дольфо, будто
не расслышав, продолжал:
     -  И я не могу потворствовать лживым  измышлениям князей церкви и мира,
погнавших   под  гнусным  предлогом  народ  куда-то  подальше  от   дел,  от
творчества, от трудов праведных во славу...
     - Остановись! - взревел брат Мартин.  - Ты  посягаешь на самое святое -
на  заблуждения миллионов! Ибо в  них, в заблуждениях этих, спасение мира  и
мирян. И, чего  уж скрывать, сама вера - заблуждение, иначе не развелось  бы
так  много апостолов, каждый  из  которых  глаголет истину...  Да, люди эти,
голодные и  вшивые, мерзкие и  развратные, ленивые и жадные, - люди эти идут
неведомо куда, повинуясь высокой мечте о справедливости, потому что в слепой
вере они  убеждены: там, на Востоке, они, отвоевав Гроб Господень,  заодно и
нахапают кучу золота и женщин, и нахапают так много, что не понадобятся весы
для  справедливого дележа  добычи, те самые весы, которые  всегда лгут.  Эти
спотыкающиеся  от  голода  и  мучимые  князьями   простолюдины   получат  по
потребности... Так им думается, именно так, но, сам понимаешь, ни шиша им не
достанется,   и  все  же  терзает  меня  мысль:  как  ты,  такой   чуткий  и
сострадательный, не  познал истину, вытекающую из основ  Отца нашего.  А она
такова: не  для  ковыряния  в  земле  рожден  человек, ибо он  не вол  и  не
хрюкающая свинья, не  для заполнения  утробы вином и мясом, не для ублажения
плоти,  жаждущей  женщин.  Бессчетное  количество  зверья кишит  в  лесах  и
долинах,  тучи  насекомых  и  птиц  кружат  над ними, гады  заселяют  каждую
расщелину, рыбы резвятся  в пучинах  морей и океанов, все они,  каждая особь
жрет, пьет и  совокупляется. Неужто  думаешь ты,  что мир  сущий  создан для
этого  непотребства? Нет!  Человек  создан  Богом,  чтоб  оправдать  все  им
сотворенное,  Творец  не  ради тварей  старался:  Бог,  единый и  триединый,
наделил людей позывами к чему-то бессмысленному  и возвышенному, и чем тощее
люд,  чем громче и слышнее вопит  голодный желудок, тем к большим свершениям
надо их, обездоленных мирян, звать именем Господа Бога!..
     Сдавленным выкриком  брат Родольфо  хотел остановить поток  слов  брата
Мартина, но тот продолжал:
     - Душа человеческая возникла в  оправдание  ошибок, допущенных Богом, и
дух человека - святыня, дух заставлял подвижников нашего братства уходить  в
пустыню под  жала змей, жить в  промозглых пещерах, питаться ящерицами. Они,
брат мой, раздирались  когтями львов или умирали, побитые камнями обманутых,
науськанных простолюдинов. Но молча,  молча! Ибо их вера - в понимании того,
что эти бессмысленные движения  людских  масс с  запада на  восток, с юга на
север и обратно суть тайные желания Высших Сил из числа  тех, что никогда не
слетают с уст Господа нашего!
     Истинно  мучился  брат  Родольфо,  слушая  богопротивные  речи  друга и
наставника.  Не  мог он  не  заметить, что  ряса наставника  подбита  мехом,
дорогим мехом.
     - Кто  ты  есть?  -  вскричал  он.  -  Разве  такое  я слышал  от  тебя
когда-нибудь?
     - Слышал! Именно  это и слышал.  В стенах монастыря -  слышал! В душных
кельях!  Но  не под небом, которое Бог!  А оно учит нас боготворять вонючую,
подлую и мерзкую толпу, ибо она, и только она, исполняет Высшую Волю Господа
нашего!
     Руки брата Родольфо взметнулись к небу, которое внушало ему иное.
     -  Это какая же Высшая Воля?.. Да ведомо  ли тебе: все бесовство мира в
том, что сотни тысяч людей  тронулись в гибельный путь потому лишь, что... я
открою  тебе  страшную  тайну, в  которую боюсь  сам  поверить... - Родольфо
приблизился к  Мартину вплотную. - Страшную... Люди бегут из  Европы потому,
что она, Европа, перенаселена бесами в человеческом  обличье, что  крестовый
поход такая же необходимость, выявленная Богом, как чума, что косою  пройдет
по миру...
     - Именно поэтому  и не  препятствуй людям! -  расхохотался брат  Мартин
дьявольским смехом и  прибегнул к  последнему доводу, спихнув ботинком  вниз
отягощавший и душу и тело камень.
