не  было  пределов... Одним словом,
послезавтра собирай все свои вещи и прямо ко мне на квартиру.
     - А... сестра?
     -  Она  будет  очень  рада. Будем воспитывать  вместе  детей...  Научим
уважать  их память  отца!..  В  долгие  зимние  вечера... Поцелуй  меня, мое
сокровище.
     - Господи... Я,  право, не могу опомниться... В тебе есть что-то чужое,
ты говоришь такие странные вещи...
     - Оставь. Брось... До послезавтра... Мне теперь так хорошо... Это такие
минуты, которые, которые...
     В  половине  одиннадцатого  ночи  весельчак  Колесакин  вышел  из  сада
утомленный, но  довольный собой  и по-прежнему  готовый  на  всякие  веселые
авантюры.
     Кликнул извозчика, поехал в лучший ресторан и, войдя в освещенную залу,
был встречен низкими поклонами метрдотеля.
     - Давненько не изволили...  забыли нас, Вадим Григорьич. Николай!  Стол
получше господину Зайцеву. Пожалуйте-с!
     На эстраде играл какой-то дамский оркестр.
     Решив твердо,  что  завтра  с  утра  нужно  уехать,  Колесакин  сегодня
разрешил себе кутнуть.
     Он  пригласил  в  кабинет  двух  скрипачек  и  барабанщицу,  потребовал
шампанского, винограду и стал веселиться...
     После шампанского показывал  жонглирование двумя бутылками и стулом. Но
когда разбил  нечаянно  бутылкой  трюмо, то разочаровался в жонглировании  и
обрушился с  присущим ему  в  пьяном виде  мрачным юмором  на рояль: бил  по
клавишам кулаком, крича в то же время:
     - Молчите, проклятые струны!
     В конце  концов он  своего добился: проклятые струны  замолчали, за что
буфетчик увеличил длинный и печальный счет на 150 рублей...  Потом Колесакин
танцевал   на  столе,  покрытом   посудой,  грациозный   танец  неизвестного
наименования, а когда в соседнем кабинете возмутились и попросили вести себя
тише, то Колесакин отомстил за свою  поруганную  честь  тем,  что, схвативши
маленький барабан, прорвал его кожу и нахлобучил на голову поборника тишины.
     Писали протокол.  Было мокро, смято и печально.  Все  разошлись,  кроме
Колесакина,  который,  всеми  покинутый,  диктовал  околоточному свое  имя и
фамилию:
     - Вадим Григорьич Зайцев, инженер. Счет на 627 рублей 55 коп. Колесакин
велел отослать к себе на квартиру.
     - Только, пожалуйста, послезавтра!
     Уезжал Колесакин на другой  день рано утром, веселый, ощущая в  кармане
много денег и в голове приятную тяжесть.
     Когда он шел по  пустынному перрону, сопровождаемый носильщиком, к нему
подошел высокий щеголеватый господин и строго сказал:
     - Я вас поджидаю! Мы, кажется, встречались... Вы - инженер Зайцев?
     - Да!
     -  Вы  не отказываетесь  от того, что говорили  на  прошлой  неделе  на
журфиксе Заварзеевых?
     - У Заварзеевых? Ни капельки! - твердо ответил Колесаюш.
     - Так вот вам. Получите!
     Мелькнула в воздухе холеная рука, и прозвучала сильная глухая пощечина.
     - Милостивый государь! -  вскричал Колесакин, пошатнувшись. - За что вы
деретесь?..
     - Я буду бить так всякого мерзавца, который  станет утверждать,  что  я
нечестно играю в карты!
     И,  повернувшись,  стал  удаляться.  Колесакин  хотел  догнать   его  и
сообщить, что он - не Зайцев, что он пошутил... Но решил, что уже поздно.
     Когда ехал  в поезде,  деньги уже  не радовали его и беспечное  веселье
потускнело и съежилось...
     И при всей смешливости своей натуры,  -  веселый  Колесакин  совершенно
забыл потешиться  в душе над странным и тяжелым положением  инженера Зайцева
на другой день.


