и  ушел.  Вернулся поздно  вечером. Разбудил спавшего
Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону:
     - Эй! Вы видите, нос  мой  не уткнут в берлинскую лазурь и  в зубах нет
палитры. Завтра утром можете уходить от меня.
     - Зачем же вы меня спасли? - удивился Пампасов. - Сначала спасал, потом
прогоняет. Очень мило, нечего сказать.
     Голова его упала на подушки, и через минуту  послышалось ровное дыхание
спящего человека.
     С  ненавистью  посмотрел  Рюмин  в лицо  Пампасову, заскрипел зубами  и
злобно прошипел:
     - У, проклятый! Так бы и дал тебе по голове...
     V
     Утром  Пампасов  проснулся  веселый,  радостный,  совершенно   забыв  о
вчерашнем разговоре.
     - Встали? - приветствовал его стоявший перед картиной Рюмин. - Помните,
что я вам вчера сказал? Можете убираться.
     Пампасов побледнел.
     - Вы... серьезно? Значит... вы опять толкаете меня в воду?
     -  Пожалуйста!  Пальцем  не  пошевелю, чтобы вытащить  вас. Да вы  и не
будете топиться!..
     - Не буду? Посмотрим!
     Пампасов взглянул на мрачное, решительное лицо Рюмина, опустил голову и
стал одеваться.
     - Прощайте, Рюмин! - торжественно сказал он. - Пусть кровь моя падет на
вашу голову.
     - С удовольствием! Пойду еще смотреть, как это вы топиться будете.
     Вышли они вместе.
     На  берегу  залива  виднелись редкие фигуры  гуляющих.  У самого берега
Пампасов обернул к Рюмину решительное лицо и угрюмо спросил:
     - Так, по-вашему, в воду?
     - В воду.
     Рюмин  хладнокровно  отошел и сел поодаль на камень,  делая вид, что не
смотрит... А Пампасов принялся  ходить нерешительными, заплетающимися ногами
вдоль  берега,  изредка останавливаясь, смотря уныло в воду и шумно вздыхая.
Наконец  он  махнул рукой, украдкой оглянулся  на приближавшихся к нему двух
гуляющих, снял пиджак и, нерешительно ежась, полез в воду.
     - Что  он  делает?  - в ужасе  воскликнул  один из  гуляющих...  -  Это
безумие! Нельзя допустить его до этого.
     Со своего места Рюмин видел, как к Пампасову подбежал один из гуляющих,
вошел по  колено в воду и стал тащить самоубийцу на берег. Потом приблизился
другой,  все трое о чем-то заспорили... Кончилось тем,  что двое неизвестных
взяли под руки Пампасова и, в чем-то его увещевая, увели с собой.
     До Рюмина донеслись четыре слова:
     - Я милостыни не принимаю!..

        "Изумительный случай"

     ИЗ ЖИЗНИ ХУДОЖНИКОВ
     Художник  Семиглазов  решил  выставить  на   весенней  выставке  "Союза
молодежи" две картины:
     1) Автопортрет.
     2) Nu1 - портрет жены художника.
     Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской,
радуя взоры молодого художника и его подруги жизни. Изредка художник обвивал
любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:
     - О, конечно, критика  не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины
разнесут их  в пух  и прах! Но что мне  до того!  Искусство  выше всего, и я
всегда  буду писать так, как чувствую и понимаю. Ага! Как сейчас, вижу я их.
"Почему, - будут  гоготать они бессмысленным смехом, - почему у этой женщины
живот  синий,  а груди такие большие, что она не  может,  вероятно,  двигать
руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему  все лицо
написано красным  с черными пятнами"... О,  как  я  хорошо  знаю  эту  тупую
напыщенную  человеческую пыль,  это  стадо  тупых  двуутробок,  этот караван
идиотов в оазисе искусства!
     - Успокойся, - ласково говорила любящая жена,  гладя его  разгоряченный
лоб. - Ты мой прекрасный гений, а они форменные двуутробки!
     В дверь мастерской постучались.
     - Ну? - спросил художник. - Входите.
     Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из  стороны
в сторону,  ноги дрожали  от  старости,  подгибались  и  цеплялись  одна  за
другую...  Дряхлые  руки мяли красный фуляровый платок. Только глаза  юрко и
проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.
     - А-а! - проскрипел он. - Художник! Люблю  художников... Живопись - моя
страсть. Вот  так  хожу я, старый дурак, из  одной мастерской в  другую,  из
одной  мансарды в другую и ищу, облезлый, я, глупый  крот, гениальных людей.
Ах, дети мои, какая хорошая вещь - гениальность.
     Жена художника радостно вспыхнула.
     - В таком случае, - воскликнула она, - что вы скажете об этих  картинах
моего мужа?!
     - Ага, - оживился старик. - Где же они?
     - Вот эти!
     Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут... десять...
     Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.
     Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.
     Медленно, шепотом спросил:
     - Это... что же... такое?
     - Это? - сказал художник. - Я и моя жена. Эта вот мужская голова - я, а
эта обнаженная женщина - моя жена.
     Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул:
     - Нет! Это не вы.
     - Нет, я.
     - Уверяю вас - это не вы!
     Художник нахмурился.
     - Тем не менее это я.
     - Вы думаете, что вы такой?
     - Да.
     -  Смотрите: почему на  картине  ваше  прекрасное  молодое лицо покрыто
зловещими черными пятнами на  красном фоне? Почему один глаз у вас затек,  а
руки сведены и  растут:  одна  из  лопатки,  а другая из  шеи... Почему  рот
кривой?
     - Потому что я такой...
     - А вы...  сударыня...  Вы такие? Я  не поверю,  чтобы  ваше  тело было
похоже на это.
     -  Разденься!  -  бешено  крикнул  художник.  -  Докажи  этому  слепому
слизняку!
     И, не задумываясь, разделась  любящая жена и обнажила себя  всю. Стояла
молодая, прекрасная,  сверкая  юным белым телом и стройной, едва  расцветшей
грудью.
     - И она, по-вашему, похожа, - прищурился старичок. - У нее синий кривой
живот? Красные  толстые  ноги без  икр,  зловещие рубцы на шее, переломанные
руки и громадные почерневшие груди с сосками величиною в апельсин.
     - Да! - торжественно сказал художник. - Она такая.
     - Да! - крикнула любящая жена. - Я такая.
     Старичок неожиданно упал на колени.
     - Ты!  - воскликнул  он, простирая  руки к  потолку. -  Ты, которому  я
всегда верил  и который обладает силой творить  чудеса! Сделай же так, чтобы
эта молодая  чета  имела  полное  сходство  с  этими  портретами. Сделай  их
подобными порожденным творчеством этого гениального художника.
     Жена взглянула на мужа и вдруг пронзительно закричала: на  нее  в ужасе
глядело искаженное лицо мужа, красное, с черными пятнами,  с затекшим глазом
и сведенными  в страшную гримасу губами... Руки несчастного покривились, как
у  калеки,  и  на  груди  вырос  горб,  точь-в-точь  такой,  как художник по
легкомыслию изобразил на портрете.
     -  Что с тобой?  -  вскричал  бешено муж.  - О Боже! Что сделала  ты  с
собой?!
     С  непередаваемым  чувством отвращения  смотрел единственный незатекший
глаз художника на жену...
     Перед ним стояла  уродливая страшная багровая баба с громадными черными
грудями и  толстыми красными ногами. Синий живот вздулся, и чудовищные соски
на прекрасной прежде, почти девственной груди распухли и пожелтели. Это была
чума,  проказа,  волчанка, ревматизм  и  тысяча  других самых отвратительных
болезней, сразу  накинувшихся на прекрасное прежде тело.  И...  удивительная
вещь: теперь ужасное лицо мужа и отвратительное тело жены как две капли воды
были похожи на портреты...
     - Ну, я  пойду,  -  сказал равнодушно  старичок,  пряча в  карман  свой
громадный  платок. - Пора,  знаете,  как  говорится: посидел -  пора и честь
знать...
