ько тебе угодно".
     Когда  они сели на места,  Мурочка взяла бинокль и стала  рассматривать
сидящих в ложах.
     Хитрый  Бултырин попросил у  нее на минутку бинокль и, сделав  вид, что
рассматривает занавес, потихоньку отвинтил  какой-то винтик в передней части
бинокля, после чего хладнокровно передал его Мурочке.
     "Посмотри-ка теперь!" - сурово усмехнулся он про себя.
     Мурочка  долго вертела  бинокль,  сдвигала  его,  раздвигала  и  потом,
огорченная, сказала:
     - Не понимаю! Только сейчас было хорошо, а теперь ни туда ни сюда.
     -  Разве  теперь  мастера пошли? Жулики! -  отвечал  Бултырин. - Им  бы
только деньги брать. Возьмут да вместо бинокля  кофейную мельницу  подсунут!
Ей-богу!
     В антракте Бултырину захотелось покурить.
     "Оставить  ее  тут  рискованно,  -  размышлял  Бултырин,  с  ненавистью
поглядывая  на склоненную  Мурочкину голову.  - В  курилку  за  собой тащить
неудобно... Хорошо бы запереть ее в какую-нибудь пустую ложу, а самому пойти
выкурить папиросу... Да не пойдет. Навязалась  ты на мою шею!  Разве усадить
ее в фойе на виду, а самому в уголку покурить, чтоб никто не видел?"
     Он встал.
     - Пойдем!
     - Куда? Я здесь посижу.
     - Нельзя, нельзя! Надо идти.
     - Да отстаньте вы от меня! Идите себе, куда хотите.
     - Нет-с, я без вас не пойду...
     - Пойдете! - злорадно сказала Мурочка.  -  Вот возьму и  не сдвинусь  с
места!
     Бултырин задумался.
     -  Сдвинетесь! А то скандал сделаю! Думаете, не сделаю? Ей-богу! Возьму
да закричу,  что поймал вашу руку в то  время, когда вы за моим бумажником в
карман полезли, или скажу, что вы моя беглая  жена! Ага! Пока разберут, - вы
скандалу не оберетесь. Мурочка с исковерканным от злости лицом встала.
     -  Какой  же  вы...  негодяй!  А  этому  идиоту Жоржу  я  завтра  глаза
выцарапаю. Пойдемте!
     "Ты там себе ругайся,  милая, сколько хочешь... - подумал торжествующий
Бултырин. - Я ведь знаю, как обращаться с женщинами".
     Но моментально веселое выражение сбежало с лица  его. К ним направлялся
молодой  человек в смокинге и,  весело махая программой, приветливо улыбался
Мурочке.
     - А! Марья Констант...
     -  Виноват,  молодой человек!  - заслонил Мурочку  Бултырин.  -  Вы  бы
стыдились  в таком виде подходить  к  замужней  даме.  Человек еле на  ногах
стоит, а позволяет себе...
     - Слушайте! Вы с ума сошли?!
     - Проходи, проходи! Много вас тут... Смотрите на него, лыка не вяжет.
     - Прежде всего - вы нахал! Я вас не знаю и хотел только поздороваться с
госпожой Кошкиной...
     Недоумевающая  публика  стала  останавливаться около них.  Заметив это,
Мурочка сделала молодому человеку умоляющий жест и прошептала:
     - Ради Бога! До завтра...  Заезжайте к мужу. Он объяснит;  не подымайте
сейчас истории.
     Лицо Мурочки  было  красно,  и на  глазах  блестели  слезы.  Пораженный
молодой человек, пожав плечами, поклонился ей и  отступил, а Мурочка послала
по направлению публики  чарующую улыбку, взяла Бултырина под  руку и ласково
сказала:
     - Проводите меня до уборной.
     - Зачем?
     -  Какое  тебе дело,  подлец,  -  глядя на  публику с ласковой улыбкой,
прошептала Мурочка. - С каким бы  удовольствием выщипала  я по волоску  твою
бороду... Толстое животное!
     -  Ладно,  ругайтесь!  Пожалуй,  пойдем  в  уборную...  Только я  видел
взгляды, которыми вы обменялись с молодым человеком. Понимаем-с! В уборную я
вас одну не пущу.
     - Вы форменный  идиот,  - простонала тихонько  Мурочка, -  ведь уборная
женская!
     - Да... там, может, другой ход есть...
     - Да сак-то мой и шляпа внизу, гнусный вы кретин?!
     "Удерет  она  без сака или  нет?  -  подумал  Бултырин.  -  Пожалуй, не
удерет".