     В ужасе от предательства друга, брата и наставника Родольфо возрыдал, и
взгляд его, провожавший камень, наполнялся мбукой и смирением.
     Тем  не менее он  пошел вслед за  братом  Мартином,  по привычке согнув
правую руку так, будто она несла камень...
     Было  это на юге  Италии, в двух дневных  переходах  до  Бриндизи,  оба
монаха вошли  в  рощу,  где их поджидал конь  без  седла. Брат  Родольфо еще
поманерничал немного, заговорив об ослице, на которой разъезжал  Христос, но
догадался, видимо, что только конь выдержит их обоих.
     Они взгромоздились на него и куда-то поехали.
     Они продолжили  свой  путь  в  средневековье, более им знакомое, чем те
годы, на которые выпало жить  и служить  полковнику Бузгалину В. П. и майору
Кустову  И. Д.  Они долго ехали,  они  расставались  и съезжались, продолжая
существовать в текущем двадцатом веке,  не  ведая, как в  них бурлит  другая
жизнь,  безумная,  потому  что  Европа спятила,  от  населявших  ее  чудовищ
спасаясь  песнопениями, и  если  хор серафимов величал  престол  Всемогущего
чистыми  дискантами, то  внутрихрамовые хоралы били по сатанинскому воинству
градом камней; слово молитвы обладало остротой и  силой меча, а если к слову
присоединить и танец, то гибель  Зла обеспечивалась - к сожалению, не всегда
молитва в храме завершалась торжеством Добра. Последней  надеждой, постоянно
действующей литургией оказывалось монашество, не допускавшее ада в заблудший
и загнивающий мир.  Рассеянные  по Европе  горстки людей, чьей  миссией было
отвращать жестами и словами гнев небесный, привлекать на себя Божье прощение
и окроплять все окрест себя  благодатной росой доброглаголения, - подвижники
эти строили монастыри, часто  - в  горах  и  на вершине  самой высокой горы,
чтобы  приблизиться к небесному  обиталищу,  еще  чаще  - порывали  с родным
домом, уходили куда глаза глядят,  чтоб  болью  разлуки с  очагом детства  и
лишениями в пути очистить и себя, и тысячи мирян, каясь и уготавливая себя к
Судному  дню, к  земной смерти  и обретению другой  жизни.  Несметным толпам
несчастных  сотни,  тысячи Одуловичей  внушили  - по  подсказке  безвестного
центуриона  -  христианское  учение  о врожденном  грехе, который  надо было
искупать  страданиями  и  лишениями; люди по году сидели в болоте, отдаваясь
мошкаре; святыми провозглашались  те,  кто десятками  лет не видел  женского
лица;  в  боязни Страшного суда кто спал  сидя,  кто залезал  на столб и, не
спускаясь на землю, десятилетиями бил поклоны; в подражание злобным клекотам
грифонов  проповедники  слова  Божьего  надрывали  глотки,  но  чаще   всего
оскверняли  души  верующих  богомерзкими  словесами,  отчего  и  укоренилось
мнение:  бесы влезают  через  рот.  Они  же,  злейшие и  наиподлейшие  враги
человека, могли превращаться в собаку,  в  любого зверя, в женщину, что было
искушением  воистину  дьявольским.  Потому  исцелением  стало   уединение  и
молчание, монахи уходили  в места, где нет ни людей, ни животных; подвижники
Божьи втайне от себя  рассчитывали на  то, что  изгрызающие их звери-желания
прельстятся ширью земных  угодий  и  выметутся из черепа. Но изобретательные
бесы  упрятались  в извилинах  мозга,  они  выпрыгивали и  под видом  чертей
издевались, они хохотали,  глумясь над людьми, а те не  могли избавиться  от
проклятий  греха: как только монахи осваивали  пустынный  клочок  землицы  в
надежде, что  бесы  покинут  их,  они,  бесы,  возвращались  на  возделанную
монастырской братией цветущую землю,  плодя  грехи, и брата Родольфо не  раз
встречал на дорогах Европы  брат Мартин, всматривался в него, допытывался, а
какой  это  грех пытается извлечь из  себя  его  бывший ученик, что хочет он
снять с себя и бросить в костер, в огне которого сгорит не только рубище, но
и  вшами запрятанные в  складках  грехи,  коих  немало, потому что  страдал,
страдал брат Родольфо, и помочь ему не мог пока ни брат Мартин, ни тем более
полковник Бузгалин, который, как и майор Кустов, тоже забыл земное и  самого
себя - ради царства небесного...
