велосипеде".
     Даже при самом снисходительном  отношении к этим трем карточкам, они не
могли быть  признаны  за  мою  "семейную реликвию".  Оставалось единственное
средство: пошарить на стороне.  И  мне повезло!..  После двух дней прилежных
поисков  я обнаружил на полке у  одного торговца  разной  рухлядью громадный
кожаный  альбом, битком набитый самыми разнообразными карточками  -  как раз
то, что мне было нужно.
     В альбоме было до двухсот портретов - все моих будущих родных, друзей и
знакомых! Эта вещь  могла занять моих  гостей  часа на  два, что давало  мне
возможность свободно вздохнуть, и я поэтому радовался, как ребенок.
     Дома  я  внимательно  пересмотрел альбом, и - никому  в мире до меня не
посчастливилось сделать  этого - сам  выбрал  себе  отца, мать, тетю, дядю и
двух красивых братьев.  Любимых девушек было три, и я долго  колебался между
ними,  пока  не  отдал  сердце  первой  по  порядку,  брюнетке  с  красивыми
чувственными глазами.
     В  альбоме  был  один   недостаток:  случайно  не  попалось  ни  одного
крошечного  ребенка, который  бы сумел быть мной в детстве. А дети  13  - 14
лет, к  сожалению, совершенно не были на меня похожи.  Пришлось ограничиться
тем, что сделал все приятные симпатичные лица родственниками, а безобразные,
некрасивые,   отталкивающие  (таких   -  увы  -  было  немало)   -  простыми
знакомыми...
     В тот же вечер ко мне пришли гости, народ все тоскливый и молчаливый.
     Меня, впрочем, это не смутило.
     - Не желаете ли взглянуть на семейный альбомчик? - предложил я. - Очень
интересно.
     Все оживились, обрадовались, ухватились за альбом.
     - Кто это?
     -  Это  моя   бедная  любимая   матушка...  Она  умерла   от  сердечных
припадков... Земля ей пухом!
     Гости притихли и, благоговейно покачав головами, перевернули страницу.
     - А это кто?
     - Мой папа. Мы с ним  большие  друзья и  частенько  переписываемся. Это
брат. Он теперь имеет хорошее дело и зарабатывает большие деньги.  Не правда
ли, красивый? Это  просто  знакомые.  А вот, господа, эта девушка... Как она
вам нравится?
     - Хорошенькая.
     - Вы говорите - хорошенькая... Красавица! Моя первая любовь.
     - Да? А она вас любила?
     -  Она?!  Я  для  нее был солнцем, воздухом,  без которого она не могла
дышать... Эту карточку она подарила мне, когда уезжала за границу. Когда она
делала на карточке надпись, то так плакала, что с  ней сделалась истерика!..
Такой любви я больше не видел. И... ее я больше не видел...
     Лицо  мое   было  печально...  На  ресницах  повисли   две   непрошеные
предательские слезинки.
     -  Давно это было? -  тихо  спросил  один гость,  с  тайным сочувствием
пожимая мне руку.
     - Давно ли? Семь лет тому назад... Но мне кажется, что прошла вечность.
     - И с тех пор, вы говорите, ее не видели?
     - Не  видел. Куда  она  исчезла - неизвестно. Это  странная, загадочная
история.
     - Что же она вам написала на обороте карточки?
     - Не помню, - осторожно отвечал я. - Это было так давно...
     -  Разрешите  взглянуть? Я думаю,  раз  девушка  исчезла, мы  не делаем
ничего дурного.
     - Не помню - на этой ли карточке она сделала надпись или на другой...
     -   Все-таки  разрешите   взглянуть,   -   попросил  один   господин  с
романтической  натурой,  сентиментально  улыбаясь, - первый  любовный  лепет
невинной девической души - что прекраснее этого?
     -  Что  прекраснее  этого?  -  как эхо, повторил  другой гость и  вынул
карточку из альбома.
     Он  обернул  карточку  другой  стороной,  всмотрелся   в  нее  и  вдруг
вскрикнул:
     - Что за черт?
     - Не смейте касаться того,  что  для меня "святая святых", -  испуганно
закричал я. - Зачем вы вынимаете карточку?