     - Ну, идите! Я все равно у дверей сторожить буду.
     Когда Мурочка  вышла из  уборной, она наткнулась на Бултырина,  который
подозрительно заглядывал в двери и о чем-то шептался с горничной.
     - Едем домой! - решительно сказала Мурочка.
     "Ага!  Не  выгорело  с  любовником",  -  злорадно усмехнулся  про  себя
Бултырин.
     - Пожалуй, едем!
     Он уцепился за Мурочкину  руку, свел Мурочку вниз, одел и, показав язык
какому-то господину, смотревшему, не сводя глаз,  на красивую Мурочку, сел с
нею на извозчика.
     - Жаль,  что пьесы не досмотрели, - любезно обратился  он к  ней, когда
они поехали, - забавная, кажется, пьеска...
     Мурочка с ненавистью взглянула на его простодушное лицо и сказала:
     - Подлец, подлец! Дурак проклятый! Тупица!
     - Чего вы ругаетесь? - удивился Бултырин.
     - Вот же тебе, кретин: когда лягу  спать, нарочно отворю окно в спальне
и впущу любовника... ха-ха-ха!
     - Нет, вы этого не сделаете, - хладнокровно сказал Бултырин.
     - Почему это, позвольте спросить?
     - А я возьму кресло, сяду в спальне и буду сторожить...
     - Вы с ума сошли! Вы так глупы, что даже не понимаете шуток!
     -  Ладно,  ладно. Так  и  сделаю. А что?!  Проговорились, да теперь  на
попятный? Ей-богу, сяду в спальне. Даром я, что ли, дал слово?!
     - Посмейте! Я позову дворников, они вас в участок отправят.
     - А я скандал сделаю! Скажу, что я ваш любовник  и вы меня приревновали
к вашей горничной.
     - Подлец!
     - Пусть.
     Свеча  догорала, слабо  освещая  спальню... На кровати спала в  верхней
юбке и  чулках Мурочка, покрытая простыней. Очевидно, она много плакала, так
как тихонько во сне всхлипывала и глаза ее были красны.
     В  углу, в мягком  большом кресле  сидел полусонный Бултырин  и,  грызя
машинально вынутый  из кармана винтик  от  бинокля, рассеянно  поглядывал на
спящую.

        "Яд"

     ИРИНА СЕРГЕЕВНА РЯЗАНЦЕВА
     Я  сидел  в  уборной  моей  знакомой  Рязанцевой  и  смотрел,  как  она
гримировалась. Ее белые гибкие руки  быстро хватали неизвестные мне щеточки,
кисточки, лапки, карандаши,  прикасались ими к черным прищуренным глазам, от
лица  порхали к  прическе, поправляли какую-то ленточку на  груди, серьгу  в
ухе, и мне казалось, что эти  руки преданы самому странному и  удивительному
проклятию: всегда быть в движении.
     "Милые  руки, - с  умилением подумал  я. - Милые, дорогие мне глаза!" И
неожиданно я сказал вслух:
     - Ирина Сергеевна, а ведь я вас люблю!
     Она издала слабый крик, всплеснула  руками,  обернулась ко мне, и через
секунду я держал ее в своих крепких объятиях.
     -  Наконец-то! - сказала  она,  слабо смеясь. - Ведь я измучилась  вся,
ожидая этих слов. Зачем ты меня мучил?
     - Молчи! - сказал я.
     Усадил ее на колени и нежно шепнул ей на ухо:
     - Ты мне сейчас напомнила, дорогая, ту нежную, хрупкую девушку из пьесы
Горданова  "Хризантемы", которая - помнишь? - тоже так, со слабо сорвавшимся
криком  "наконец-то"  бросается  в объятия помещика Лаэртова.  Ты  такая  же
нежная, хрупкая и так же крикнула своим милым сорвавшимся голоском... О, как
я люблю тебя.
     На  другой  день  Ирина  переехала  ко  мне,  и мы,  презирая  светскую
условность, стали жить вместе.
     Жизнь наша была красива и безоблачна.
     Случались небольшие ссоры, но  они возникали  по  пустяковым поводам  и
скоро гасли за отсутствием горючего материала.
     Первая ссора произошла из-за того, что однажды, когда я целовал
     Ирину,  мое внимание привлекло то обстоятельство, что Ирина  смотрела в
это время в зеркало.
     Я отодвинул ее от себя и, обижаясь, спросил:
     - Зачем ты смотрела в зеркало? Разве в такую минуту об этом думают?