     Они уехали, оставив в пансионате для гостей колледжа застывшего  во сне
Кустова   и   проснувшегося  Бузгалина,   который  счастливо,   освобожденно
потягивался, радуясь тому,  что и с души  его, и с  тела сбросилась какая-то
всю жизнь досаждавшая тяжесть. Он  сытно позавтракал  и лениво покуривал, он
нащупал  в кармане  Кустова паспорт и убедился: майор, полтора  месяца назад
отказываясь лететь в Москву, врал, уверяя, что паспорт надо менять на новый,
двухгодичный срок его, мол, истек. Он сидел до вечера у неподвижного собрата
по  профессии  и  дождался:  вдруг Кустов поднял голову; Кустов озирался, не
понимая, где он и кто он; "Голова -  болит..." - произнесено было неожиданно
ясно и чисто, после чего вновь заснул. Возможно, он был ошеломлен вторжением
в  средние  века,  потому  что  Одулович  путешествовал  с  ним  по  пещерам
первобытных  племен,  намереваясь  дотянуть   пациента  до  года,  когда  он
заговорит о Марии Гавриловне.
     Он  и заговорил о ней - когда проснулся. Каким-то механическим  голосом
воспроизвел  он  -  точь-в-точь,  слово  в слово - то  письмо, что  прочитал
накануне, - о том, что она, беременная Жозефина, ждет его в Гаване, вместе с
Марией Гавриловной, которая вылетает вскоре в Москву, надо поэтому  спешить,
сама же она с Кубы - ни шагу, это может повредить их мальчику, да, да, будет
мальчик, она это чувствует... "Врет... -  провещал  голосом робота Кустов  и
добавил:  -  И  ты  врешь...  Фальшивка,  почерк  -  не Жозефины..."  Окатил
Бузгалина  серией  вопрошающе-презрительных  взглядов,   но  ответом  вполне
удовлетворился: нельзя  же, призвал  к благоразумию  тот, тащить  через  три
границы письмо служебного содержания!
     Только такие, по-детски  наивные рассуждения понимались  им, и от  него
по-прежнему пахло псиной. Взгляд был растерянным, ни на чем не фиксировался.
Часто  поводил  плечами,  съеживался  будто  от  холода. Заставил  Бузгалина
произнести фразу, которая - так ему казалось - выдала бы акцентом славянское
происхождение. Спросил наконец:
     - А чем, собственно, занимался ты, служа этой Высшей Справедливости?
     И  вновь провалился в сон,  из которого вышел ровно в час дня. Наступил
решающий для него и Бузгалина момент: Кустову надо платить за номер в отеле,
куда должен прийти сбежавший Мартин, и если сейчас Кустов направится туда, в
отель, то  никуда  он  из этого города не выедет, он будет продолжать поиски
того, кто сбежал именно в этом городе и потому здесь где-то, рядом.
     Тикали  минуты.  Было  9  августа, телевизор  в холле  гремел  на  весь
пансионат,  передавали отречение Никсона, и  американское  нутро  Кустова не
осталось  безучастным,  с  блаженной  улыбкой  идиота  одобрял  он   решение
греховодного   президента,   приветствуя  пришествие   справедливости,  хотя
занимался, как все американцы, делами похлеще тех, в чем обвиняли президента
США. О Мартине и  отеле было забыто. С нагловатеньким прищуром опухших глаз,
пренебрежительно  цедя  слова, Кустов  спросил, а как  дядюшка  намеревается
попасть в Гавану, и предложенные варианты отверг, да  их, вариантов, почти и
не было.  Остров  блокирован,  прямой аэрофлотовский  рейс  Москва  - Гавана
отпадает,   на  промежуточной  остановке  в  Канаде  к  самолету  никого  не
подпустят. Морская дорога заказана,  частный самолет найти почти невозможно,
остается тот самый путь, какой - предположительно - привел Жозефину в лучшую
клинику на Кубе, и начало пути - в Лиме.
     Это были последние трезвые  и нормальные  слова, услышанные Бузгалиным.
