приманку и едва не проглотил  ее сам в Лиме,
откуда  еле  унес  ноги. Выходило,  что московский предатель о разработанном
маршруте Бузгалина - знал, а о Кустове - нет, и затеялась никому не понятная
игра,  майору  Кустову И.  Д.  было  предъявлено  обвинение в измене  Родине
(статья  64  УК  РСФСР,  пункт "а"). Вину  свою  майор  полностью  признал и
единственным смягчающим  обстоятельством  посчитал усталость  от многолетней
службы  и неконтролируемое  им  поведение,  что  и  стало  причиной  ущерба,
нанесенного им  обороноспособности Родины;  майор полагал  к  тому  же,  что
длительный разрыв с родной страной отрицательно повлиял на его образ мыслей,
отчего и капитулировал  он  перед агрессивным идеологическим  напором чуждой
ему среды.
     И  уж полной  для Бузгалина неожиданностью стало  еще  одно  признание.
Майор Кустов уверял руководство, что  стремился  попасть на Родину, для чего
использовал враждебно настроенного дядю Жозефины: подтолкнул его к прилету в
Прагу, чтобы там связаться с посольством.
     Откровения  Ивана  Дмитриевича  опровергались  отчетом  Бузгалина,  где
писалось о мистере  Одуловиче, вмятине у темечка и энцефалопатическом кризе.
Начальство сокрушенно вздыхало и сетовало: вот если бы к отчету приложить те
бумаги,   что  в   шкафу  у   ассистентки...  Раздражавшие   Бузгалина  игры
продолжались, доведя его до  вопроса: "А кто у Кустова адвокат?", после чего
он понял, на какие сценические подмостки попал.
     Газ  к  домику подвели,  дядя Федя  мялся,  как  юноша  перед  решающим
признанием  в любви, и  наконец выпалил:  пришлось червончик подбросить этим
гадам  газовщикам.  Зажженная спичка  поднеслась  к кругляшку конфорки  -  и
возник  голубой  венчик,  еще большую  радость доставила  тумба,  называемая
"АГВ": теперь  и  зимой будет тепло, поворот  ручки  -  и тепленькие батареи
станут горячими. Через пару  недель на ВДНХ начнут продавать саженцы яблонь,
кусты смородины, которые на возделанной почве дадут мало кому нужный урожай.
Малецкий  и Коркошка обходили  участок,  присматривались к  каждой  кочке и,
подтверждая  репутацию  опытных  следопытов, нашли  логово  ежа,  установили
численность семейства, приступили к разработке его и в сумерках пронаблюдали
шествие всего выводка.
     А на  землю  навалились  полчища грибов,  белые  водились и  на  лесной
полосочке от магазина  к  дачам,  но  уже  не  тянуло глянуть  на  березу  с
застрявшей  в  ней  пулей,  и   все  казалось   решенным:  месячный   отпуск
продолжается,   приказ  о   новом  назначении  подпишут  перед   ноябрьскими
праздниками, впереди - упоительная работа. Ныне же - опята, хождение по лесу
и доносящийся  из  четвертьвековой  давности  голос  инструктора, который на
вопрос "а  что  после?"  ответил завистливо: "Маслят собирать  будете!.."  В
беглом  обзоре поляны  с последующими крохоборческими поисками  грибов  было
умиротворяющее  повторение  всего  того, что  делалось в  командировках,  но
всегда со  счастливым исходом. Теперь этот исход здесь, среди  своих, путник
вышел из чужого  леса  и добрался до своего,  где все знакомо, где по запаху
узнается,  кто  свой,  а  кто  нет. С опятами пришел он  к дяде Феде, внимал
жалобам  гундосого инвалида  на  дурость  власти, что-то  опять запретившей,
произвел обмен  - корзина только что срезанных грибов на трехлитровую  банку
их  же, засоленных.  Почему-то  пошел, не заходя к себе и о банке  забыв, на
электричку,  проехал  три  станции,  вылез,  долго  сидел  на  платформе,  а
электрички катили и  катили мимо него в  Москву и обратно, - зеленые вагоны,
наполненные  тихой  болью,  самым  постоянным свойством  русских  душ. В уже
родной пятиэтажке  - то же ровное чувство  несчастья,  которого еще нет,  но
которое будет и которое надо пережить...
     Утром  поехал  в  госпиталь  имени Бурденко,  при  себе  имея не только
паспорт,  но  и  удостоверение  личности, которое  не понадобилось:  ни одна
охрана  не смела попридержать человека,  через  все посты проходившего  так,
будто  он на своем дачном  участке. 15-е отделение  -  анклав,  территория в
территории, как  Сан-Марино в  Италии, часовой  у  калитки;  кроме  обычного
госпитального запаха еще  и  что-то  заградительное,  ни  к  собакам,  ни  к
животным не относящееся, и оно, будто разбрызганное, пропитало все отделение
духом   чего-то   неземного.   Двадцать   дней   назад   следователь   вынес
постановление, майор  Кустов  И.  Д.  подлежал  освидетельствованию,  не раз
привозился  в   это   отделение,   имевшее   права   судебно-психиатрической
экспертизы.