     - Видишь ли, -  сконфуженно объяснила она, - ты немного  неудачно обнял
меня. Ты  сейчас обвил руками не талию, а шею. А мужчины должны  обнимать за
талию.
     -  Как...  должен?  -  изумился  я.   -  Разве  есть  где-нибудь  такое
узаконенное правило, чтобы женщин обнимать только за талию? Странно! Если бы
мне подвернулась талия, я  обнял бы талию, а раз подвернулась шея, согласись
сама...
     - Да, такого правила, конечно, нет... но как-то странно, когда обвивают
женскую шею.
     Я обиделся и не разговаривал  с  Ириной  часа два. Она первая  пошла на
примирение.
     Подошла ко мне, обвила своими прекрасными руками мою шею (мужская шея -
узаконенный способ) и сказала, целуя меня в усы:
     -  Не  дуйся,  глупый!  Я  хочу  сделать  из  тебя интересного,  умного
человека... И потом... (она застенчиво поежилась) я хотела  бы, чтобы ты под
моим  благотворным  влиянием завоевал  бы  себе самое  высокое положение  на
поприще славы. Я хотела  бы  быть  твоей  вдохновительницей,  больше того  -
хотела бы сама завоевать для тебя славу.
     Она скоро  ушла в театр, а я призадумался: каким образом она  могла  бы
завоевать для меня славу? Разве что сама бы вместо меня писала рассказы, при
условии, чтобы  они у нее выходили лучше, чем  у меня. Или  что она понимала
под  словом  "вдохновительница"?   Должен  ли  я  был  всех   героев   своих
произведений списывать с нее, или она должна  была  бы изредка просить меня:
"Владимир, напиши-ка рассказ о собаке, которая укусила за ногу нашу кухарку.
Володечка,  не хочешь ли взять темой нашего комика, который совсем спился, и
антрепренер прогоняет его".
     И вдруг я  неожиданно  вспомнил. Недавно мне случилось  видеть в театре
пьесу "Без просвета", где  героиня целует героя в усы и вдохновенно говорит:
"Я хочу, чтобы ты под моим влиянием завоевал себе самое высокое положение на
поприще славы. Я хочу быть твоей вдохновительницей".
     - Странно, - сказал я сам себе.
     А во рту у меня было такое ощущение, будто бы я раскусил пустой орех.
     С этих  пор я стал наблюдать Ирину.  И чем больше наблюдал, тем больший
ужас меня охватывал.
     Ирины около меня  не было. Изредка  я видел страдающую Верочку из пьесы
Лимонова "Туманные дали", изредка около меня болезненно, с безумным надрывом
веселился трагический тип решившей отравиться  куртизанки  из  драмы  "Лучше
поздно, чем никогда"... А Ирину я и не чувствовал.
     Дарил я  браслет Ирине,  а меня за него ласкала гранд-кокет, обвивавшая
мою шею узаконенным гранд-кокетским способом.
     Возвращаясь  поздно  домой,  я,  полный  раскаяния  за опоздание, думал
встретить плачущую, обиженную моим  равнодушием Ирину, но в спальне находил,
к своему  изумлению,  какую-то трагическую героиню,  которая,  заломив  руки
изящным  движением (зеркало-то - ха-ха!  -  висело напротив), говорила тихо,
дрожащим, предсмертным голосом:
     - Я  тебя не  обвиняю... Никогда  я не связывала, не насиловала свободы
любимого  мною  человека...  Но  я  вижу далеко,  далеко... - Она  устремила
отуманенный взор в зеркало и  вдруг  неожиданно  громким  шепотом заявила: -
Нет!  Ближе...  совсем  близко  я  вижу выход:  сладкую,  рвущую  все  цепи,
благодетельницу смерть...
     -  Замолчи!  -  нервно говорил я.  -  Кашалотов, "Погребенные  заживо",
второй  акт,  сцена Базаровского  с  Ольгой Петровной.  Верно? Еще ты играла
Ольгу  Петровну,  а   Рафаэлов  -  Базаровского...   Верно?  Она  болезненно
улыбалась.
     - Ты хочешь меня обидеть? Хорошо. Мучай меня, унижай, унижай сейчас, но
об  одном  только  молю  тебя:  когда  я  уйду  с  тем,  кто   позовет  меня
по-настоящему, - сохрани обо мне светлую, весеннюю память.
     - Не светлую,  -  хладнокровно поправил я, стаскивая  с ноги ботинок  и
расстегивая жилет, -  а "лучезарную". Неужели ты забыла  четвертый акт "Птиц
небесных", седьмое явление?