Пора  было  расставаться с пансионатом,  и  тут-то  оказалось, что Кустов не
хочет  жить  в двадцатом  веке:  во рту  его  будто  перекатывалась  горячая
картофелина, речь стала  невнятной,  уши  будто заложены комками  ваты, - он
почти  не слышал,  говорил  с  трудом, пришлось  прикрикнуть,  побуждая  его
двигаться,  ходить, казаться нормальным человеком.  Бузгалин со  все большей
тревогой  посматривал  на  него  -  все-таки  случилось то,  чего  избежать,
наверное, было  нельзя.  Кустов стал  почти ребенком, все бытовые  приемы  и
повторявшиеся изо дня  в день  жесты, слова - все разладилось в нем,  и надо
было подсказывать ему,  давать  советы при одевании одежды: "Так, правильно,
теперь брюки держи обеими руками, а левую  ногу... ну,  ту, которая в  синем
носке..."  Бузгалин вымыл его  в душе,  постриг отросшие и  уже загибавшиеся
вовнутрь ногти  на  руках  и  ногах,  снес бритвой фатоватые  баки, приладил
галстук. Расплатился с  пансионатом. Владелица  его,  видевшая Кустова иным,
удивления не выразила;  на  всякий  случай, репетируя дальнейшие объяснения,
Бузгалин брякнул:  "Майор.  В отставке. - И многозначительно: - Сайгон!"  (О
Америка, великая, гуманная и  необъятная,  привечающая  всех  несвободных  и
ненормальных, которые хозяевами  ходят  по  ней, поскольку с каждым днем все
радостнее жить!..)
     Уже по дороге к автостанции Кустов закричал вдруг, полез из машины вон,
несколько минут стоял в неподвижности, тер лоб,  что-то вспоминая  и явно не
желая покидать этот город. Бузгалин впихнул  его все-таки в такси, покатили,
автобус почти  пустой,  на  мексиканской границе  у обоих не стали требовать
паспорта, и так ясно - чистопородные янки! Головные боли  у Кустова исчезли,
но  страдания  от них  помнились, как след ожога,  как  рубец;  временами он
хныкал; но  очень  резво реагировал  на  проституток, которые после отставки
Никсона чувствовали себя,  как верующие после  распятия Христа,  и с  новой,
ударной силой предлагались, обступая автобус  на остановках.  Еще семь часов
тряски с пересадками - и Лима, гостиница на берегу океана. Сутки не выходили
из нее, о Кубе Кустов  не заикался, все более  мрачнел. Отмытый и приодетый,
благоухающий одеколонами и лосьонами, он тем не менее ощущал себя загаженным
и завшивленным, временами превращался  в Родольфо, поглядывал на  ногти так,
будто они  отросли до совсем уж  неприличных  размеров, а сам он - в  ветхом
рубище. Рассматривал себя  в зеркале, приглаживая  волосы  и расчесывая  их,
громко при этом называя  себя:  "Я! Я! Я!.." - и тыкая пальцем в грудь. Речь
его постепенно  становилась внятной, он уже одевался без помощи и подсказок,
однажды  разбушевался,  приняв горничную за  Жозефину, будто бы проституткой
заказанную  в  номер. В нем,  еще не осознавшем, кто он есть, продолжал жить
Мартин, и не просто жить, а осаживать его,  одергивать;  Мартин прикидывался
им самим, Кустовым, а  самого его  тянуло  к Бузгалину,  в  котором чудилось
что-то от Мартина,  который был для  него, только что вылупленного цыпленка,
курицей,  маткою; признательно и робко смотрел  на него,  часами сидели друг
против друга, словом не перебросившись, но разговор шел - брат Мартин и брат
Родольфо  все еще бродили  по  Европе, нещадно  споря, и тогда майор  Кустов
начинал  -  из  семисотлетней временнбой впадины - подавать  незашифрованный
голос,  а  полковник   Бузгалин  прислушивался,  и  однажды  к  нему  пришло
отвратительное признание: оба они - мужчины, заразившиеся болезнью от  одной
и той же женщины.
     Анна Бузгалина уверяла как-то, что все виды  сумасшествия - вынужденные
возвраты в детство, в сны, что, забываясь, оставляют о себе такую же память,
как запах  чего-то так и  не увиденного.  Однажды Бузгалин застал  Кустова в
холле, тот со  смущенной улыбкой спрашивал о чем-то мальчугана, сына поодаль
стоявшей супружеской  четы. Смутился,  поднялся  с Бузгалиным наверх, присел
рядом. Заговорил о Жозефине: очень,  очень несправедливо обошелся он  с нею,
очень! И прервал  себя,  заходил по номеру, делая какие-то нелепые движения,
походка - будто в правой руке грехи неподъемные. Бузгалин из номера - Кустов
за  ним,  ходил  приклеенным,  выслеживал,  устраивал засады и  смирнехонько
возвращался в номер, будто не выходил из него.