     Капитан  медицинской  службы  Терентьев  И.  Т.,  лечащий  врач  майора
Кустова, человек, собиравший  все  заключения врачей -  от инфекциониста  до
невропатолога,  -  даже  взгляда  не  бросил  на  вошедшего  в  его  кабинет
Бузгалина,  бровью  не  повел,  орудуя  дыроколом  и  пересчитывая  какие-то
бумажки; что-то, однако, дрогнуло в нем, когда посетитель сел, не испрашивая
разрешения, и так же свободно закурил, себя так и не назвав. Дырокол убрался
наконец со стола, все бумажки свелись в некое  единство, сверху прихлопнутые
какой-то железякой, а сам капитан  м/с Терентьев унял рукоблудие и ждал, что
скажет  ему  тот,  кто,  конечно,  имел  право сказать,  внести  уточнение в
диагноз, который  ставился, конечно, ими, врачами, но с  оглядкой  на  некую
инстанцию,  не имевшую  названия, неизвестно  где расположенную и, возможно,
вообще не существовавшую.
     - Что с ним?
     С  кем  -  уточнять  не надо, капитан  м/с  Терентьев  все  понимал.  В
медицинской книжке  майора  Кустова  - полное благополучие, врачи  призывной
комиссии,  другие  врачи  многих  военно-медицинских комиссий,  специалисты,
ответственные за те или иные участки или  органы тела вплоть  до  жидкости в
суставных  сумках, -  все  в  один  голос уверяют  в полном здоровье,  нигде
никаких отклонений от нормы.
     - Когда комиссия?
     Продолжая сидеть - руки в карманах, ноги вытянуты, - Терентьев ответил:
     - Послезавтра.
     Бузгалин поднялся.
     - Так и я буду там, - произнес он.
     В полдень назначенного  дня он взял  в  ординаторской  халат и рядом  с
Терентьевым вошел в чей-то  большой кабинет. Пятеро - в белых халатах - сели
за длинный  стол, Терентьев  и Бузгалин устроились  на  стульях вдоль стены.
Председательствовал  моложавый  хозяин  кабинета, дважды  звонил  куда-то  и
удовлетворенно   соглашался  со  сказанным  ему.   Вопросительно  глянул  на
Бузгалина, потом на  Терентьева,  и тот что-то сделал со своим лицом - то ли
ужал  какие-то мышцы,  то ли скривился... Но и  того было достаточно,  никто
более на Бузгалина не смотрел, всех взволновало то, что сгоряча - в сердцах,
что  называется, -  произнеслось кем-то:  Гайдуков-то  - в  отпуске! Наконец
огласили  очередность:   Кустов  и  Митрофанов,  поскольку  на  Менташина  и
Кузовлева  документы  не  подготовлены,  а,  наоборот,  как  Кустов,  так  и
Митрофанов уже всем знакомы, Кустов трижды  содержался в  стационаре,  двое,
трое  и  пятеро  суток,  Митрофанов  вообще  здесь, но  лечащий врач его  на
консультации и будет через полчаса. Итак - Иван Дмитриевич Кустов, 1937 года
рождения, майор, Терентьев сейчас доложит, что и как...
     Чуть привстав и тут же сев,  нудно  и вяло  капитан  м/с Терентьев стал
докладывать,  и Бузгалину не надо  было вспоминать значения терминов, потому
что по  смыслу и тону речи было ясно: майор Кустов здоров, возникавшие ранее
психосоматические эффекты патологического характера не носят и...
     Ввели Кустова. Привезли его из Лефортова, был он в пражском костюме, но
без галстука; лет  на десять помолодел он за эти недели, сухая кожа обтянула
скулы,   шел  к  стулу  посреди  кабинета  легко,   с  учтивым  полупоклоном
приветствовал комиссию за длинным столом.  Но  без улыбки, понимал, куда его
привезли и  зачем. Сел на стул перед комиссией. Ни леса в нем, ни зверей, ни
вообще какой-либо живности  - пустыня, бескрайние  пески  или, точнее, макет
местности с  искусственными  холмиками, руслами  рек  и фигурками  людей  из
папье-маше. На вопросы отвечал не сразу, с небольшим раздумьем, и все ответы
его  свидетельствовали: человек правильно понимает и правильно  отвечает, во
времени и пространстве ориентирован. О присяге помнил,  о  работе,  то  есть
службе, много не говорил,  ограничился коротким  "справляюсь, хотя не всегда
получается". В Бузгалине он не увидел  того, с кем  больше месяца вояжировал
по  Америке,  Австралии  и  Европе, и не  мог  увидеть, потому  что с  дядей
Жозефины очную ставку  ему не  сделали,  и тот, следовательно,  благополучно
выскользнул из Праги  и  сейчас  -  это уж  точно -  не  на  Кубе.  Накануне
военно-врачебной   комиссии   все   средневеково-европейские,   пражские   и
мельбурнские  страсти  в нем увяли,  и  реальностью стала  присяга, нарушить
которую  он  не мог,  как не могли того  сделать  и  все  в  этом  кабинете.
Председательствующий  наклонился  к  соседу,  что-то  сказал, тот  поднялся,
глянул на дымчатый рентгенснимок, подошел  к Кустову, пальцами  помассировал
кожу  головы.  Тот спокойно отнесся к  этой процедуре, ничто не  дрогнуло на
лице  его и  не  могло дрогнуть, потому что  Иван  Дмитриевич Кустов был вне
себя, вне тела своего, он как-то безучастно посматривал на человека, который
сидел на стуле посередине большой комнаты. На вопрос о происхождении вмятины
на черепе ответил очень просто:
     - Она у меня от рождения.
     Председатель тягуче  впился в какой-то  документ, недоуменно глянул  на
испытуемого:
     - А не мог ли вам кто-либо в детстве нанести эту травму?
     Впервые голос Кустова дрогнул.
     - Повторяю,  - с  некоторым испугом произнес он,  - это  не травма, это
врожденная особенность.
     По  крайней мере три  человека  за столом  читали тот  эрзац уголовного
дела, что получили они от следователя, и председатель показал соседям справа
и слева нечто любопытное и лично его взволновавшее. Соседи согласно кивнули,
последовал вопрос:
     - Среди ваших друзей и знакомых есть такой - Мартин?
     Ни на  секунду не задумавшись, Кустов  ответил отрицательно  -  прежним
тусклым,  бесцветным  голосом.  И  продолжал  спокойно  сидеть:   ноги  чуть
расставлены, руки на коленках.  И  удивленно  повернул голову направо, когда
вышедший из-за спины  его Бузгалин подтянул к себе стул, сел рядом и  принял
ту же позу, скосив на него глаза. Оба молчали.  Застыли  и  люди за  столом.
Настала тишина, и в ней  - два  безмолвствующих  человека, от которых тишина
исходила угрозою, предвестием  взрыва.  Рука  Бузгалина чрезвычайно  бережно
протянулась к  плечу Кустова, но не притронулась, а как бы попорхала, прежде
чем коснуться. И глаза обтекающе  смотрели, глаза силились что-то спросить у
кожи, туго натянутой на черепе соседа...  Глаза  смотрели, и под оживляющими
струями взора в пустыне проснулась вроде бы заглохшая жизнь, трава пробилась
на  холмиках  макета, вода  заполнила  искусственные  русла, посреди  песков
забили  ключи,  быстро  образуя  зеленеющие  оазисы, а  в  шелесте  внезапно
выросшего   леса  послышалось  пение  райских  птичек,   располагающее   его
обитателей к жалости и смирению... Что-то стало меняться в Кустове... Все за
столом напряглись, стараясь понять, что же все-таки изменилось в человеке, и
увидели,  а  затем  и  услышали тот  протяжный зевок и хруст,  что  издается
человеком, когда на  него  нападает  сонливость  и он  испытывает удушье  от
недостатка воздуха. Внезапно обострились черты лица и стали отчетливы скулы,
подбородок и  глазницы, из которых  полился  сразу померкший  свет, и  вдруг
послышался голос подсевшего к нему человека, который вопросил  по-английски,
как  выяснилось  позднее,  после  тщательного   прокручивания  магнитофонной
записи, до сих пор хранящейся в архивах госпиталя:
     - Брат Родольфо, ты ли это?
     -  Я!  - разрыдался внезапно Кустов,  и слезы обильно  потекли, а плечи
сотрясались от  волнений и перенесенных мучений, и успокаивающая  рука брата
Мартина,  погладив  затылок,  возложилась  на страдающее  темя. -  Я... - со
всхлипом  продолжал Кустов. - Брат мой, куда я попал?.. Я  был  в темнице, я
помню это, но ты же меня тогда вызволил из нее...
     - Да, вызволил... - повторил брат Мартин и сам заплакал от сострадания.
- А потом предал тебя! Мне воздастся за это!  Простишь  ли ты меня, брат мой
любимый? Никого у меня нет, кроме тебя!
     - А где мы, где мы? - рыдал брат Родольфо, озираясь и поражаясь, и брат
Мартин ответил:
     - Мы на свободе... Мы вновь  пойдем сражаться за Высшую Справедливость!
И мы победим! - заключил он по-португальски.
     Он  прижал  его  к  себе  и стал оглаживать;  трепетные пальцы  любовно
прикасались к лицу Родольфо, и каждая морщинка,  каждая складочка  причиняли
пальцам  боль утраты того  времени, когда  оба  они  были  еще в монастыре и
рядышком сидели в скриптории, наслаждаясь  латынью. Три  продольные линии на
лбу Родольфо заставили Мартина сокрушенно покачать головой, но истинную боль
доставила ему вмятина на черепе.
     -  Брат  мой!  Кто  нанес тебе это увечье? Почему меня не было рядом? Я
тебя не уберег, мне и за то воздастся!
     Плачущий навзрыд брат Родольфо вгляделся в Мартина.
     - Так ты не  помнишь?..  Ведь это ты вытащил меня из-под  горы  трупов,
там,  в  долине у  Пуатье. Ты  меня спас! И вовремя спас. Потому  что я едва
успел отвести меч, нацеленный на тебя!
     - Разве?.. Я что-то не помню!
     -  Тебе  напомнит  шрам,  лезвие  меча  скользнуло по твоей  голове,  я
перевязал тебя и оттащил.
     - Вспомнил! Вспомнил!
     Они встали. Где-то внизу - в долине  ли, в овраге - стояли люди-маски в
белых  халатах-балахонах и  смотрели снизу вверх на них, задрав головы.  Они
высились  над  людьми  этими,  потому что великое  служение  воссиялось  им,
утренним  красным  солнцем  вставая  на  горизонте;  их  гнал  порыв,  самый
благородный из всех позывов души и плоти, - всех  сделать  счастливыми, всех
без  исключения,  и  богатых,  и бедных, и  здоровых, и  хворых, и калек,  и
убогих, - чтоб  единый общий вздох облегчения разнесся над сотворенной Богом
землею,  и ради этого всеобщего счастья, ради  слез умиления, что хлынут  из
глаз миллионов  несчастных,  которые  в  один миг  станут счастливыми,  ради
людей, которые омываются изнутри  общечеловеческой кровью и достойны поэтому
быть людьми, равными  не только перед Богом, но  и друг перед другом, - ради
них надо идти на бой, сражаться за Высшую Справедливость.
     Они запели.  Они громко запели. Они  пели и топали, они ревели,  рты их
округлились  в   истошности,   глаза  выпучились.   Хорал   сменился  боевым
песнопением, маршем:

     Мезон паре, мезон каре, мезон каре паренас... Кру-кру - пакс!
     Пакс маре, пакс ларе, пакс маре ларенас... Пру-пру - бракс!
     Бракс! Пакс!
     Селюдь ака, мерюдь апа, меслюд апа акаса... Дра-кра - пру-пру!
     Эгаль ситэ, регаль вите, эграль деми-мату... Сакр! Макр! Рудду!
     Пру-пру! Рудду!..

     Жизнью и смертью  повязанные, они,  плаксиво орущие,  шли к  окну, чтоб
выброситься оттуда и собственной гибелью подтвердить  высшую мудрость  бытия
людского  и Божьего. С громким  пением, потные и счастливые, объятые великой
дружбой всех угнетенных, направлялись  они к закату мира,  и  сколько  бы ни
нависало на них людей в белых халатах, они стряхивали их с себя, приближаясь
к окну, к зеву  бессмертия и счастья, к мокрому асфальту под окнами, который
расколет их  увечные черепа, - и  тогда в кабинет ворвались люди в зеленом и
сером, связывая беснующихся монахов,  вминая в  них кулаки свои, заворачивая
им руки за спины...
     Две недели спустя полубезумного Кустова (поведение его было признано не
опасным  для  окружающих)  отдали  Коркошке  и Малецкому, они привезли его в
квартиру  подполковника  (или  полковника),  и,  как  подмечено  было ими  с
некоторым  страхом,  новый жилец по-бузгалински  обосновался  здесь. Спал на
раскладушке,  подолгу  смотрел во  двор. Уже  пошли  вовсю  дожди, в  редкие
солнечные дни Кустова вывозили на природу,  вооружали  палкой, он бродил  по
лесу, с грибами ему везло. Почему-то быстро уставал.  Никогда  не спрашивал,
что  будет  с ним.  Он, Коркошка  и  Малецкий  составляли  вместе визуальный
треугольник,  потому  что  в  любой момент дня и ночи с Кустова не  спускали
глаз. Как-то привезли его в госпиталь, но не в Бурденко,  а  Вишневского,  и
врачебные перья вывели наконец: под надзор матери!
     А  матери-то  уже  не  было!  Мария  Гавриловна  скончалась.  Но  место
жительства   Ивану   Дмитриевичу   Кустову   определи