     - Странно... -  не обращая на  меня внимания, прошептал  гость. - Очень
странно.
     - Что такое?!!
     - Вот что здесь написано: "Пелагея Косых, по прозвищу Татарка. Родилась
в 1880 году.  В 1898 году  за воровство присуждена к  месяцу  тюрьмы. В 1899
году занялась  хипесничеством. Рост средний,  глаза синие, за правым  ухом -
родинка".
     - Что такое - хипесничество? - спросила какая-то гостья.
     - Хипесничество? - промямлил я. - Это такое... вроде телефонистки.
     - Нет, - сказал один старик. - Это заманивание мужчины женщиной  в свою
квартиру и ограбление его с помощью своего любовника-сутенера.
     - Хорошая первая любовь! - иронически заметила дама.
     -  Это  недоразумение, -  засмеялся  я.  -  Позвольте  карточку...  Ну,
конечно!  Вы  не ту вынули. Нужно эту - видите, полная блондинка. Первая моя
благоуханная любовь.
     "Благоуханную любовь" извлекли из  альбома, и  сентиментальный господин
прочел:
     - "Катерина Арсеньева (прозв. Беленькая) род. в 1882 году. 1899 -  1903
занималась проституц., с 1903 г. - магазинная воровка (мануфактурн. товар)".
     III
     Гости  пожимали плечами, а некоторые  (самые нахальные) осмелились даже
хихикать.
     - Интересно, - сказал старик, - что написано на обороте карточки вашего
отца?
     - Воображаю, - отозвалась дама.
     - Не смейте оскорблять этого святого человека! - крикнул  я.  - Он выше
всяких подозрений. Это светлая, сияющая добротой и любовью душа!
     Я вынул отца из  альбома и благоговейно поднес карточку к  губам. Целуя
ее в припадке  сыновней любви, я  потихоньку взглянул на  обратную сторону и
прочел:
     - "Иван  Долбин. Род. 1862  г.  1880  - мелкие кражи,  1882 - кража  со
взломом  (1 г. тюрьмы), 1885 - убийство  семьи Петровых  -  каторга (12 л.),
1890 - побег.  Разыскивается.  Особые приметы: густой  голос, на правую ногу
прихрамывает. Указательный палец левой руки искалечен в драке".
     За  столом, где  лежал  альбом, послышался смех  и потом восклицания  -
насмешливые, негодующие.
     Я отшвырнул портрет отца и бросился к альбому... Несколько карточек уже
было вынуто, и я, смущенный, растерянный, без  труда  узнал,  что моя бедная
матушка сидела в тюрьме за вытравление плода у нескольких девушек, а любимые
братья, эти изящные красавцы,  судились в 1901 году за шулерство и  подделку
банковских переводов. Дядя был  самый  нравственный  член  нашей  семьи:  он
занимался  только  поджогами с  целью  получения премии,  да  и  то поджигал
собственные дома. Он мог бы быть нашей семейной гордостью!
     - Эй, вы! Хозяин! -  крикнул мне гость, старик.  - Говорите правду: где
вы  взяли альбом? Я утверждаю, что  этот старый  альбом принадлежал когда-то
сыскному отделению по розыску преступников.
     Я подбоченился и сказал с грубым смехом:
     - Да-с! Купил я его сегодня за два рубля у букиниста. Купил для вас же,
для  вашего развлечения, проклятые  вы,  нудные  человечишки, глупые  мучные
черви,  таскающиеся  по знакомым,  вместо  того чтобы сидеть  дома  и делать
какую-нибудь   работу.  Для   вас   я  купил  этот  альбом:   нате,   ешьте,
рассматривайте  эти  глупые  портреты, если  вы  нe  можете  связно выражать
человеческие  мысли  и поддерживать умный  разговор. Ты  там чего хихикаешь,
старая  развалина?!  Тебе  смешно, что на  обороте  карточек моих родителей,
родственников  и друзей написано: вор, шулер, проститутка, поджигатель?! Да,
написано! Но ведь это, уверяю вас, честнее и откровеннее. Я утверждаю, что у
каждого из  вас есть такой  же альбом,  с карточками таких же  точно лиц, да
только  та  разница,  что  на обороте  карточек не изложены их  нравственные
качества и поступки. Мой альбом - честный откровенный  альбом,  а ваши - это
тайное сборище тайных преступников, развратников и распутных женщин... Пошли
вон!
     Оттого ли, что было уже поздно, или оттого, что альбом был просмотрен и
впереди предстояла скука, - но гости после моих слов немедленно разошлись.
     Я  остался  один,  открыл  форточки,  напустил свежего  воздуха  и стал
дышать. Было весело и уютно.
     Если  бы у моего альбома  выросла рука - я пожал  бы  ее. Такой это был
хороший, пухлый, симпатичный альбом.

        "Специалист"

     Я  бы  не  назвал  его бездарным человеком... Но у  него было во всякую
минуту столько странного, дикого вдохновения, что это удручало и приводило в
ужас  всех  окружающих...  Кроме  того, он был  добр,  и это  было  скверно.
Услужлив, внимателен - и это наполовину сокращало долголетие его ближних.
     До  тех  пор, пока я не прибегал к его  услугам, у  меня  было  чувство
благоговейного почтения к этому человеку: Усатов все знал, все мог сделать и
на  всех  затрудняющихся  и  сомневающихся  смотрел  с  чувством  затаенного
презрения и жалости.
     Однажды я сказал:
     - Экая досада! Парикмахерские закрыты, а мне нужно бы побриться.
     Усатов бросил на меня удивленный взор.
     - А ты сам побрейся.
     - Я не умею.
     - Что ты говоришь?! Такой пустяк. Хочешь, я тебя побрею.
     - А ты... умеешь?
     - Я?
     Усатов улыбнулся так, что мне сделалось стыдно.
     - Тогда, пожалуй.
     Я принес бритву, простыню и сказал:
     - Сейчас принесут мыло и воду.
     Усатов пожал плечами.
     - Мыло - предрассудок. Парикмахеры, как авгуры, делают то, во что  сами
не верят. Я побрею тебя без мыла!
     - Да ведь больно, вероятно.
     Усатов презрительно усмехнулся:
     - Садись.
     Я сел и, скосив глаза, сказал:
     - Бритву нужно держать не за лезвие, а за черенок.
     - Ладно. В конце концов, это не так важно. Сиди смирно.
     - Ой, - закричал я.
     - Ничего. Это кожа не привыкла.
     - Милый мой, -  с легким стоном возразил я. - Ты ее сдерешь прежде, чем
она привыкнет. Кроме того, у меня по подбородку что-то течет.
     - Это кровь,  - успокоительно  сказал  он.  - Мы  здесь  оставим,  пока
присохнет, а займемся другой стороной.
     Он прилежно занялся другой стороной. Я застонал.
     - Ты всегда так стонешь, когда бреешься? - обеспокоенно спросил он.
     - Нет, но я не чувствую уха.
     - Гм...  Я,  кажется,  немножко  его затронул. Впрочем,  мы ухо  сейчас
заклеим... Смотри-ка! Что это... У тебя ус отвалился?!
     - Как - отвалился?
     - Я  его только тронул, а он и отвалился. Знаешь, у тебя бритва слишком
острая...
     - Разве это плохо?
     - Да. Это у парикмахеров считается опасным.
     - Тогда, - робко спросил я. - Может, отложим до другого раза?
     - Как хочешь. Не желаешь ли, кстати, постричься?
     Он вынул ножницы для ногтей. Я вежливо, но твердо отказался.
     Однажды вечером он сидел у  нас  и  показывал  жене  какой-то  мудреный
двойной шов, от которого материя лопалась вслед за первым прикосновением.
     -  Милый,  -  сказала  мне  жена.  -  Кстати,  я  вспомнила:   пригласи
настройщика для пианино. Оно адски расстроено.
     Усатов всплеснул руками.
     -  Чего же  вы  молчите! Господи... Стоит ли тратиться на  настройщика,
когда я...
     - Неужели вы можете? - обрадовалась жена.
     - Господи! Маленькое напряжение слуха...
     - Но у тебя нет ключа, - возразил я.
     - Пустяки! Можно щипцами для сахара.
     Он вооружился щипцами и, подойдя к пианино, ударил кулаком  по  высоким
нотам.
     Пианино взвизгнуло.
     - Правая сторона хромает! Необходимо ее подтянуть.
     Он стал  подтягивать,  но так как  по  ошибке обратил свое  внимание на
левую сторону, то я счел нужным указать ему на это.
     - Разве?  Ну, ничего. Тогда я правую сторону  подтяну сантиметра на два
еще выше.
     Он долго возился, стуча  по пианино кулаками, прижимал  к  деке ухо так
сильно, что даже измял его, а потом долго для чего-то ощупывал педаль.
     После этих хлопот отер пот со лба и озабоченно спросил:
     - Скажи, дружище... Черные тебе тоже подвинтить?
     - Что черные? - не понял я.
     -  Черные клавиши. Если тебе нужно, ты  скажи.  Их,  кстати, пустяковое
количество.
     Я взял из его рук щипцы и сухо сказал:
     - Нет. Не надо.
     - Почему же? Я всегда рад оказать эту маленькую дружескую услугу. Ты не
стесняйся.
     Я отказался. Мне стоило  немалых трудов  потушить  его  энергию. Сам он
считал  этот  день  непотерянным, потому что  ему удалось  вкрутить ламповую
горелку в резервуар и вывести камфарным маслом пятно с бархатной скатерти.
     Недавно он влетел ко мне и с порога озабоченно вскричал:
     - К тебе не дозвонишься!
     - Звонок оборвал кто-то. Вот приглашу монтера и заведу электрические.
     -   Дружище!   И   ты   это   говоришь   мне?   Мне,   который   рожден
электротехником... Кто же тебе и проведет звонки, если не я...
     На глазах его блестели слезы искренней радости.
     - Усатов! - угрюмо сказал я. - Ты меня брил - и я после этого приглашал
двух  докторов.  Настраивал  пианино  - и  мне  пришлось  звать настройщика,
столяра и полировщика.
     - Ах, ты звал полировщика?! Миленький! Ты мог бы сказать мне, и я бы...
     Он уже снял сюртук и, не слушая моих возражений, засучивал рукава:
     -   Глаша!   Пойди   купи  тридцать  аршин   проволоки.  Иван!  Беги  в
электротехнический  магазин  на  углу  и  приобрети  пару  кнопок и  звонков
двойного давления.
     Так как  я сам  ничего не понимал  в проведении  звонков,  то  странный
термин  "звонок двойного  давления"  вызвал во  мне некоторую  надежду,  что
электротехника  -  именно  то,  что  можно  было бы доверить моему странному
другу.
     "Возможно,  - подумал я, -  что в этом-то  он  и специалист". Но  когда
принесли проволоку, я недоверчиво спросил специалиста:
     - Слушай... Ведь она не изолированная?
     - От чего? - с насмешливым сожалением спросил Усатов.
     - Что - от чего?
     - От чего не изолированная?
     - Ни от чего! Сама от себя.
     - А для чего тебе это нужно?
     Так как особенной нужды в этом я не испытывал, то молча предоставил ему
действовать.
     - Отверстие в двери мы уже имеем. Надо протащить проволоку, привязать к
ней кнопку, а потом прибить в кухне звонок. Видишь, как просто!
     - А где же у тебя элементы?
     - Какие элементы?
     - Да ведь без элементов звонок звонить не будет!
     - А если я нажму кнопку посильнее?
     - Ты можешь биться об  нее головой... Звонок будет молчалив, как старый
башмак.
     Он задумался.
     - Брось проволоку, - сказал я. - Пойдем обедать.
     Ему все-таки было жаль  расставаться со  звонком. Он привязался к этому
несложному инструменту со всем пылом своей порывистой, дикой души...
     - Я возьму его с собой, - заявил он. - Вероятно, можно что-нибудь еще с
ним сделать.
     Кое-что ему действительно удалось сделать. Он привязал звонок к висячей
лампе, непосредственно затем оторвал эту лампу от потолка  и непосредственно
затем обварил моего маленького сына горячим супом.
     Недавно  мне  удалось,  будучи в  одном  обществе, подслушать  разговор
Усатова с худой, костлявой старухой болезненного вида.
     -  Вы  говорите,  что  доктора  не  могут  изгнать  вашего  застарелого
ревматизма?  Я  не  удивляюсь...  К  сожалению,  медицина теперь  -  синоним
шарлатанства.
     - Что вы говорите!
     - Уверяю вас. Вам бы нужно было обратиться ко мне. Лучшего  специалиста
по ревматизму вы не найдете.
     - Помогите, батюшка...
     - О-о... должен вам сказать, что лечение пустяковое: ежедневно ванны из
теплой  воды...  градусов так 45  -  50... Утром и  вечером по чайной  ложке
брауншвейгской зелени на  костяном наваре... или  еще лучше по  два  порошка
цианистого кали в четыре килограмма. Перед обедом прогулка - так, три-четыре
квадратных версты,  а вечером вспрыскивание  нафталином.  Ручаюсь  вам,  что
через неделю вас не узнаешь!..

        "История болезни Иванова"

     Однажды  беспартийный   житель  Петербурга   Иванов   вбежал,  бледный,
растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.
     - Что с тобой? - спросила жена.
     - Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.
     - Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... тебе нужно лечь
в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.
     - Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов  и посмотрел на жену
блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!
     - С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена.
     -  С  газеты.  Встал  я  утром  -  ничего себе,  чувствовал  все  время
беспартийность, а взял случайно газету...
     - Ну?
     - Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать
лекцию  о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не
хватает...
     - Кого это?
     - Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны
в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!
     - Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами.
     - Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду!
     Жена со страхом посмотрела на Иванова.
     - Левеешь?
     - Левею...
     - Может, доктора позвать?
     - При чем тут доктор?!
     - Тогда, может, пристава пригласить?
     Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают
опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:
     - Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.
     - Дай-то Бог, - всхлипнула жена.
     Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка
подходила к дверям спальни  и прислушивалась. Было  слышно, как Иванов, лежа
на кровати, левел.
     Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в
гостиную,  схватил газету и,  убежав  в спальню,  развернул  свежий газетный
лист.
     Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
     - Еще полевел! Что оно будет - не знаю!
     - Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?
     -  Читал...  В Риге губернатор оштрафовал  газету  за  указание  очагов
холеры...
     Жена заплакала и побежала к тестю.
     - Мой-то... - сказала она, ломая руки. - Левеет.
     - Быть не может?! - воскликнул тесть.
     - Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а
потом оборвалась печенка и полевел!
     - Надо принять меры, - сказал тесть,  надевая шапку. - Ты у него отними
и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.
     Иванов  сидел в кресле, мрачный,  небритый, и на глазах  у всех  левел.
Тесть  с женой Иванова стояли  в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах
их сквозили ужас и отчаяние.
     Вошел  пристав.  Он  потер руки,  вежливо раскланялся с женой Иванова и
спросил мягким баритоном:
     - Ну, как наш дорогой больной?
     - Левеет!
     - А-а! - сказал  Иванов, поднимая  на пристава мутные, больные глаза. -
Представитель  отживающего  полицейско-бюрократического  режима!  Нам  нужна
закономерность...
     Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
     - Как вы себя сейчас чувствуете?
     - Мирнообновленцем!
     Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
     - Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
     - Октябристом, - вздохнул  Иванов. - До обеда - правым крылом,  а после
обеда левым...
     - Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками...
     Жена упала тестю на грудь и заплакала.
     -  Я,  собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение
частновладельч...
     - Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа...
     Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
     - Значит... я уже кадет!
     - Все левеете?
     - Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею.
     Пристав развел  руками... Потом  на  цыпочках  вышел  из  комнаты. Жена
позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у
сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.
     - Вот... почитай. Может, отойдет.
     Когда она через час заглянула  в комнату мужа, то  всплеснула руками и,
громко закричав, бросилась к нему.
     Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы,  жадно прильнул глазами к
этой раме и что-то шептал...
     - Госпо