     Пошли  пятые сутки, Бузгалин  носился  по  смрадному  городу, в котором
бывал-то всего несколько  раз; он заводил  знакомства, всем обещая любовь  и
дружбу,  ловил  нужных  ему  мужчин  и женщин  на  улице, в  ресторанах,  на
стадионе, все шло по плану, который  возник сам собой в пансионате, рядом со
спящим в беспамятстве Кустовым. Только из Лимы можно было увезти  Кустова на
Кубу. Уже наметился  и день:  19  августа,  билеты на  самолет  заказаны  по
телефону,  но  так,  что фамилии  слегка  изменены и  при получении  билетов
измененность отнесут  на глупые уши девчонки в  агентстве. У  паспортов  был
один изъян:  они были настоящими, не фальшивыми,  и если за кем-либо из двух
пассажиров тянется какой-нибудь след,  то  по  нему дойдут  до  Панамы,  где
американская  военная  база  и  где  любого  могут  вытряхнуть  из самолета.
("Ил-18" шел круизным рейсом  из Гаваны в Гавану через Панаму и Джорджтаун в
Гайане.)
     В  полдень   побросали  рубашки  в  чемоданы,   Кустов,  последние  дни
пребывавший  в томительном  ожидании  чего-то ему не  понятного,  взбодрился
вдруг,  Бузгалин зорко присматривал за ним.  Операция может сорваться по той
простой  причине, что она спланирована чересчур тщательно, в механизме увоза
провалившегося агента все детальки так отшлифованы, смазаны и подогнаны, что
крохотная песчинка в состоянии  сбить работу всей системы. Одну песчинку,  а
точнее - камешек, удалось извлечь из застрявших шестеренок: два дня назад их
нашел  некий Гонсалес,  бывший  компаньон  Кустова  по пылесосному  бизнесу,
завалился  в  номер с  жалобой  на Жозефину,  которой  Кустов будто  бы  дал
доверенность на ведение дел. Давал или  не давал -  об этом Кустова лучше не
спрашивать, он  больше разбирался в монастырских порядках, чем в неизвестных
ему переговорах фирмы с поставщиками. (Провалы в памяти у него - что дырки в
добротном сыре.) На  мексиканца он глянул дико, Бузгалин вытолкал нежданного
совладельца в  коридор, сказав, что Жозефина будет со дня на день, с  нею  и
ведите переговоры. Глянул в глаза засмущавшегося Кустова.  Там  - ровный ряд
баранов, рога нацелены  на изрытую копытцами землю, неприступная крепость. А
за баранами -  подозрительно спокойный лес, безмятежное голубое небо. Что-то
мерзкое задумал  Иван Дмитриевич Кустов,  нашедший какой-то  изъян  в  брате
Мартине.
     - У  меня  тут знакомые, - беспечно произнес Бузгалин. - Пойду проведаю
обстановку...  Билеты  возьмем в  аэропорту, время есть, вылет  в семнадцать
тридцать.
     Он бросился названивать всем обретенным в городе знакомым обоего пола и
с  каждым  новым разговором все дальше и дальше отбрасывал мысль о самолете,
раздумывая над тем, как унести ноги отсюда - им обоим, ему и Кустову, потому
что,  не  побывав  ни  в  советском,  ни  в  кубинском,  ни  в  американском
посольствах ни вчера,  ни позавчера,  ни  в предыдущие дни и тем более  этим
сегодняшним  утром,  он  по  тону  тех,   с  кем  разговаривал,  по  отказам
консульской челяди, вдруг загруженной  какими-то  делами, понял, что тревога
объявлена повсюду, и кто первым ее поднял - уже не понять и не высчитать, но
американцы догадались о каком-то чрезвычайно важном  мероприятии, затеваемом
Советами, и подняли на ноги  всю  агентуру. И  как  не  догадаться, если сам
посол Кубы уже около 14.00  был в аэропорту - на тот, без сомнения,  случай,
если кого-либо попридержат на контроле. Узнав о столь раннем прибытии посла,
американцы, вероятно,  и  заподозрили  что-то. Но кубинцы-то - какого  черта
баламутят  воду?  Никто  ведь   не  знает,  что  рейсом  этим   полетят  два
американских гражданина, которым эта суета противопоказана.
     Последний звонок прояснил все окончательно. "Джек, рада тебя слышать...
- промурлыкала секретарша консульского отдела американского  посольства. - А
видеть не могу, дорогой. У нас  тут аврал, и если так уж хочется повидаться,
то давай после шести, когда страсти улягутся..."
     Не зря, значит, посол Кубы в роли то ли прикрытия, то ли обеспечени