     Она  молча, широко открытыми глазами  смотрела на меня, что-то  шептала
страдальчески  губами  и,  неожиданно  со  стоном  обрушиваясь  на  постель,
за-крывала подушкой голову.
     А из-под  подушки виднелся блестящий, красивый глаз, и он был обращен к
зеркалу, а рука инстинктивно обдергивала конец одеяла.
     Однажды, когда я после  какой-то  размолвки,  напившись утреннего  чаю,
встал и  взялся  за пальто,  предполагая  прогуляться, она  обратила на меня
глаза, полные слез, и сказала только одно тихое слово:
     - Уходишь?
     Сердце мое сжалось,  и  я хотел  вернуться, чтоб  упасть  к ее  ногам и
примириться (все-таки я  любил  ее), но тотчас же спохватился и выругал себя
беспамятным идиотом и разиней.
     -  Слушай!  - сказал  я,  укоризненно глядя на  нее. -  Прекратится  ли
когда-нибудь это  безобразие?.. Вот ты сказала  одно лишь слово - всего лишь
одно маленькое словечко, и это не твое слово, и не ты его говоришь.
     -  А  кто же  его говорит?  - испуганно  прошептала  она,  инстинктивно
оглядываясь.
     -  Это  слово  говорит  графиня  Добровольская   ("Гнилой  век",  пьеса
Абрашкина  из великосветской жизни, в четырех актах, между вторым и  третьим
проходит  полтора  года). Та самая  Добровольская,  которую  бросает негодяй
князь  Обдорский  и  которая бросает  ему  вслед  одно только щемящее слово:
"Уходишь?" Вот кто это говорит!
     - Неужели?  - прошептала  сбитая с толку  Ирина, смотря на  меня во все
глаза.
     -  Да конечно же! Ты же сама еще  и играешь  графиню. Ну, милая! Ну, не
сердись...  Будем говорить  откровенно...  На сцене, - пойми ты это, - такая
штука, может быть, и хороша, но зачем же такие штуки  в нашей жизни?  Милая,
будем  лучше сами  собой. Ведь я  люблю тебя. Но  я хочу любить Ирину, а  не
какую-то  выдуманную Абрашкиным  графиню или слезливую Верочку, плод досугов
какого-то Лимонова! Я говорю серьезно: будем сами собой!
     На глазах ее стояли слезы. Она бросилась мне на шею и, плача, крикнула:
     - Я люблю тебя! Ты опять вернулся!
     Так  как  она в неожиданном  порыве  обняла  меня под  мышками  (способ
непринятый),  я  многое простил ей  за  это. Даже подозрительные слова:  "Ты
опять вернулся", - пропустил я мимо ушей.
     Когда  примирение состоялось, я с облегченным сердцем уехал  по делам и
вернулся только к обеду.
     Ирина была неузнаваема.
     Театральность  ее  пропала.  Заслышав  мои  шаги  в   передней,  она  с
пронзительным криком: "Володька  пришел!" - выскочила  ко мне,  упала передо
мной на  колени, расхохоталась,  а когда я, смеясь, нагнулся, чтобы  поднять
ее, то она поцеловала меня в темя и дернула за ухо (способы ласки диковинные
и на сцене мною не замеченные).
     А когда я  за обедом спросил ее, не сердится ли она на меня за утренний
разговор,  она бросила в  меня салфеткой, сделала мне своими очаровательными
руками  пребольшой  нос  и,  подмигнув,  сказала:  "Молчи,  старый,  толстый
дурачок!"
     Хотя я  не  был  ни  старым,  ни толстым,  но  мне это нравилось больше
прежнего:  "О свет моей  жизни! О  солнце, освещающее мой путь!" Вечером она
уехала в театр, а я сел за рассказ. Не писалось.
     Тянуло к ней,  к  этому большому,  изломанному, но хорошему  в душевных
порывах ребенку.
     Я оделся и  поехал в театр. Шла  новая комедия, которой я еще не видел.
Называлась она "Воробушек".
     Когда  я сел в  кресло, шел уже  второй  акт. На  сцене сидела  Ирина и
что-то шила, а  когда зазвенел за кулисами звонок  и вошел толстый, красивый
блондин, она вскочила, засмеялась, шаловливым движением  бросилась перед ним
на  колени,  потом  поцеловала  его  в  темя,  дернула  за  ухо  и  радостно
приветствовала:
     - Здравствуй, старый, толстый дурачок!
     Зрители смеялись. Все смеялись, кроме меня.
     Теперь я счастливый человек.
