перевернулся  паром...  На   берегу  Миллнз  обнял,   совсем  по-европейски,
Бузгалина и Кустова; визитные  карточки предложены не  были,  Френсис Миллнз
стал  расчетливым  в  знакомствах.  Через три часа  он  улетел в Токио,  его
проводили  и стали гадать,  как  добраться до Праги. Об аэрофлотовском рейсе
лучше  и не заикаться; самолет шел в Москву через Карачи, но чешская виза не
давала транзита; билеты взяли до Рима, и,  видимо, настала очередь Бузгалина
возвращаться,  как  Кустову,  к   истокам,  скользить  по  кругу  до  точки,
совпадавшей с исходной: там, в Риме, можно остановиться хотя бы  на  сутки в
отеле, откуда  он делал  разбег и  перелетал через Атлантику. До самолета  -
сутки,  Кустов  впал  в  глубокую  задумчивость,  из  которой  выходил   для
расспросов  об Анне и все  больше и  больше  пригорюнивался. Однажды учудил:
появился вдруг в темных очках, согбенный,  при ходьбе опирался на диковинную
палку,  и когда  Бузгалин  присмотрелся,  то  в некотором испуге отшатнулся,
потому что  палка была  как у того  фермера  в  аэропорту  Эсейса.  Недолго,
правда, побыл  Кустов в обличье убийцы  спецназначения,  палку  забросил  на
шкаф,  очки  разломал.  Потащил  Бузгалина  на  католическое  и  лютеранское
кладбища, хотя труп той, которую Малецкий назвал нужным именем, так и не был
выловлен, сумочку с документами миссис  Энн Эдвардс пригнала к берегу волна.
Ноги  привели его к  могиле,  русской  могиле,  фамилия, правда,  не  совсем
русская,  но  на  камне  высечено:  "Поставлено   иждивением  императорского
русского  консульства". Долго и безмолвно стоял  перед нею, скорбно  опустив
голову,  хотел было подозвать Бузгалина, но  передумал и презрительно махнул
рукой  -  что,  мол,  с  тебя,  нехристя,  взять!..   Мозг   его  постепенно
восстанавливался,  леса  и  равнины заполнялись менее злобными  и опасливыми
существами, за буйными играми  волчат с косулями наблюдали  сверху хохочущие
макаки; в  листве  и  кронах  запрятались птеродактили,  мастодонты вымерли,
динозавры пыжились,  не желая исчезать; людей стало больше, но  они никак не
хотели  узнаваться,  не хватало  каких-то  мелочей,  тех  особинок,  которые
отличают  в полутьме одного человека от другого, -  букашки не приживались к
лесной  почве,  разные мухи, тараканы, осы,  муравьи, полевые мыши и  прочая
мелюзга, для опознания которой Кустов  часами таращил глаза на снующий люд в
холле "Индонезии", пялился на торговцев  фруктами; однажды приперся к мечети
и едва не превратился в того кривоногого идиотика, который пугал его в Лиме:
челюсть отвисла,  слюни  вот-вот потекут  к  подбородку  -  так увлечен  был
жанровой картинкой, привычной каждому жителю  Джакарты, но не европейцу. А у
входа в мечеть  высилась  гора  обуви,  окруженная  толпой  мальчишек:  дети
стерегли ботинки, босоножки и туфли родителей, пришедших поклоняться Аллаху,
-  ребятишки в  молитвенном смирении взирали  на холм из  кожи  и  текстиля.
Пораженный   виденным,  Кустов   промолвил  вдруг   отчетливо  и  по-русски:
"Бугульма!"
     В гостинице  же  учинил Бузгалину чуткий допрос:  что же  побудило  или
заставило его, американского гражданина, предавать свою страну?
     -  Негр,  - ответил после  долгого раздумья  Бузгалин. -  Старый  негр,
приставленный к саксофону  и  ломбарду... В  Новом Орлеане не бывал? - Взмах
руки Кустова означал: где  только не приходилось, разве упомнишь... - Пивная
там у въезда в доки, рядом с нею -  ломбард, и на ступенях его - старый негр
в отрепьях, но - цилиндр и саксофон при  нем. Нанят ли, отвоевал ли место на
ступенях -  не знаю. Стоит и  играет. Играет и стоит.  Мимо него  люди несут
пожитки, а  он  встречает  и  провожает их,  он  приветствует  и  скорбит...
Мелодиями  саксофона. Разные  мелодии.  Обрывки их,  намеки  на  них,  порою
обозначения только, несколько нот - и достаточно,  люди покачивают головами,
будто признавая: да, это то, что надо... Сам я ни черта  в музыке не смыслю,
и вот  привел  я  однажды знатока,  профессора,  дававшего уроки  восходящим
оперным звездам, профессор  полчаса слушал и через сутки  сказал мне, в  чем
секрет. В репертуаре негра - всего двенадцать мелодий,  архетипический набор
звуков,  так  выразился профессор.  Те,  которые  созданы веками  и  которые
навсегда  останутся  с  людьми,  которые  всегда внутри  людей, стоит только
напомнить им  начальные ноты... И люди, все люди понимали негра, не только я
таскался к  этому ломбарду внимать негру, все, понимаешь - все! Вот тогда-то
я и подумал: самое  лучшее в  этом мире должно принадлежать всем! Всем, а не
одиночкам. Не богатым, не бедным, а всем людям.
     -  Значит,  - нашелся у  Кустова ответ  после  трудной для него  работы
мысли,  -  значит,  чем больше ссудных лавок  и, соответственно, нищих,  тем
лучше?
     - А зачем быть сытым  и богатым? Ведь смысл жизни отдельного человека -
в  продолжении  существования  народа,  популяции,  а  произойти такое может
только при бедности. Только примитивные формы жизни способны на вечность.
     Кустов соображал долго, потирал коленки, морщился.
     - Ты, значит, социалист... Так скажу тебе: социализм - правда одиночек.
Как только они объединяются в коллектив, становятся  массой - тут же кому-то
захочется иметь эту ссудную лавку. Иметь! А не таскать туда вещи.
     Спорили   долго  -   и   в  Риме,  и  в   Вене,   где   остановились  в
"Интерконтинентале". Неподалеку - советское посольство с флагом и решетчатой
антенной  на крыше.  Кустов  долго рассматривал флаг.  Уже  в Праге, еще раз
прочувствовав глубину времени и увидев впереди свое прошлое, сказал:
     - Вот что, дружок: ты  здесь впервые, а я  эту вшивую республику ой как
знаю!.. Впереди нас ждут тяжелые испытания,  советую  тебе поглубже засунуть
свой американский язык в американскую задницу.
     Визу чехи  дали  на неделю, еще в  Джакарте  Бузгалин попросил  Миллнза
целью поездки указать "ознакомление с историческими  ценностями", в Праге же
Кустов запретил раньше времени говорить о пани Эйнгорновой.
     - Чехов не  знаешь, -  сплюнул он. - Сволота сплошная. Наружка наглая и
ленивая, я-то знаю,  поверь мне... А вместо тетушки могут подсунуть девку из
корпуса  национальной  безопасности.   Кстати,  на   Целетной   отдел  учета
населения, справки выдаются только лично, но одному тебе туда идти нельзя. И
не заикайся о том, что эта Эйнгорнова - родственница. Старушку слопают.
     Сходили, запросили,  сутки спустя ответили: да, некая пани Эйнгорнова -
действительно гражданка  ЧССР, но проживает не в Праге, а в Пардубице,  и та
ли это пани, что нужна, еще надо выяснять, потому что фамилия эта не редкая.
     - Сам выясню, -  буркнул Кустов. - Я до Пардубице за два часа доберусь,
оттуда и  позвоню,  а  ты сиди в  отеле, глуши пиво,  оно здесь  без обмана,
только оно...
     - Не надо... Прошу тебя: не надо.
     - Я уже такси заказал!
     - Не надо! - заорал Бузгалин.
     Покормили голубей на Вацлавской площади, попили пива. Какая-то  тяжесть
повисала  на  языке  Бузгалина  в те  минуты,  когда надо было поговорить  с
Кустовым о Марии Гавриловне.
     - У  тебя  там, в  СССР, кто-нибудь  есть  из родных?.. - и  глянул  на
Кустова.
     - Никого нет, - сказал он  равнодушно. - Была мать. Плохая мать. Нет ее
уже... Очень плохая мать, но - мать.
     В номере  - путеводители по Праге, альбомы с видами, так и  звавшими на
улицу. Бузгалин предложил  сходить  на  Карлов  мост:  чудо  архитектуры,  в
Нью-Йорке такого не увидишь. В ответ Кустов отчеканил наставительно:
     - Да  будет тебе известно:  этот мост  - сплошная контрольная явка. Там
шпик на шпике. Не советую.
     Но через час толкнул отяжелевшего от пива Бузгалина.
     - Пойдем! Быстро!
     - Куда?
     - На Карлов мост! Там - только что вычитал! - статуя святой Анны!
     Пришибленный Бузгалин долго сидел молча, долго собирался.
     Пошатались  по  мосту,  постояли у  св. Анны, Кустов не вытерпел, рукой
дотянулся до младенца.
     -  Настоящий.  Не  то что  у  Жозефины. Пора бы  тебе, дядюшка,  знать:
Жозефина лгунья!
     Впервые,  кажется,  за два месяца он  купил газету ("Вашингтон  пост"),
полистал, отшвырнул.
     - Ничего, - сказал, - в этом мире не меняется.
     А под вечер затащил Бузгалина  в Старо Място и едва не свихнулся вновь,
глянув на скрытую темнотой и тенью фигурку в нише старинного здания, - то ли
чертик  спрятался  там, глумясь  над прохожими и высовывая  язык, то ли  еще
кто... Задрожал, задергался, замычал, и Бузгалин затолкал его в такси, донес
до  номера, всю  ночь сидел  у кровати,  прислушиваясь к  неровному  дыханию
загнанного человека.
     Утром тот встрепенулся, встал,  ничего  о  вчерашнем  не  помнил. Бодро
просвистел залихватскую мелодию, прибежавшему администратору пообещал набить
морду, если тот не дозвонится до Пардубице.  Позвонила  сама  полиция:  пять
Эйнгорновых   в   Чехословакии   и   все  примерно   одинакового   возраста!
Администратор  предложил театр  или цирк  -  подумали  и отказались.  Однако
вечером  решили  глянуть  на  Прагу,  долго  стояли  на  углу  возле  отеля,
отказавшись от услуг швейцара; Кустов  учил Бузгалина: это тебе не Нью-Йорк,
на первую попавшуюся  машину не садись, чистая подстава! Сам  выбрал наконец
такси и  уже  в машине спохватился,  вспомнил очень  интересный телефон, что
дала  ему полиция, выгреб из кармана мелочь. Таксист остановился у автомата,
Бузгалин вышел, крутил диск, поглядывая на машину, на редких прохожих. Улица
узкая,  трех-четырехэтажные дома  старинной, чуть ли  не  времен  Яна  Гуса,
постройки, а уж  то, что вдоль них сам Швейк ходил,  -  это точно.  В заднем
стекле  виднелся  затылок  Кустова,  заслонявшего  шофера.  Девять   вечера,
зажглись фонари.
     Первым  появился  Малецкий, вышел из  подъезда противоположного дома  и
направился к  машине.  И  тут  же  к  ней  приблизился  откуда-то  взявшийся
Коркошка. Они одновременно рванули  на себя  дверцы  такси, сели -  и голова
Кустова пропала. Такси тронулось с места и поехало. А Бузгалин побренчал еще
монетами, вышел из будки  автомата и пошел в  обратную сторону. Под  фонарем
открыл он путеводитель по Праге и захлопнул его. Неторопливым шагом  ночного
гуляки добрался до парка, где в  толпе подавленно молчали, глядя на киношные
съемки под прожекторами...
     Даже не глянув на часы, он знал, что  машина  с Кустовым уже на военном
аэродроме и самолет  фырчит, проверяя моторы перед ответственным  полетом  в
Москву. Шагом искателя благопристойных приключений пересек  площадь, свернул
за угол  и не  ошибся: пивной  зал,  прокопченными сводами  напомнивший  ему
гамбургские  и  нюрнбергские заведения  для неоднократного и многокружечного
употребления  святого для Германии и  Чехословакии напитка. Кельнеры в белых
фартуках  носились  по  залу  с подносами и  без, Бузгалин  втиснулся в  ряд
непоколебимых  чешских  спин, раздвинул их и занял место  за длинным столом;
пили стоя,  сдвинув кепки и шляпы  на затылок, сдувая пену, грызя  сухарики,
вилкой цепляя шпикачки.
     - Жареного гуся! -  возгласил  по-немецки  Бузгалин, достаточно громко,
чтоб его  услышали те, кто язык этот знает, затем  столь же  громко повторил
заказ  на  ломаном  чешском  и, убедившись,  что  по  крайней  мере  человек
пятнадцать  -  двадцать  повернули к  нему головы,  тот  же  вопрос  о  гусе
интерпретировал иначе: - Гуси ведь в моде, не так ли, господа? Тем более - в
вашей   демократической  и   даже,   не   боюсь   это   произнести   громко,
социалистической стране! Ведь верно?
     Почти  сотня  любителей народного напитка и народного досуга набилась в
заведение с  каким-то непереводимым чешским названием.  Половина  из них уже
прислушивалась к явно провокационной речи иностранца. Нашлись и добровольные
переводчики. Кельнер принес два пива на кружочках и хорошо распаренную ляжку
гуся  с зеленым горошком и неизменной горчицей. Бузгалин отпил  и восхищенно
помотал головой:
     - Пиво -  отменное! Вот что значит преемственность!  Ян Жижка, Ян Гус и
Гусак,    первые    хмельные    напитки   тринадцатого   века   и   нынешнее
высококачественное    пойло,   источник   валютных    поступлений    могучей
индустриальной   державы,  каковой  является,  без  сомнения,  Чехословакия,
страна, которая выстрадала социализм всем  ходом  общественной мысли... Ваше
здоровье, господа  социалисты! - оторвал кружку  от мокрого стола Бузгалин и
залпом выпил ее.
     В  пивной  поубавилось шуму,  на  занятного иностранца  посматривали  с
надеждой  и опаской.  А Бузгалин достал из кармана плоскую бутылочку виски и
отхлебнул.
     - Слышал я, среди вас есть недовольные,  вы тут какую-то пражскую весну
выдумали... Напрасно! Все, что было до нее и  после,  -  плоды трудов многих
веков, старания ваших предков, еще в четырнадцатом веке изобрели они, наряду
с пивом, и рецепты исконного чешского социализма, улучшенные  более поздними
веками. Помнится,  в  Табор, а  это  не так далеко от  этого благословенного
места,   не  так  ли?..  -  обратился  Бузгалин  к  соседу,  и  тот  кивнул,
подтверждая. -  Так  в  Табор,  как  в  Прагу  весной известного  вам  года,
слетались оппозиционеры и гуманисты истинно западного толка, я  имею  в виду
проповедников  еретических сект всей Европы,  среди  них иохамиты, беггарды,
вальденсы, то есть те, кого принято называть таборитами. От них  и пошел тот
социализм, который вами так отвергаем ныне, но который вы  унаследовали, как
язык и обычаи.  Это ведь ваши  прадеды  основали вместе с этим пивным  залом
вашу  мораль и ваше  право. Это они предрекли вашу весну, это они орали, что
настанет  день и год мщения, что  всех  зажравшихся коммунистических лидеров
надо срубить  и сжечь в печи, как  солому!  Измолотить  их,  как снопы!.. Не
правда  ли,  так  выражаться могли  только  истинно  трудолюбивые крестьяне,
занятые  мирным  земледельческим трудом?.. И  с  некоторой тягой  к  научной
деятельности,    поскольку   предлагалось   также    выцеживать   кровь   из
угнетателей...  Для  чего,  интересно? Еще одну  порцию  гусятины! - крикнул
Бузгалин, но кельнер не шевельнулся.
     В зале давно притихли и с некоторым страхом посматривали на иностранца,
который увлеченно расписывал достоинства чешского прасоциализма.
     - Задолго до русской модели переустройства  мира не  вы ли отменили еще
пятьсот пятьдесят лет назад все Христовы законы милосердия? Вы! Каждому чеху
рекомендовалось  умывать  руки кровью врагов Божьих, а  к последним отнесены
были и  те крестьяне, которые не жаловали  своих избавителей  от  гнета. Да,
содруги, да -  это вы снабдили русских  смутьянов своими  идеями, вы первыми
расписали порядки  Царства Божьего, где женщины будут рожать  без мук, но  и
зачинать без мужчин,  где все  общее, и  жены тоже... Я дождусь гуся или все
ваше  руководство  народным  питанием  состоит в  истинно национальной секте
таборитов?  Или  я  ошибаюсь - адамитов?  Которые меня, филолога,  восхищают
образностью выражений и терминов. Убивая всех подряд, они глаголили: "Зальем
кровью весь мир, крови будет по уздечку коня". Ну, естественно, только тогда
сбылось бы их пророчество: никто, уверяли они, не будет  ни сеять,  ни жать,
вообще  ничего не  делать.  Все будут,  так полагаю,  убивать друг  друга. И
убивали. По ночам вспыхивали деревни, люди в чем мать  родила выскакивали из
домов,  приобщаясь к великой секте адамитов, которые ходили нагишом,  потому
что - так считали они  - только в  голом виде они  становятся  чистыми перед
Богом и могут беспрепятственно выбирать женщин, что не могло понравиться Яну
Жижке, -  я правильно  произношу имя это? Он и приказал истреблять голеньких
адамитов. А кому какие  женщины  достались  -  это истории неведомо...  Ваше
здоровье, господа! И - вперед, чешский лев!
     При  полном безмолвии чехов Бузгалин покинул пивную - в момент,  когда,
по его расчетам, самолет с Кустовым  пересек госграницу на пути к Москве. Но
едва прошел  несколько метров, как некий  прохожий  остановил  его,  вежливо
приподняв шляпу и  не менее вежливо предложив:  не соблаговолит ли гражданин
последовать за ним в участок  на предмет составления протокола  о  поведении
гражданина...  Прохожий  был  в  восторге от  собственной  ладной фигуры, от
своего немецкого языка, от  шляпы,  которой он пытался разогнать алкогольные
миазмы,  коими  был пропитан  остановленный  им подозрительный субъект.  Еще
большее  удовлетворение  испытывал  полицейский  в  штатском от  английского
языка, к которому вынужден был прибегнуть после того, как в участке Бузгалин
воспрепятствовал попыткам обыскать себя,  ссылаясь на  то, что позволить эту
процедуру он может только  с письменного  согласия и в присутствии адвоката.
Отнюдь не потеряв  любезности, образованный  полицейский предложил Бузгалину
ответить  на  несколько  чисто протокольных вопросов:  имя, местожительство,
гражданство, вероисповедание.
     -  Мартин,  -  назвал  себя  Бузгалин.  -  Странствующий  монах  ордена
францисканцев. Аббатство Ретурель.
     Чрезвычайно обрадованный красавчик предложил стул.
     - Приятно слышать... С консулом не желаете поговорить?.. Кстати, весной
этого  года  в нашем  университете  стажировался некто Мартин, профессор  из
Дартмутского  колледжа.  Его  очень  интересовали  адамиты...  Вы,  кажется,
распространялись о них не так давно.
     - Да?..  Не помню, - опроверг очевидный факт Бузгалин.  - Не понимаю, о
чем вы говорите, - удивился он, когда его спросили, в каком загранучреждении
получил  он  визу и  когда. - Я  не  настолько обмирщился, чтобы знать  ваши
порядки... Пересекаю границы по повелению Его Святейшества.
     Полицейский с пронзительным вниманием полистал какую-то  книгу: видимо,
в графе  "Должностные  лица"  искался Папа Римский. Так и  не найдя его,  он
встал  и по  кругу обошел  Бузгалина, чтобы  резко  и  сильно  ударить  того
железным кулачком  в бок и осторожненько, без размаха садануть туда же тупым
ботинком. Позвал веселых ребят, которые поставили Бузгалина на ноги, вежливо
осведомились  о здоровье и сочли  его  достаточным для  камеры. По  расчетам
Бузгалина,  произошло  это  в миг, когда  в Москве к переднему трапу лайнера
подкатила "Волга", принявшая в себя еще ничего не понявшего Кустова.
     Он не  спал до утра,  радуясь  тому, что ночь провел в участке, что еще
жив, потому  что  судьба могла распорядиться иначе: с человеком, державшим в
уме всю  разведсеть Южной и Северной Америки и брошенным в  джунгли далекого
от Москвы города, все могло случиться; такой человек, нагруженный свинцовыми
адресами,  камнем  идет  ко  дну, как  только  обрезается над  ним поплавок,
случайность  смерти становится такой же  очевидностью,  как  луна, звезды, и
полиция отвратила  его от неминуемого. Он благодарно пожал  руку подленькому
ладному  молодчику, теплым взглядом простился со стенами  и полом,  вскользь
поинтересовавшись, составлен ли протокол и есть ли  вообще  какие-либо следы
пребывания брата Мартина в узилище этом...
     В отеле с недоумением воззрились на него; кто-то еще вчера вечером - от
его и  его друга имени - отправил вещи в аэропорт. "Да, да, расплатились..."
Бузгалин сел в парикмахерское кресло;  почти спеленутый в белую простыню, он
не  мог  заголить кисть  и глянуть  на  часы, глазами  искал настенные,  они
оказались отраженными зеркалом, и,  мысленно  перекрутив стрелки, он наконец
определил точное время - как  раз  тот  момент,  когда  в  комнате,  которую
условно  можно  назвать приемной,  два  сержанта плоскими  кончиками пальцев
ощупывали  снятое с уже голого Кустова белье... Еще десять, пятнадцать минут
- и провернется одинаковый  для всех камер универсальный  ключ, майор Кустов
окажется заточенным в следственную тюрьму КГБ...
     И в тюрьме  той, отвечая на  вопросы  дознавателя,  вышагивая  длинными
ногами короткие километры камеры,  собственноручно исписывая листы отчета  о
командировке,  питаясь баландой, з