     - Милосердный Боже! - вскричал художник, падая на колени в порыве ужаса
и отчаяния. - Что вы с нами сделали?
     - Я?  -  удивился  старик. - Я? Подите вы! Это разве я? Это  вы  сами с
собой сделали. Разве вы теперь не похожи? Как две капли воды.  Прощайте, мои
пикантные красавцы.
     Он прищелкнул  пальцами  и  умчался  с  быстротой,  несвойственной  его
возрасту.
     Супруги остались  одни. Художник  стер слезу  с  единственного  глаза и
обвил синий стан супруги искалеченной рукой.
     - Бедная моя... Погибли мы теперь.
     - Не смей ко мне прикасаться! - крикнула жена. - У тебя глаз вытек и на
лице черные пятна.
     - Сама  ты хороша!  -  злобно сказал художник. - На  двухнедельный труп
похожа...
     - Ага... Так? - крикнула жена.
     Она  бросилась,  как бешеная  тигрица,  на  свой  портрет и в мгновение
изорвала  его в клочки. И совершилось второе чудо: снова стала она молода  и
прекрасна. Снова тело ее засверкало белизной.
     И,  увидев  это,   с  визгом  бросился   художник  Семиглазов  на  свой
"автопортрет".  И,  растерзав его, сделался он через  минуту  так же молод и
здоров, как и прежде.
     От картин же остались жалкие обрывки.
     Недавно  я был на выставке "Союза молодежи". Устроитель выставки сказал
мне:
     - Да, штуки тут все любопытные. Прекрасная живопись. Но нет  гвоздя, на
который мы так  надеялись. Можете представить - наша слава,  наша гордость -
художник  Семиглазов  в  припадке  непонятного  умоисступления изорвал  свои
лучшие полотна, которые могли быть гвоздем выставки: Nu - портрет своей жены
и свой автопортрет.

        "Крыса на подносе"

     - Хотите пойти на выставку нового искусства? - сказали мне.
     - Хочу, - сказал я. Пошли.
     I
     - Это вот и есть выставка нового искусства? - спросил я.
     - Эта самая.
     - Хорошая.
     Услышав  это  слово, два  молодых человека,  долговязых,  с  прекрасной
розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в  петлицах, подошли ко
мне и жадно спросили:
     - Серьезно, вам наша выставка нравится?
     - Сказать вам откровенно?
     - Да!
     - Я в восторге.
     Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных
рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от  созерцания небольшого  куска
рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья.
     - Ваша свинья? - осведомился я.
     - Моего товарища. Нравится?
     -  Чрезвычайно. В  особенности эта  пятая  нога.  Она придает животному
такой мужественный вид. А где глаз?
     - Глаза нет.
     - И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть
     - и довольно. Не правда ли?
     Молодые  люди,  с  чудесного  тона   розовой  сыпью  на  лбу  и  щеках,
недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один
из них спросил:
     - Может, купите?
     - Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?
     - Пятьдесят...
     Было видно,  что дальнейшее слово поставило левого молодого человека  в
затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или  копеек? Однако,
заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал:
     - Пятьдесят ко... рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.
     - Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень
недурно.
     -  Серьезно,  хотите  повесить в гостиной? -  удивился  правый  молодой
человек.
     - Да ведь картина же. Как же ее не повесить!
     - Положим, верно. Действительно картина.  А  хотите видеть мою  картину
"Сумерки насущного"?
     - Хочу.
     - Пожалуйте. Она вот  здесь висит.  Видите  ли,  картина моего товарища
"Свинья  как таковая" написана  в старой манере, красками;  а я,  видите ли,
красок не признаю; краски связывают.
     -  Еще  как, -  подхватил  я. - Ничто так не  связывает  человека,  как
краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого
краски так связали, что он должен был в другой город переехать...
     - То есть как?
     - Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?
     - А вот висит. Оригинально, не правда ли?
     II
     Нужно  отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью - красок  он
избегнул самым  положительным образом: на стене  висел  металлический черный
поднос,  посредине  которого  была  прикреплена  каким-то клейким  веществом
небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные
бумажки  и  четыре  обгорелые  спички, расположенные  очень  приятного  вида
зигзагом.
     - Чудесное произведение, - похвалил я, полюбовавшись в кулак. - Сколько
в этом  настроения!.. "Сумерки насущного"...  Да-а...  Не скажи вы  мне, как
называется ваша картина, я бы сам  догадался: э, мол, знаю! Это не что иное,
как "Сумерки насущного"! Крысу сами поймали?
     - Сам.
     - Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?
     - Пожалуйста.
     Я со вздохом погладил мертвое животное и заметил:
     - А  как жаль, что подобное  произведение непрочно... Какой-нибудь  там
Веласкес или Рембрандт  живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди,
и испортится.
     - Да, - согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. -  Она уже,
кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли?
     - Да уж и не знаю, - нерешительно взглянул  я  на левого.  - Куда бы ее
повесить? В столовую, что ли?
     -   Вешайте  в  столовую,  -  согласился  художник.  -   Вроде  этакого
натюрморта.
     -  А  что, если крысу  освежать каждые  два-три дня? Эту выбрасывать, а
новую ловить и вешать на поднос?
     - Не хотелось бы, - поморщился художник. - Это нарушает самоопределение
артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете?
     - Куплю. Сколько хотите?
     - Да что же с вас взять? Четыреста... - Он вздрогнул, опасливо поглядел
на меня и со вздохом докончил: - Четыреста... копеек.
     -  Возьму.  А теперь  мне  хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее.
Что-нибудь этакое... неорганическое.
     - "Американец в Москве" - не возьмете ли? Моя работа.
     Он потащил меня к  какой-то доске, на  которой были набиты три жестяные
трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала.
     - Вот скульптурная  группа: "Американец в Москве". По-моему, эта вещица
мне удалась.
     -  А  еще   бы!  Вещь,  около  которой  можно  за-ржать   от  восторга.
Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они тово... Однако вы не
без темперамента... Изобразить американца вроде трех трубочек...
     - Нет, трубочки - это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так
сказать, следы его пребывания...
     - Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почем?
     - Семьсот. Это вам для кабинета подойдет.
     - Семьсот... Чего?
     - Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными.
     III
     Я так был  тронут участием  и доброжелательным  ко мне отношением  двух
экспансивных,  экзальтированных  молодых  людей,  что  мне  захотелось  хоть
чем-нибудь отблагодарить их.
     -  Господа! Мне  бы хотелось  принять  вас у  себя и  почествовать  как
представителей  нового  чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся,
обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые...
     - Пойдемте, - согласились  оба молодых  человека с ложками в петлицах и
миловидной розовой сыпью  на лицах. - Мы  с удовольствием. Нас уже  давно не
чествовали.
     - Что вы  говорите!  Ну и народ пошел. Нет, я не такой. Я обнажаю перед
вами  свою  бедную  мыслями голову, склоняю ее перед  вами и звонко,  прямо,
открыто говорю: "Добро пожаловать!"
     - Я  с  вами на  извозчике поеду, - попросился  левый. - А то,  знаете,
мелких что-то нет.
     - Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?
     - Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются
     - мы выявляем себя, как находим нужным.
     - Очень  просто, - согласился я. -  Всякий живет  как  хочет. Вот  и я,
например. У меня вам  кое-что покажется немного оригинальным, да ведь  вы же
не из этих самых... филистеров и буржуев!
     - О, нет. Оригинальностью нас не удивишь.
     - То-то и оно.
     IV
     Приехали ко мне. У меня уже кое-кто: человек десять -  двенадцать  моих
друзей,   приехавших   познакомиться  поближе  с   провозвестниками   нового
искусства.
     - Знакомьтесь, господа. Это все народ  старозаветный, закоренелый, вы с
ними  особенно не считайтесь, а  что касается вас, молодых, гибких пионеров,
то  я  попросил  бы  вас  подчиниться  моим  домашним  правилам  и  уставам.
Раздевайтесь, пожалуйста.
     - Да мы уж пальто сняли.
     - Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь.
     Молодые люди робко переглянулись:
     - А зачем же?
     - Чествовать вас будем.
     - Так можно ведь так... не раздеваясь.
     - Вот оригиналы-то! Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело
малиновым вареньем?
     - Почему же... вареньем? Зачем?
     -  Да уж так  у  меня  полагается.  У каждого,  как говорится, свое. Вы
бросите на поднос дохлую  крысу, пару карамельных бумажек  и  говорите:  это
картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил ее. "Американца
в  Москве"  тоже  купил.  Это ваш способ. А  у меня  свой способ  чествовать
молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем,  посыпаю
конфетти  и, наклеив на щеки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на
почетное  место. Есть вы  будете  особый салат,  приготовленный  из кусочков
обоев,  изрубленных  зубных  щеток  и  теплого  вазелина.   Не   правда  ли,
оригинально?  Запивать  будете  свинцовой  примочкой.  Итак,  будьте  добры,
разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?
     - Да нет! Мы не хотим... Вы не имеете права...
     - Почему?!
     - Да что же это  за бессмыслица  такая: взять живого человека, обмазать
малиновым  вареньем,  обсыпать   конфетти!   Да  еще   накормить   обоями  с
вазелином...  Разве  можно  так? Мы не хотим. Мы думали,  что вы нас  просто
кормить  будете, а  вы... мажете. Зубные  щетки рубленые  даете...  Это даже
похоже на издевательство!.. Так нельзя. Мы жаловаться будем.
     - Как жаловаться? - яростно заревел я. - Как  жаловаться? А я жаловался
кому-нибудь,  когда  вы мне продавали пятиногих синих свиней и кусочки жести
на  деревянной доске?  Я отказывался?!  Вы  говорили:  мы  самоопределяемся.
Хорошо! Самоопределяйтесь.  Вы  мне  говорили  -  я  вас слушал. Теперь  моя
очередь... Что?! Нет уж, знаете... Я поступал по-вашему,  я хотел понять вас
-  теперь понимайте и вы  меня. Эй, люди! Разденьте их! Мажь их,  у кого там
варенье.  Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат... Стой, брат,
не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь - я тоже
хочу самоопределиться...
     V
     Молодые люди стояли рядышком передо мной  на коленях, усердно кланялись
мне в ноги и, плача, говорили:
     - Дяденька, простите нас. Ей-богу, мы больше никогда не будем.
     - Чего не будете?
     - Этого... делать... Таких картин делать...
     - А зачем делали?
     - Да мы, дяденька,  просто думали:  публика глупая, хотели шум сделать,
разговоры вызвать.
     - А зачем ты вот, тот, левый, зачем крысу на поднос повесил?
     - Хотел как чуднее сделать.
     - Ты  так глуп,  что  у  тебя на что-нибудь  особенное, интересное даже
фантазии не хватило. Ведь ты глуп, братец?
     - Глуп, дяденька. Известно, откуда у нас ум?!
     - Отпустите нас, дяденька. Мы к маме пойдем.
     - Ну ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь.
     - Зачем же руку целовать?
     - Раздену и вареньем вымажу! Ну?!
     - Вася, целуй ты первый... А потом я.
     - Ну, бог с вами... Ступайте.
     VI
     Провозвестники  будущего  искусства встали с  колен,  отряхнули  брюки,
вынули из  петлиц  ложки  и,  сунув  их  в карман,  робко, гуськом  вышли  в
переднюю.
     В передней, натягивая пальто, испуганно шептались:
     - Влетели в историю! А  я сначала думал, что  он такой  же дурак, как и
другие.
     - Нет, с мозгами парень. Я было испугался, когда он на меня надвигаться
стал. Вдруг, думаю, подносом по голове хватит!
     - Слава Богу, дешево отделались.
     - Это его твоя крыса разозлила. Придумал ты действительно: дохлую крысу
на поднос повесил!
     - Ну, ничего. Уж хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, а на пустое
место стеариновый огарок на  носке  башмака приклею. Оно