     Недавно, сидя в столовой,  я услышал из кухни голос Ирины. Она с кем-то
разговаривала.   Сначала   я   лениво   прислушивался,  потом  прислушивался
внимательно, потом встал и прильнул к полуоткрытой двери.
     И по щекам моим текли слезы, а на лице было написано блаженство, потому
что я видел ее,  настоящую Ирину, потому что я слышал  голос  подлинной, без
надоевших театральных вывертов и штучек Ирины.
     Она говорила кому-то, очевидно прачке:
     - Это,  по-вашему,  панталоны?  Дрянь это,  а не  панталоны. Разве  так
стирают? А чулки? Откуда взялись, я вас спрашиваю, дырки на пятках?  Что? Не
умеете  -  не беритесь  стирать. Я за кружево на  сорочках платила  по рубль
двадцать за аршин, а вы мне ее попортили.
     Я слушал эти слова, и они казались мне какой-то райской музыкой.
     - Ирина, - шептал я, - настоящая Ирина.
     А впрочем... Господа! Кто из вас хорошо знает драматическую литературу?
Нет ли в какой-нибудь пьесе разговора барыни с прачкой?..

        "Сухая Масленица"

     I
     Знаменитый  писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене.  Жена
его была хорошей доброй женщиной,  очень  любила своего знаменитого мужа, но
это-то, в конце концов, ему и надоело.
     Целый  день Перезвонов  был на  глазах жены и  репортеров...  Репортеры
подстерегали,  когда  жена  куда-нибудь  уходила, приходили к Перезвонову  и
начинали  бесконечные  расспросы. А  жена  улучала  минуту,  когда  не  было
репортеров,  целовала писателя  в нос,  уши и  волосы  и, замирая от  любви,
говорила:
     - Ты  не бережешь  себя...  Если ты  не  думаешь  о себе и обо  мне, то
подумай о России, об искусстве и отечественной литературе.
     Иван Перезвонов,  вздыхая, садился в  уголку и делал вид, что думает об
отечественной литературе и о России. И было ему смертельно скучно.
     В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.
     - Ты  что-то бледный  сегодня? - спрашивала жена, целуя мужа где-нибудь
за ухом или в грудо-брюшную преграду.
     - Да, -  отстраняясь,  говорил муж.  -  У меня  индейская чума в легкой
форме. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!
     - Милый! Ты шутишь, а мне больно...  Не надо так... - умоляюще  просила
жена и целовала знаменитого писателя в ключицу или  любовно прикладывалась к
сонной артерии...
     Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:
     - Если ты мне когда-либо изменишь - я умру.
     - Почему? - лениво спрашивал муж. - Лучше живи. Чего там.
     - Нет, - шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. - Умру.
     - Господи! - мучился  писатель Перезвонов. - Хотя бы она меня стулом по
голове треснула  или  завела интригу с репортером каким-  нибудь... Все-таки
веселее!
     Но стул никогда  не  поднимался  над  головой  Перезвонова, а репортеры
боялись жены и старались не попадаться ей на глаза.
     II
     Однажды была Масленица. Всюду веселились, повесничали на легкомысленных
маскарадах, пили много вина и пускались в разные шумные авантюры...
     А  знаменитый писатель Иван  Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и
слушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями.
     -  Ване нельзя  много  пить.  Одну рюмочку, не больше. Мы  теперь пишем
большую повесть. Мерзавец этот Солунский!
     - Почему? - спрашивали гости.
     - Как  же. Писал он рецензию о новой  Ваниной  книге и  сказал,  что он
слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.
     Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету. Не зная, чем
выразить  свое чувство к нему, жена  подошла к  дивану,  стала на колени  и,
поцеловав писателя в предплечье, спросила:
     - Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?
     -  Ничего,  благодарю  вас,  -  вздохнул  писатель.  -  У  меня  только
разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь...
     - Как, -  испугалась  жена.  - Ты  хочешь пройтись? Но  на  тебя  может
наехать автомобиль или обидят злые люди.
     - Не может этого быть, - возразил Перезвонов, - до сих пор меня обижали
только добрые люди.
     И,  твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов
вышел из дому.
     Сладко вздохнул усталой от комнатного  воздуха грудью и  подумал: "Жена
невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене".
     III
     На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный
людской муравейник.
     Мимо  Перезвонова  прошла молодая, красивая  дама, внимательно оглядела
его и слегка улыбнулась одними глазами.
     "Ой-ой, -  подумал  Перезвонов. - Этого так нельзя оставить... Не нужно
забывать, что нынче Масленица -  многое дозволено". Он  повернул за дамой и,
идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией