аговорю!  И глядеть
на него не захочет...
     - Макс... Милый... Поговорите с ней.
     - И поговорю.  Друг  я вашей семье  или не друг?  Друг. Ну значит,  моя
обязанность позаботиться. Поговорим, поговорим. Она сейчас где?
     - У себя. Кажется, письмо ему пишет.
     -  К черту письмо! Оно не будет послано!.. Мамаша!  Вы простите,  что я
называю вас мамашей, но мы камня на камне от Мастакова не оставим.
     II
     - Здравствуйте, Лидия Васильевна! Письмецо строчите?  Дело хорошее. А я
зашел к вам поболтать. Давно видели моего друга Мастакова?
     - Вы разве друзья?
     - Мы-то? Водой не разольешь. Я люблю его больше всего на свете.
     - Серьезно?
     - А как же. Замечательный человек. Кристальная личность.
     -  Спасибо,  милый Макс. А то ведь  его все ругают... И мама, и... все.
Мне это так тяжело.
     - Лидочка! Дитя мое... Вы простите, что я вас так называю, но... никому
не  верьте!  Про  Мастакова   говорят  много  нехорошего  -  все  это  ложь!
Преотчаянная, зловонная ложь. Я знаю Мастакова, как ни-кто! Редкая личность!
Душа изумительной чистоты!..
     - Спасибо вам... Я никогда... не забуду...
     - Ну,  чего там! Стоит ли. Больше всего  меня возмущает, когда говорят:
"Мастаков - мот! Мастаков  швыряет деньги куда попало!" Это Мастаков-то мот?
Да  он,  прежде чем извозчика нанять, полчаса с  ним торгуется! Душу из него
вымотает. От извозчика пар идет, от лошади пар идет, и от пролетки пар идет.
А они говорят - мот!.. Раза  три отойдет от извозчика, опять вернется, и все
это из-за гривенника. Ха-ха! Хотел бы я быть таким мотом!
     - Да разве он такой? А со мной когда едет - никогда не торгуется.
     -  Ну что  вы... Kтo же  осмелится  при даме торговаться?! Зато  потом,
после катанья  с  вами, придет, бывало,  ко мне -  и уж он  плачет,  и уж он
стонет, что извозчику целый лишний  полтинник передал.  Жалко  смотреть, как
убивается.   Я   его   ведь  люблю   больше  брата.  Замечательный  человек.
Замечательный!
     - А я и не думала, что он такой... экономный.
     - Он-то? Вы еще не знаете эту кристальную душу! Твоего, говорит, мне не
нужно, но  уж ничего и своего, говорит, не упущу. Ему горничная каждый вечер
счет расходов подает, так он  копеечки не упустит.  "Как, говорит, ты спички
поставила  25 копеек  пачка,  а на  прошлой  неделе  они 23 стоили? Куда две
копейки  дела, признавайся!"  Право,  иногда,  глядя на него, просто зависть
берет.
     - Однако  он мне несколько раз  подносил  цветы...  Вон и сейчас  стоит
букет - белые розы и мимоза - чудесное сочетание.
     -  Знаю!  Говорил он мне. Розы  четыре двадцать,  мимоза  два сорок.  В
разных магазинах покупал.
     - Почему же в разных?
     -  В  другом  магазине мимоза на четвертак  дешевле. Да еще  выторговал
пятнадцать копеек. О, это настоящий американец! Воротнички у него, например,
гуттаперчевые.  Каждый  вечер резинкой  чистит.  Стану  я,  говорит,  прачек
обогащать. И верно - с какой стати? Иногда я гляжу на него и думаю: "Вот это
будет  муж,  вот  это отец  семейства!" Да...  счастлива  будет та  девушка,
которая...
     - Постойте... Но ведь он получает большое жалованье! Зачем же ему...
     - Что? Быть таким экономным? А вы думаете, пока он  вас не полюбил, ему
женщины мало стоили?
     - Ка-ак? Неужели он платил женщинам? Какая гадость!
     - Ничего не гадость. Человек он молодой,  сердце  не камень,  а женщины
вообще, Лидочка (простите, что я называю вас Лидочкой), - страшные дуры.
     - Ну уж и дуры.
     -   Дуры!   -   стукнул   кулаком  по  столу  разгорячившийся  Макс.  -
Спрашивается: чем  им Мастаков не мужчина? Так нет! Всякая нос воротит. "Он,
говорит  она, неопрятный.  У него  всегда  руки  грязные".  Так  что ж,  что
грязные? Велика важность! Зато душа  хорошая. Зато человек кристальный!  Эта
вот,  например,  изволите знать?.. Марья  Кондратьевна Ноздрякова - изволите
знать?
     - Нет, не знаю.
     - Я  тоже,  положим, не  знаю. Но  это не  важно. Так  вот,  она  вдруг
заявляет: "Никогда я больше не поцелую вашего Мастакова - противно". -  "Это
почему же-с, скажите на милость, противно? Кристальная, чудесная  душа, а вы
говорите - противно?.." - "Да я, говорит, сижу вчера около него, а у него по
воротнику  насекомое  ползет..."  - "Сударыня!  Да  ведь это  случай! Может,
как-нибудь нечаянно с кровати заползло", - и  слышать не  хочет глупая баба!
"У него,  говорит,  и  шея грязная". Тоже, подумаешь, несчастье, катастрофа!
Вот, говорю, уговорю его сходить  в баню, помыться,  и все будет  в порядке!
"Нет,  говорит! И  за сто рублей его не поцелую". За  сто не поцелуешь, а за
двести небось поцелуешь. Все они хороши, женщины ваши.
     - Макс... Все-таки это неприятно, то, что вы говорите...
     - Почему?  А по-моему, у Мастакова ярко выраженная  индивидуальность...
Протест  какой-то  красивый. Не хочу чистить ногти,  не  хочу быть как  все.
Анархист. В этом есть какой-то благородный протест.
     - А я не замечала, чтобы у него были ногти грязные...
     - Обкусывает. Все великие люди обкусывали ногти. Наполеон там, Спиноза,
что ли. Я в календаре читал. Макс, взволнованный, помолчал.
     - Нет, Мастакова я люблю и глотку за него всякому  готов  перервать. Вы
знаете, такого  мужества,  такого  терпеливого  перенесения  страданий я  не
встречал. Настоящий Муций Сцевола, который руку на сковороде изжарил.
     - Страдание? Разве Мастаков страдает?!
     - Да. Мозоли. Я ему несколько  раз говорил: почему  не срежешь? "Бог  с
ними, не хочу возиться". Чудесная детская хрустальная душа...
     III
     Дверь  скрипнула. Евдокия Сергеевна заглянула  в  комнату и  сказала  с
затаенным вздохом:
     - Мастаков твой звонит. Тебя к телефону просит...
     -  Почему  это мой? - нервно повернулась в кресле Лидочка. - Почему  вы
все мне его навязываете?!  Скажите, что не могу подойти... Что газету читаю.
Пусть позвонит послезавтра... или в среду - не суть важно.
     -  Лидочка,  - укоризненно сказал Двуутробников, - не будьте так с  ним
жестоки.  Зачем обижать этого  чудесного  человека,  эту большую,  ароматную
душу!
     - Отстаньте  вы  все  от меня!  -  закричала  Лидочка,  падая лицом  на
диванную  подушку.  -  Никого  мне,  ничего мне  не  нужно!!!  Двуутробников
укоризненно и сокрушенно покачал головой. Вышел вслед за Евдокией Сергеевной
и, деликатно взяв ее под руку, шепнул:
     - Видал-миндал?
     - Послушайте... Да ведь вы чудо сделали!! Да ведь я  теперь  век за вас
молиться буду.
     - Мамаша!  Сокровище мое.  Я  самый  обыкновенный  земной  человек. Мне
небесного не нужно. Зачем молиться? Завтра срок моему векселю на  полтораста
рублей. А у меня всего восемьдесят в кармане. Если вы...
     -  Да Господи! Да хоть все  полтораста!.. И,  подумав  с минуту, сказал
Двуутробников снисходитeльно:
     - Ну ладно, что уж с вами делать. Полтораста так полтораста. Давайте!

        "Резная работа"

     Недавно один  петроградский  профессор - забыл после  операции в прямой
кишке больного В.  трубку (дренаж) в пол-аршина длиной. В операционной кипит
работа.
     - Зашивайте,  - командует профессор. - А где ланцет? Только  сейчас тут
был.
     - Не знаю. Нет ли под столом?
     - Нет. Послушайте, не остался ли он там?..
     - Где?
     - Да там же. Где всегда.
     - Ну где же?!!
     - Да в полости желудка.
     -  Здравствуйте! Больного  уже зашили,  так он тогда только вспомнил. О
чем вы раньше думали?!
     - Придется расшить.
     -  Только  нам  и  дела,  что зашивать  да расшивать. Впереди еще шесть
операций. Несите его.
     - А ланцет-то?
     - Бог с ним, новый купим. Он недорогой.
     - Я не к тому. Я к тому, что в желудке остался.
     - Рассосется. Следующего! Первый раз оперируетесь, больная?
     - Нет, господин профессор, я раньше у Дубинина оперировалась.
     - Aгa!.. Ложитесь. Накладывайте  ей  маску. Считайте! Ну?  Держите тут,
растягивайте.  Что   за   странность!  Прощупайте-ка,   коллега...  Странное
затвердение.  А ну-ка...  Ну вот!  Так  я и  думал... Пенсне!  Оригинал этот
Дубинин. Отошлите ему, скажите - нашлось.
     - А жаль, что не ланцет. Мы  бы им вместо пропавшего воспользовались...
Зашивайте!
     - А где марля? Я катушки что-то не вижу. Куда она закатилась?
     - Куда,  куда!  Старая история.  И что это у вас за мания - оставлять у
больных внутри всякую дрянь.
     - Хорошая дрянь! Марля, батенька, денег стоит.
     - Расшивать?
     - Ну, из-за катушки... стоит ли?
     - А к тому, что марля... в животе...
     - Рассосется. Я один раз губку в желудок зашил, и то ничего.
     - Рассосалась?
     - Нет, но оперированный горчайшим пьяницей сделался.
     - Да что вы!
     -  Натурально! Выпивал он потом, представьте, целую бутылку  водки  - и
ничего. Все губка впитывала.  Но как только живот поясом потуже стянет - так
сразу как сапожник пьян.
     - Чудеса!
     -  Чудесного  ничего.  Научный  факт.   В  гостях,  где   выпивка  была
бесплатная,  он выпивал невероятное количество водки и  вина и  уходил домой
совершенно трезвый. Потом, дома уже - потрет руки,  скажет: "Ну-ка,  рюмочку
выпить,  что ли!"  И  даванет себя кулаком в  живот. Рюмку из губки выдавит,
закусит  огурцом,  походит  - опять: "Ну-ка, говорит, давнем еще рюмочку!.."
Через час - лыка не вяжет. Так пил по мере  надобности... Совсем как верблюд
в пустыне.
     -  Любопытная   исто...   Что  вы  делаете?  Что  вы   только  делаете,
поглядите!!!.. Ведь ему гланды нужно вырезать, а вы живот разрезали!!
     - Гм... да... Заговорился. Ну все  равно, раз разрезал  - поглядим: нет
ли там чего?..
     - Нет?
     - Ничего нет. Странно.
     - Рассосалось.
     - Зашивайте. Ффу! Устал. Закурить, что ли... Где мой портсигар?
     - Да тут он был; недавно только держали. Куда он закатился?
     - Неужто портсигар зашили?
     - Оказия. Что же теперь делать?
     -  Что, что!  Курить  смерть  как  хочется.  И потом, вещь  серебряная.
Расшивайте скорей, пока не рассосался!
     - Есть?
     - Нет. Пусто, как в кармане банкрота.
     - Значит, у кого-нибудь другого зашили. Все оперированные здесь?
     - Неужели всех и распарывать?
     - Много ли их там - шесть человек! Порите.
     - Всех перепороли?
     - Всех.
     - Странно.  А вот тот молодой человек, что в двери выглядывает?  Этого,
кажется, пропустили. Эй, вы - как вас? - ложитесь!
     - Да я...
     - Нечего там - не "да я"... Ложитесь. Маску ему. Считайте.
     - Да я...
     - Нажимайте маску крепче. Так. Где нож? Спасибо.
     - Ну? Есть?
     - Нет. Ума не приложу, куда портсигар закатился. Ну,  очнулись, молодой
человек?
     - Да я...
     - Что "вы", что "вы"?! Говорите скорей, некогда...
     -  Да я не  за  операцией пришел, а  от вашей супруги...  Со счетом  из
башмачного магазина.
     - Что же вы лезете сюда? Только время отнимаете! Где же счет? Ложитесь,
мы его сейчас извлечем.
     - Что вы! Он у меня в кармане...
     - Разрезывайте карман! Накладывайте на брюки маску...
     -  Господин  профессор, опомнитесь!.. У  меня счет и  так вынимается из
кармана. Вот, извольте.
     - Ага! Извлекли? Зашивайте ему карман.
     - Да я...
     - Следующий! - бодро  кричит профессор. - Очистите стол.  Это  что  тут
такое валяется?
     - Где?
     - Да вот тут, на столе.
     - Гм! Чей-то сальник. Откуда он?
     - Не знаю.
     - Сергей Викторович, не ваш?
     -  Да  почему  же  мой?!  - огрызается  ассистент.  -  Не  меня  же  вы
оперировали. Наверное, того больного, у которого камни извлекали.
     - Ах  ты  ж,  господи, - вот  наказание! Верните  его,  скажите,  пусть
захватит.
     - Молодой человек! Сальничек обронили...
     - Это разве мой?
     - Больше ничей, как ваш.
     - Так  что  же я с ним буду  делать?  Не в руках  же  его  носить... Вы
вставьте его обратно!
     - Эх, вот возня с этим народом! Ну, ложитесь. Вы уже поролись?
     - Нет, я только зашивался.
     - Я у вас не забыл своего портсигара?
     - Ей-богу, в глаза не видал... Зачем мне...
     -  Ну,  что-то  у  вас глаза  подозрительно  бегают.  Ложитесь!  Маску!
Считайте! Нажимайте! Растягивайте!
     - Есть?
     - Что-то такое нащупывается... Какое-то инородное тело. Дайте нож!
     - Ну?
     - Постойте... Что это? Нет, это не портсигар.
     - Бумажка какая-то... Странно... Э, черт! Видите?
     - Ломбардная квитанция!
     - Ну конечно: "Подержанный  серебряный  портсигар с золотыми инициалами
М. К." Мой! Вот он куда закатился! Вот тебе и закатился...
     - Хе-хе, вот тебе и рассосался.
     - Оборотистый молодой человек!
     - Одессит, не иначе.
     - Вставьте ему его паршивый сальник и гоните вон. Больных больше нет?
     - Нет.
     - Сюртук мне! Ж-живо! Подайте сюртук.
     - Ваш подать?
     - А то чей же?
     - Тут нет никакого сюртука.
     - Чепуха! Тут же был.
     - Нет!.. Неужели?..
     -  Черт возьми, какой неудачный день! Опять сызнова всех больных пороть
придется. Скорее, пока не рассосался! Где фельдшерица?
     - Нет ее...
     - Только что была тут!
     - Не зашили ли давеча ее в одессита?!
     - Неужели рассосалась?..
     - Ну и денек!..

        "Автобиография"

     Еще за пятнадцать  минут до моего  рождения я  не знал, что появлюсь на
белый свет. Это само по  себе  пустячное  указание я делаю лишь потому,  что
желаю  опередить  на четверть часа  всех других  замечательных людей,  жизнь
которых  с   утомительным  однообразием  описывалась  непременно  с  момента
рождения. Ну вот.
     Когда акушерка  преподнесла меня отцу, он  с видом знатока осмотрел то,
что я из себя представлял, и воскликнул:
     - Держу пари на золотой, что это мальчишка!
     "Старая лисица!  -  подумал  я, внутренне усмехнувшись,  -  ты  играешь
наверняка".
     С этого разговора и началось наше знакомство, а потом и дружба.
     Из скромности  я  остерегусь  указать  на тот  факт, что в  день  моего
рождения звонили в колокола и было всеобщее народное ликование.
     Злые  языки  связывали  это  ликование  с  каким-то большим праздником,
совпавшим с  днем моего появления  на свет, но я до сих пор  не понимаю, при
чем здесь еще какой-то праздник?
     Приглядевшись  к окружающему,  я  решил,  что мне нужно  первым  долгом
вырасти. Я  исполнял это с таким тщанием, что к восьми  годам увидел однажды
отца берущим меня за руку. Конечно, и  до этого  отец неоднократно брал меня
за указанную  конечность,  но  предыдущие  попытки  являлись  не  более  как
реальными симптомами отеческой ласки. В настоящем же случае он, кроме  того,
нахлобучил на головы себе и мне по шляпе - и мы вышли на улицу.
     - Куда  это  нас  черти несут?  -  спросил я с  прямизной, всегда  меня
отличавшей.
     - Тебе надо учиться.
     - Очень нужно! Не хочу учиться.
     - Почему?
     Чтобы отвязаться, я сказал первое, что пришло в голову:
     - Я болен.
     - Что у тебя болит?
     Я перебрал на память все свои органы и выбрал самый важный:
     - Глаза.
     - Гм... Пойдем к доктору.
     Когда мы явились к  доктору,  я  наткнулся на него, на его  пациента  и
свалил маленький столик.
     - Ты, мальчик, ничего решительно не видишь?
     -  Ничего,  -  ответил я, утаив  хвост  фразы, который докончил в  уме:
"...хорошего в ученье".
     Так я и не занимался науками.
     Легенда о том,  что я мальчик больной, хилый, который не может учиться,
росла и укреплялась, и больше всего заботился об этом я сам.
     Отец  мой, будучи по  профессии купцом,  не  обращал  на меня  никакого
внимания, так как по горло был  занят  хлопотами и планами: каким бы образом
поскорее разориться?  Это было мечтой его  жизни, и  нужно отдать ему полную
справедливость - добрый старик достиг своих стремлений самым безукоризненным
образом.  Он   это  сделал  при  соучастии  целой   плеяды   воров,  которые
обворовывали  его  магазин,   покупателей,  которые  брали  исключительно  и
планомерно в  долг,  и  -  пожаров,  испепеливших те  из  отцовских товаров,
которые не были растащены ворами и покупателями.
     Воры,  пожары  и  покупатели  долгое  время стояли стеной  между мной и
школой, и я так и остался бы неграмотным, если бы  старшим сестрам не пришла
в голову  забавная, сулившая им массу  новых ощущений  мысль: заняться  моим
образованием. Очевидно, я представлял из себя лакомый кусочек, так как из-за
весьма сомнительного удовольствия осветить  мой  ленивый мозг светом  знания
сестры не только спорили, но однажды даже вступили врукопашную,  и результат
схватки - вывихнутый палец - нисколько  не  охладил  преподавательского пыла
старшей сестры Любы.
     Так  -  на  фоне  родственной заботливости,  любви,  пожаров,  воров  и
покупателей - совершался  мой рост и  развивалось  сознательное  отношение к
окружающему.
     Когда   мне    исполнилось   пятнадцать   лет,   отец,   с   сожалением
распростившийся с ворами, покупателями и пожарами, однажды сказал мне:
     - Надо тебе служить.
     - Да я  не  умею, -  возразил я,  по  своему обыкновению  выбирая такую
позицию, которая могла гарантировать мне полный и безмятежный покой.
     - Вздор! - возразил отец.  -  Сережа Зельцер не старше тебя, а  он  уже
служит!
     Этот  Сережа  был  самым  большим  кошмаром  моей  юности.  Чистенький,
аккуратный  немчик, наш сосед  по  дому,  Сережа  с  самого раннего возраста
ставился мне в пример как образец выдержанности, трудолюбия и аккуратности.
     - Посмотри  на  Сережу, -  говорила  печально  мать.  - Мальчик служит,
заслуживает  любовь  начальства,   умеет  поговорить,  в  обществе  держится
свободно, на гитаре играет, поет... А ты?
     Обескураженный этими упреками, я немедленно подходил к гитаре, висевшей
на стене,  дергал струну, начинал  визжать  пронзительным  голосом  какую-то
неведомую песню, старался "держаться свободнее", шаркая ногами по стенам, но
все это было слабо, все было второго сорта. Сережа оставался недосягаем!
     - Сережа служит, а ты еще не служишь... - упрекнул меня отец.
     - Сережа, может быть, дома  лягушек ест, - возразил я, подумав. - Так и
мне прикажете?
     - Прикажу, если понадобится! - гаркнул отец, стуча  кулаком по столу. -
Черрт возьми! Я сделаю из тебя шелкового!
     Как человек со вкусом, отец из  всех материй предпочитал шелк, и другой
материал для меня казался ему неподходящим.
     Помню первый день  моей службы, которую я должен был начать  в какой-то
сонной транспортной конторе по перевозке кладей.
     Я забрался туда чуть  ли не в восемь часов  утра и застал только одного
человека в жилете без пиджака, очень приветливого и скромного.
     "Это, наверное, и есть главный агент", - подумал я.
     - Здравствуйте! - сказал я, крепко пожимая ему руку. - Как делишки?
     - Ничего себе. Садитесь, поболтаем!
     Мы дружески закурили папиросы, и я завел дипломатичный разговор о своей
будущей карьере, рассказав о себе всю подноготную.
     Неожиданно сзади нас раздался резкий голос:
     - Ты что же, болван, до сих пор даже пыли не стер?!
     Тот,  в  ком я  подозревал главного агента, с  криком  испуга вскочил и
схватился за пыльную тряпку. Начальнический голос вновь пришедшего  молодого
человека убедил меня, что я имею дело с самим главным агентом.
     -  Здравствуйте, -  сказал  я.  -  Как живете-можете? (Общительность  и
светскость по Сереже Зельцеру.)
     -  Ничего,  - сказал  молодой господин. -  Вы  наш новый служащий? Ого!
Очень рад!
     Мы  дружески  разговорились  и  даже не заметили, как в  контору  вошел
человек  средних  лет,  схвативший  молодого  господина  за  плечо  и  резко
крикнувший во все горло:
     -  Так-то вы,  дьявольский дармоед, заготовляете реестра? Выгоню я вас,
если будете лодырничать!
     Господин, принятый мною за главного агента, побледнел, опустил печально
голову и побрел за свой стол. А  главный агент опустился в кресло, откинулся
на спинку и стал преважно расспрашивать меня о моих талан