я, и
когда  никого  при  посадке   в  "Ил-18"  не   задержат,  американцы  станут
разыскивать  в  Перу  двух  спугнутых  ими граждан,  приметы, возможно,  уже
разосланы.  Аппарат  ЦРУ  здесь  обширный,  люди расставлены повсюду, искать
будут сперва по гостиницам, а затем прочешут всю страну. Бежать! Немедленно.
Но - куда?
     Куда и когда -  за него решил Кустов,  сбежавший из гостиницы. Бузгалин
нашел его,  дрожащего от страха, на вокзале, уже  под  вечер.  Взял за руку,
увел к океану, положил на песок, сел  рядом, надеясь на рокот волн, на берег
этот набегавших и  пятьсот лет  назад, и вчера. За  те сутки,  что прошли со
встречи  брата  Родольфо с братом Мартином на холме невдалеке  от  Бриндизи,
Кустов насыщался и напитывался словами и образами, как подрастающий ребенок,
с тем отличием, что скакал - день за днем - в развитии от года к году. Когда
начался прилив, Бузгалин оттащил Кустова  от наползающей белой бахромы волн,
пристроил  его  тело  к  разъеденной  солью  лодчонке,  гладил  по  головке,
приговаривал что-то колыбельное, помогая ему одолевать ужасы  средневековья,
когда люди, уже пообщавшись достаточно, исходив  вдоль и поперек свою страну
и  чужую, уразумели собственную подлость, мерзость, увидели бездну,  которая
разверзлась,  которая  манила;  существование  в  мерзости  становилось  уже
нетерпимым,  и брат Родольфо  был  одним из тех, кто спасал  человечество от
укусов  населявших его  зверей, насекомых,  гадов; грех  и  покаяние владели
умами; исповедь напоминала судебный процесс, в  котором человек обвинял  сам
себя; отделение  овец от козлищ  не  сулило овцам ни спасения, ни  прощения;
человечество  же исторгало  из  себя чудовищ,  грызших изнутри его  черепную
коробку,    художники    и    скульпторы   рисовали    и    ваяли   страшных
птицепресмыкающихся, с уродливой  ухмылкой смотрят они  до сих пор с гравюр,
мозаик и фресок, капителей  церквей и храмов;  под перьями монахов заглавные
буквы рукописей превращались в фигурки  скалящих зубы драконов, а невиданные
никем растения обвивали кривые и стройные пьедесталы букв; первые картографы
в  очертаниях  некоторых  стран  видели  рыкающих  львов, а моря  рисовались
обязательно со змеями, длиной от Британии до Африки; пасти левиафанов готовы
проглотить  всю  Европу,  сцены  Страшного суда  с грешниками,  имя  которым
легион,  украшали  порталы  соборов,  в  ходу  были миниатюры,  изображавшие
смерть,  простертую  над   миром;  ангелы  трубили,  возвещая  конец  света,
праведники отделялись судом от грешников в пропорции, не сулящей рая никому;
осужденные понуро  плелись к  котлам  с кипящим  маслом;  души  человеческие
терпели  поражение за  поражением,  даже если  за них  заступалась сама Дева
Мария; демоны пожирали эти души на  капителях церквей; все было грехом, даже
отпущение их; молнии карали  хороводы и в церквях, и на лугах в крестьянские
праздники,  красота  и  уродство  соседствовали  рядом;  именно в  эти лихие
времена  образ  мохнатого  и хвостатого черта с  копытцами навек  остался  в
мозгах, осязательно и зримо являясь  в алкогольных  страданиях, -  в мозгах,
потому  что места ему не нашлось  на Земле.  Таким  чертом мог прикидываться
бес,  и  бесов этих  надо было изгонять,  корчеванию  подлежали человеческие
души.
     Вымачивая  носовой платок  в  воде, он остужал  пылающий лоб  Кустова и
сочинял  в  уме   угрожающую  докладную  начальству  -  о  недопустимости  в
дальнейшем столь  нещадной  эксплуатации  людей: не пять человек  висело  на
Иване  Кустове  (что   оправдано  всей  практикой  разведслужбы),   не  семь
(критическое число), а восемнадцать, и любой свихнется от такой нагрузки.
     Самую  страшную докладную  он не решался даже  мысленно составлять,  и,
положа руку  на  лоб впавшего  в забытье  Кустова, так  и сяк обдумывал  тот
застольный  разговор на даче, где он  спросил  у начальства о провалах. Даже
Малецкий и Коркошка не знали, кто такой мистер Эдвардс, в ночь с  31 июля на
1 августа пересекший чешско-австрийскую границу. Ни в  Риме, ни в  Нью-Йорке
никого  из американских и неамериканских  знакомых  он не встречал. И тем не
менее -  в  Лиме  были наготове.  Произошла, возможно, трагическая накладка:
выдан  был  человек,  которого  -  вместо Бузгалина  -  протащили  через все
резидентуры Европы,  а  человек  этот  на  собственный страх  и  риск  решил
спровоцировать ЦРУ и ФБР.
     Бузгалин разорвал кредитную карточку  "Дайнер  клаба" и поднял Кустова.
На  того  временами  нападало  прозрение,  мозги  становились  современными,
ясными,  и  в  такие минуты Бузгалина посещала издевательская догадка: а  не
притворяется  ли  тридцатисемилетний  мужчина, не играет  ли  он  мальчишкою
какую-то  роль,  нарепетированную  им  много  лет  назад  в  поселковом Доме
культуры?
     - Так что с Кубой - полетим?
     - Нет. Не нравится мне что-то...
     -  И мне  тоже, - согласился Кустов и с детской признательностью глянул
на Бузгалина.
     Подались  на  юг,  в  курортную  зону,  дешевизна  необычайная,  Кустов
язвительно кривил губы: отель ему не нравился, отель его бесил; со всеми его
страхами Бузгалин  сжился, научась убаюкивать  взрослого младенца недетскими
увещеваниями, но  посреди  ночи Кустова  стала  бить истерика, перебрались в
другое место, благо гостиниц - навалом,  и  стало  понятно,  от кого убегает
Кустов. И  к  этому отелю  приперся уже знакомый  слюнявый безумец,  местная
достопримечательность,   кургузый   человечишка,    осыпаемый   добродушными
насмешками ребятни, что гомонила  у  отеля, обирая иностранцев. Высокий лоб,
несоразмерно  большая  голова, с  подбородка  свисали  слюни,  глаза  горели
живейшим интересом, выдавая  ум, короткие,  кривые  и  проворные  ноги умели
изгибаться  и сплетаться.  Этот  идиот  и  уродец  полюбил  Кустова,  как бы
родственную душу  опознал в нем,  часами высиживал под  окнами номера задрав
голову; Кустов был единственным, кто, наверное, понял бы его. "Да прогони ты
его!  Прогони!" - взмолился  Кустов, уже близкий к  припадку, к  свисающим с
подбородка слюням.
     Пришлось уезжать ночью, такси заказывали не  через администратора, а по
телефону  из  номера, и  тем не менее в тропической звездной  ночи  раздался
истошный голос рыдающего идиота, резво бежавшего за ними.
     Нашли  пристанище  у  озера  с  детским  названием,  сняли   хижину  за
смехотворную  плату,  невдалеке поселилась экспедиция,  нанятая  Колорадским
университетом, веселые парни дожидались киношников перед броском в  Боливию.
По вечерам  жгли костры. Проводники  - из  местных, усохшая от  лет перуанка
соболезнующе поглядывала на Кустова, поила его какими-то травами. И допоила.
Тот  что-то  вынашивал, что-то  таил.  И внезапно  -  к  ужасу  Бузгалина  -
разговорился.  Археологи,  разбившие лагерь  поблизости, принесли  добычу  -
обломок  меча, и по черепку найденной там же  миски определили: шестнадцатый
век! Стали  спорить, вспомнили о конкистадорах,  о Нуньесе  Бальбоа. Обломок
ходил из рук в руки и надолго задержался у Кустова.  Тот разглядывал его так
и эдак, принюхался даже  - и неожиданно сказал: двенадцатый век! Так сказал,
что все поверили, и тем не менее он  сперва неохотно, а  потом  разгоревшись
прочитал  лекцию  о мечах, о  сакральности  их  и  даже сексуальности,  ведь
умирающий Роланд меч свой назвал вдовицей; что же касается этого обломка, то
он  -  стальной,  изготовлен  по  особой  технологии:  из  железных  прутьев
выжигался   углерод,   прутья    затем   ковались,    скручивались   винтом,
расплющивались  и  снова  бросались на наковальню, из трех-четырех заготовок
получали  сердцевину  клинка;  этот длинный меч пришел  на  смену  короткому
римскому,  способному наносить  только  колющий  удар,  этим же  можно  было
поражать  врагов наотмашь  и с коня. На обломке, если его  потравить чуточку
кислотой,  можно  будет  прочесть  какое-либо  святое для двенадцатого  века
слово, возможно  - имя  меча. Попал же  он  сюда  не  как  боевое  оружие, а
святынею, которой дорожил испанец, павший здесь много  веков назад, а точнее
- 17 мая 1515 года...
     Раскрыв рты слушали... Умолк Кустов - и Бузгалин потянул его от костра,
от  любопытствующих,  в  хижину,  сзади плелась, укутанная в  шаль цыганской
расцветки, перуанка, прикрикнули  на нее - отстала. На осторожный вопрос: не
годом  ли раньше погиб  испанец  или неделею спустя? -  Кустов  с лучезарной
улыбкой ответил: а что, может быть... А могло быть и то, что по-первобытному
хитрый Кустов намеренно  брякнул про 17 мая 1515 года,  а  сумбурная память,
где сейчас  цифры и слова  валялись в  обнимку, как гуляки после  праздника,
подала ему фрагмент из какого-нибудь пособия по истории. Поневоле подумаешь:
уж  не брат ли Родольфо надоумил Ивана  Кустова, в  бытность того капитаном,
нарушить вековую истину: разведка не должна мешать  политикам. В 1969 году в
переданной   через  курьера  пространной  записке  приводились  убедительные
доводы: напрасны потуги Москвы покупкой пшеницы в США создать некий плацдарм
с  абсолютно  непредсказуемыми  результатами,  уж  лучше   развернуть  вовсю
торговлю с Южной Америкой:  страны этого  континента неприхотливы к качеству
товаров, и  советские  пылесосы,  к примеру,  завоюют  рынок;  темпераментом
южноамериканцы  схожи  со  славянами   и   более  склонны,   чем   кто-либо,
воспринимать идеи марксизма; та же торговля вызовет промышленный бум в СССР,
русский язык отлично усваивается  не только  на Кубе, надо срочно послать на
континент правительственную делегацию, надо... В Москве  не стали дочитывать
до  конца  этот бред, позднее при личном контакте внушили: не лезь не в свое
дело.
     Этот  обломок меча  навеял на Кустова тревожные  сны,  ночью  он трижды
вскрикивал,  однажды   забился   в  припадке   -  эпилептическом,  наверное:
изгибался,  хрипел. Вдруг  вытянулся,  затих, по  лицу растеклась  блаженная
улыбка.  Кроватей  в  хижине не было, только  матрацы, Бузгалин лег рядом  с
беззвучным  и,  казалось,  не  дышащим телом майора,  вспоминал  Анну и  уже
представлял, что  будет  после пробуждения.  В полуметре  от него  покоилось
человечество накануне эпохи Возрождения, в тот неопределенный период, когда,
уже начав познавать культуру Древнего Рима,  оно чувственно постигло глубину
времени,  осознало  себя преемником  предыдущих эпох  и родоначальником всех
последующих, история  стала биографией  скопища  людей, и  те утвердились на
Земле  -  единственно мыслящие.  Ни  пульса у Кустова,  ни дыхания, обломком
дерева  лежал на матраце, раскинув  безмятежно руки,  выдававшие присутствие
жизни  в нем: пальцы  что-то  высчитывали, пальцы шевелились, ощупывая некую
ткань, сжимались кулаком, руки брали копье, аркебузу,  бердыш, пистолет... И
вдруг истошно заорал, как тот заслюненный пигмей, и навалился на засыпающего
Бузгалина, стал душить, острое колено его  вдавилось в горло, свободная рука
потянулась  к  матрацу, набросила  его на  Бузгалина, у  того  уже  исчезало
сознание  и черными сужающимися кругами  обрывалась  жизнь. Но  сорвался сам
Кустов,  пал ничком,  захрипел,  издавая  сухие  гортанные щелчки,  как  при
икании.  Бузгалин отдышался, выйдя из хижины, собрался было искать перуанку,
но та уже колдовала у изголовья  мертвеющего Кустова, будто всю ночь таилась
в углу  хижины. Разожгли костер,  подтащили к нему умирающего, перуанка села
на живот его, запела. С озера доносились  всхлипы болотных птиц,  над горами
возгоралась  заря  -  дважды,  трижды,  Бузгалин  тем  самым  осколком  меча
раздвигал  челюсти  Кустова,  вливал в рот  отвратительное пойло из  трав  и
сушеных змей.
     Вбыходил.  На третьи сутки Кустов поднялся рывком, пошел к воде, один -
чего никогда себе здесь не позволял,  для него Бузгалин был наседкой, из-под
которой он, цыпленок, только что выбрался,  пробив мягким клювиком скорлупу:
он следовал за ним  по пятам,  повторяя шаги, длину их и  ритм, и никогда не
выходил  из  номера,  пока его  не позовет вошедший  Бузгалин, лишь  однажды
изменил цыпленочьему инстинкту, когда сбежал перед рейсом в Гавану. Сейчас -
пошел один, сам надел рубашку,  без подсказок умылся. Бритва была  заводной,
механической, стрекотавшей. Кустов ладонью погладил щеки,  подбородок, долго
рассматривал себя в  зеркале,  показал  язык, подергал за уши, и Бузгалину в
какой уже раз подумалось, что где-то внутри Кустова сидящий  человек  корчит
из себя умалишенного,  а  на самом деле с мальчишеской издевкой наблюдает за
напрасными  потугами  взрослых   разоблачить  его;  археологи  с   некоторым
недоверием посматривали на него,  чуя притворство, и рассказом о мече Кустов
убедил их в том, что не придуривается.
     Вдруг, огладив щеки ладонью, Кустов ясно произнес:
     - И долго мы будем здесь колупаться?.. Надоело... А ты - кто?
     Негодяй Одулович огнем и  мечом прошелся  по  его  мозгу, теперь  звери
постепенно возвращались в родной лес по собственной прихоти, никак не  в том
порядке, в  каком бежали и в каком когда-то вторгались и обживались. Первыми
вернулись вонючие  и злобные  существа, которых  можно назвать  недозверями,
опровергая  возвышенные  домыслы о  благородной цельности человека,  Божьего
творения;  пополняющие память звери натерпелись  в изгнании  лишений,  кое у
кого перебиты лапы, бока опалены, кто-то отстал, многих  уже  недосчитаться;
от ребячьего возраста до старости человек открывает ворота  в свой загон, на
просторах  мозга  пасутся  сотни,   тысячи   людей;  была   надежда,  что  в
Буэнос-Айресе  стадо  пополнится,  в  городе этом  бывал Кустов  не  раз,  в
Бразилию  все-таки не  рвался,  что успокаивало  Бузгалина:  некогда  Кустов
стремился  упасть  к  ногам президента и  вымолить  прощение  -  так  какого
президента он имел в виду?
     За  археологами  пришел самолет, они и полетели с  ними; там, в салоне,
Кустова  стал бить  озноб,  участилось  дыхание, дважды терял  он  сознание,
что-то бормотал, судорожно стискивая руку сострадательной девушки... Он, как
и все люди  далеких веков, искал частичку  вселенной,  к которой можно  было
притулить душу свою исстрадавшуюся, - женщину искал,  прощая ей  греховность
за  то,  что  более  сладкий  грех  обладания  ею  звал  к  многократному  и
спасительному покаянию.  Такие  женщины и  стали пересекать  пути  странника
Родольфо. Верная  ослица  завела его однажды в густой  лес, где он  встретил
заготовителей  угля, подвозивших деревья к костру, и один из угольщиков взял
с собою на работу дочь свою, глаза ее воткнулись в Родольфо копьем, стрелой,
пущенной  не наугад, а после  продолжительного прицеливания,  потому что она
попала  бы  прямо в  сердце, не  будь  надломлена жестким  ребром. В славном
городе  Кёльне,  протискиваясь  сквозь  уличную  толпу и  одаряя  нищих  тем
немногим,  что содержал его  кошелек, он  почуял вдруг на бедре своем чью-то
руку,  норовившую через  одну  из прорех  рясы залезть в и без того  скудный
карман монаха, он схватил  ее  выше локтя, чтоб  подтянуть  к себе воришку и
отчитать его за богомерзкий поступок, но пальцы уже не могли сжаться, потому
что  их  ласкало  нечто  теплое  и  покатое,  источающее  жар,  взывающее  к
милосердию  и стрельнувшее  в него огнем  желания,  опалившее  затем изгибом
плеча,  мелькнувшего  в  полуразодранной  одежде  воровки,  и брат  Родольфо
расплакался,  потому  что  всесилие   беса  не  знало  границ.  Принужденный
монастырем к целомудрию,  он  лелеял мечту о встрече с женщиной, с грешной и
величественной дамой сердца,  которой будет тайно поклоняться до  конца дней
своих, и с женщиной этой познакомил его брат Мартин, успевший побывать в тех
странах, которые простирались на много веков дальше.
     Много   чего  повидал  он  в  те  десятилетия,  когда  был  оруженосцем
странствующего рыцаря (по имени Мартин). Не раз въезжали они в ворота замков
и слушали песни трубадуров, которым внимали и дочери владетельных  особ.  Но
вот однажды заблистал на солнце золотой шлем, водруженный на  шпиль замка  и
приглашавший  рыцарей  отдохнуть от странствий  и  битв,  еще  немного  -  и
показались  башни,  но  когда рыцарь Мартин всмотрелся в  щит на воротах, он
попридержал коня, а затем, скорбно  поникнув головой,  повернул  обратно. На
робкий вопрос  оруженосца ответил со  вздохом: "Там - она...", и  сколько бы
потом обличий ни  менял Родольфо,  он всегда помнил о  даме  сердца, которая
томится в неизвестном отдалении, и даму эту миновало бесовство...
     С самолета  на поезд, в  Буэнос-Айресе  отмылись  и  отгладились,  куда
дальше  - Бузгалин  не знал,  и еще  в  самолете  пришла  мысль:  если вдруг
разобьемся, то так в Москве и не  узнают,  что с  ними, потому что по следам
его  до  Одуловича  можно добраться, до Лимы,  пожалуй,  тоже  (если  хорошо
потрясти Жозефину и Гонсалеса),  но уж про озеро Титикака - никто не узнает,
и  долгие года  Бузгалин и Кустов  будут числиться без вести пропавшими  или
предателями. Единственный шанс - связаться со здешним резидентом. И поневоле
думалось о московском начальстве: какие бы дурости ни проявляло оно, уже то,
что  где-то  далеко от этого  континента люди одного языка с  тобой  о  тебе
думают на том же языке - это уже  вселяло надежду и всегда придавало поискам
даже  блошиного  номера  в  зачуханной гостинице  смысл  великий,  мирило  с
шалостями помощников. Сейчас же - от Кустова испытывались тяготы величайшие,
у него стали обнаруживаться дурные мужские привычки: по мелочам придирался к
официантам, с проклятьями проверял поданные за обеды в номере счета, устроил
бучу, найдя  ошибку,  обзывал горничных  нехорошими  словами,  не  делая,  к
счастью, попыток затащить  их к себе. Однажды, правда, едва  не схлопотал по
морде, запустив в ресторане руку  под юбку проходившей  мимо дамы;  Бузгалин
пустил в  ход  все спасительные  модные  словечки:  отставной  майор,  рана,
Вьетконг,  Сайгон, партизаны. А Кустов  при этих извинениях  посматривал  на
даму оскорбительно  умно  и честно, как вполне нормальный человек,  пошедший
скуки ради  на  розыгрыш.  Что-то  происходило  в  нем,  отголоски  споров с
оседлавшим его Мартином иногда  долетали  до Бузгалина, который сам  начинал
побаиваться  Мартина, и однажды  с пугающей ясностью до него дошло:  они-то,
Бузгалин и Кустов, оба - погорельцы в самом точном значении  этого слова  на
Руси,  им  обоим несдобровать, потому что  их  истинный хозяин Мартин  может
погубить их в  любую минуту. Кустова-то  уже к петле подвел, заигрался майор
со своим Миллнзом:  без денег и без работы, одинокий человек, у которого все
рухнуло, в наличии -  полусумасшедшая супруга, не раз ему наставлявшая рога,
и сам он - психически  больной человек, а уж о матери лучше и не вспоминать,
Мария Гавриловна  в далеком сорок третьем году, занимаясь любовью с  кем-то,
шандарахнула  сыночка  по голове  чем-то не легким, и травму можно, пожалуй,
называть не черепно-мозговой, а психосексуальной. Взрослый сын  брошен ею на
произвол судьбы. Как-то Бузгалин улучил  момент и заглянул в кустовский лес,
там -  все застыли, даже  листья  деревьев не  колебались,  и  звери  стояли
неподвижно,  настороженно подняв головы: уши -  торчком, глаза  высматривают
опасность,  которая  разлита  по  всему  лесу, и  нет  щебечущих  пташек,  а
многометровые питоны свернулись кольцами и расщепленные языки их вибрируют в
сонном воздухе...
     С резидентом решено было не связываться: признать-то Бузгалина своим он
признает, но ничего не сделает, пока Москва не одобрит и не согласует, а где
Москва  -  там  вылетевшая птичкой  информация.  На  исходе  недели  удалось
связаться по  телефону  с  давним  знакомым,  ныне  он  работал  в  Чили, но
собирался лететь  к  жене  в  Чикаго,  обещал  задержаться  на  пару дней  в
Аргентине и кое в чем  помочь,  - обещание более чем ценное,  потому  что  у
Кустова исчез страх  перед Кубой. Встречать его поехали вдвоем, поднялись на
смотровую  площадку  аэропорта. Было  чистое,  как