        "Ложь"

     Трудно понять китайцев и женщин. Я знал китайцев, которые два-три  года
терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого
бесформенного куска  китаец  с  помощью  целой армии  крохотных  ножичков  и
пилочек  вырезывал  корабль - чудо  хитроумия  и терпения: корабль имел  все
снасти,  паруса, нес  на  себе  соответствующее  количество команды,  причем
каждый из матросов был величиной с маковое  зерно, а канаты были  так тонки,
что даже не  отбрасывали тени, - и все это было ни к чему... Не говоря уже о
том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной  поездки, -
сам  корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони
уничтожало сатанинский  труд глупого китайца. Женская ложь часто  напоминает
мне китайский корабль  величиной с орех - масса  терпения,  хитрости - и все
это  совершенно   бесцельно,   безрезультатно,  все   гибнет   от   простого
прикосновения.
     Чтение  пьесы было  назначено в 12 часов ночи. Я приехал немного раньше
и, куря  сигару, убивал  ленивое время в болтовне с хозяином  дома адвокатом
Лязговым.  Вскоре  после меня  в  кабинет,  где мы сидели, влетела  розовая,
оживленная жена Лязгова, которую  час  тому назад я мельком видел  в  театре
сидящей рядом с нашей общей знакомой Таней Черножуковой.
     - Что же это,  -  весело вскричала жена Лязгова. - Около двенадцати,  а
публики еще нет?!
     - Подойдут, - сказал Лязгов. - Откуда ты, Симочка?
     - Я... была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского.
     Медленно,  осторожно повернулся  я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы
Петровны. Зачем она солгала? Что это значит? Я задумался. Зачем она солгала?
Трудно  предположить,  что  здесь  был замешан любовник... В театре она  все
время  сидела с  Таней  Черножуковой  и  из театра, судя  по времени,  прямо
поехала домой. Значит, она хотела  скрыть или свое  пребывание в театре, или
встречу с Таней Черножуковой.
     Тут же я вспомнил, что Лязгов  раза два-три  при мне  просил  жену реже
встречаться  с Черножуковой, которая, по его словам, была глупой, напыщенной
дурой  и  имела на жену  дурное  влияние...  И  тут  же я  подивился:  какая
пустяковая, ничтожная причина может иногда заставить женщину солгать...
     Приехал студент Конякин. Поздоровавшись  с  нами, он  обернулся  к жене
Лязгова и спросил:
     - Ну, как сегодняшняя пьеса в театре... Интересна?
     Серафима Петровна удивленно вскинула плечами.
     - С чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре.
     - Как же не были? А я заезжал  к Черножуковым -  мне сказали, что  вы с
Татьяной Викторовной уехали в театр.
     Серафима  Петровна  опустила голову  и,  разглаживая  юбку на  коленях,
усмехнулась:
     - В  таком  случае я не  виновата, что  Таня  такая глупая;  когда  она
уезжала из дому, то могла солгать как-нибудь иначе...
     Лязгов, заинтересованный, взглянул на жену:
     - Почему она должна была солгать?
     - Неужели ты не догадываешься? Наверное, поехала к своему поэту!
     Студент Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне.
     - К поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал  в
Москву, и я сам его провожал.
     Серафима Петровна упрямо качнула головой и с видом человека, прыгающего
в пропасть, сказала:
     - А он все-таки здесь!
     -  Не  понимаю...  -  пожал плечами студент  Конякин. - Мы с  Гагаровым
друзья, и он, если бы вернулся, первым долгом известил бы меня.
     -  Он,  кажется,  скрывается,  -  постукивая  носком  ботинка о  ковер,
сообщила Серафима Петровна. - За ним следят.
     Последняя  фраза,  очевидно, была  сказана просто так, чтобы прекратить
скользкий разговор о Гагарове. Но студент Конякин забеспокоился:
     - Следят??! Кто следит?
     - Эти вот... Сыщики.
     - Позвольте, Серафима Петровна... Вы  говорите что-то странное: с какой
стати  сыщикам  следить за Гагаровым, когда он не революционер  и  политикой
никогда не занимался?!
     Серафима  Петровна  окинула  студента  враждебным взглядом  и,  проведя
языком по запекшимся губам, раздельно ответила:
     -  Не  занимался, а  теперь занимается. Впрочем, что мы все: Гагаров да
Гагаров. Хотите, господа, чаю?
     Пришел еще один гость - газетный рецензент Блюхин.
     - Мороз, - заявил он, - а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два
на коньках катался. Прекрасный на Бассейной каток.
     -  А  жена  тоже сейчас только оттуда, -  прихлебывая чай  из  стакана,
сообщил Лязгов. - Встретились?
     -  Что  вы говорите?! -  изумился Блюхии. -  Я все время катался и вас,
Серафима Петровна, не видел.
     Серафима Петровна улыбнулась.
     - Однако я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной.
     - Удивительно... Ни вас,  ни ее я не  видел. Это тем более странно, что
каток ведь крошечный, - все как на ладони.
     - Мы больше сидели все... около музыки, - сказала Серафима Петровна.  -
У меня винт на коньке расшатался.
     - Ах так! Хотите, я вам сейчас исправлю? Я мастер на эти дела. Где он у
вас?
     Нога нервно застучала со ковру.
     - Я уже отдала его слесарю.
     - Как же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? - спросил
Лязгов.
     Серафима Петровна рассердилась.
     - Так и отдала! Что ты пристал? Слесарная по случаю срочной работы была
открыта. Я и отдала. Слесаря Матвеем зовут.
     Наконец  явился  давно  ожидаемый   драматург  Селиванский  с   пьесой,
свернутой в трубку и перевязанной ленточкой.
     - Извиняюсь, что опоздал, - раскланялся он. - Задержал прекрасный пол.
     - На драматурга  большой спрос, - улыбнулся Лязгов. -  Кто  же это тебя
задержал?
     - Шемшурина, Марья Александровна. Читал ей пьесу.
     Лязгов захлопал в ладоши.
     -  Соврал,  соврал   драматург!   Драматург  скрывает   свои   любовные
похождения! Никакой Шемшуриной ты не мог читать пьесу!
     - Как не читал? - обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом,
вскричал Селиванский. - Читал! Именно ей читал.
     - Ха-ха! - засмеялся Лязгов.  - Скажи же ему, Симочка, что он попался с
поличным: ведь Шемшурина была с тобой на катке.
     - Да, она со мной была, - кивнула головой Серафима Петровна, осматривая
всех нас холодным взглядом.
     - Когда?!  Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою
"Комету".
     - Вы что-нибудь спутали, - пожала плечами Серафима Петровна.
     - Что? Что я мог спутать? Часы я  мог  спутать, Шемшурину мог спутать с
кем-нибудь или свою пьесу с отрывным календарем?! Как так - спутать?
     - Хотите чаю? - предложила Серафима Петровна.
     - Да нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке?
     - Часов в десять, одиннадцать.
     Драматург всплеснул руками.
     - Так поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу.
     Серафима Петровна подняла язвительно одну бровь.
     -  Да? Может быть, на свете существуют две Шемшуриных? Или я незнакомую
даму  приняла  за Марью Александровну? Или,  может, я была  на  катке вчера.
Ха-ха!..
     - Ничего не понимаю! - изумился Селиванский.
     - То-то  и  оно, - засмеялась  Серафима  Петровна. - То-то и  оно!  Ах,
Селиванский, Селиванский...
     Селиванский  пожал  плечами  и  стал разворачивать  рукопись. Когда  мы
переходили  в гостиную, я  задержался на минуту  в кабинете и, сделав  рукой
знак Серафиме Петровне, остался с ней наедине.
     - Вы сегодня были на катке? - спросил я равнодушно.
     - Да. С Шемшуриной.
     - А я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой.
     Она вспыхнула.
     - Не может быть. Что же, я лгу, что ли?
     - Конечно, лжете. Я вас прекрасно видел.
     - Вы приняли за меня кого-нибудь другого...
     -  Нет. Вы  лжете неумело,  впутываете массу лиц,  попадаетесь  и опять
нагромождаете одну ложь на другую... Для чего вы солгали мужу о катке?
     Ее нога застучала по ковру.
     - Он не любит, когда я встречаюсь с Таней.
     - А я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре.
     Она схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами.
     - Вы этого не сделаете!
     - Отчего же не сделать?.. Сделаю!
     - Ну, милый, ну, хороший... Вы не скажете... да? Ведь не скажете?
     - Скажу.
     Она  вскинула  свои  руки  мне  на  плечи,  крепко  поцеловала меня  и,
прижимаясь, прерывисто прошептала:
     - А теперь не скажете? Нет?
     После чтения драмы - ужинали.
     Серафима  Петровна все время упорно  избегала моего взгляда и держалась
около мужа.
     Среди разговора она спросила его:
     -  А где  ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех  часов. Я  с
любопытством  ждал  ответа.  Лязгов,  когда   мы  были  вдвоем  в  кабинете,
откровенно рассказал  мне, что этот  день  он  провел довольно беспутно:  из
Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой
он обедал у  Контана, в кабинете; после обеда  катались на автомобиле, потом
он был у нее в Гранд-Отеле, а вечером завез ее в "Буфф", где и оставил.
     - Где ты был сегодня?
     Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:
     - Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы  с женой-француженкой
и я.  Потом  я заехал  за  моей доверительницей  по Усачевскому делу,  и  мы
разъезжали  в  ее автомобиле - она очень богатая -  по делу об  освобождении
имения от  описи. Затем я был в Гранд-Отеле  у  одного  помещика, а  вечером
заехал на минутку в "Буфф" повидаться с знакомым. Вот и все.
     Я улыбнулся про себя и подумал: "Да. Вот это ложь!"


        "Поэт"

     - Господин редактор, - сказал мне посетитель, смущенно потупив глаза на
свои ботинки, - мне очень совестно, что я беспокою вас. Когда я подумаю, что
отнимаю у вас  минутку драгоценного времени,  мысли мои ввергаются  в пучину
мрачного отчаяния... Ради Бога, простите меня!
     - Ничего, ничего, - ласково сказал я, - не извиняйтесь.
     Он печально свесил голову на грудь.
     - Нет, что уж там... Знаю, что обеспокоил  вас. Для меня, не привыкшего
быть назойливым, это вдвойне тяжело.
     - Да вы не стесняйтесь! Я очень рад. К сожалению, только ваши стишки не
подошли.
     - Э?
     Разинув рот, он изумленно посмотрел на меня.
     - Эти стишки не подошли?!
     - Да, да. Эти самые.
     - Эти стишки?! Начинающиеся:
     Хотел бы я ей черный локон
     Каждое утро чесать
     И, чтоб не гневался Аполлон,
     Ее власы целовать...
     Эти стихи, говорите вы, не пойдут?!
     -  К  сожалению, должен сказать, что  не пойдут именно эти стихи,  а не
какие-нибудь другие. Именно начинающиеся словами:
     Хотел бы я ей черный локон...
     - Почему же, господин редактор? Ведь они хорошие.
     -  Согласен. Лично  я очень ими позабавился, но...  для журнала они  не
подходят.
     - Да вы бы их еще раз прочли!
     - Да зачем же? Ведь я читал.
     - Еще разик!
     Я  прочел в угоду посетителю еще разик и выразил  одной половиной  лица
восхищение, а другой - сожаление, что стихи все-таки не подойдут.
     - Гм... Тогда позвольте их... Я прочту! "Хотел бы я ей черный локон..."
     Я терпеливо выслушал эти стихи еще раз, но потом твердо и сухо сказал:
     - Стихи не подходят.
     -  Удивительно.  Знаете  что:  я  вам  оставлю  рукопись,  а  вы  после
вчитайтесь в нее. Вдруг да подойдет.
     - Нет, зачем же оставлять?!
     - Право, оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а?
     - Не надо. Оставьте их у себя.
     - Я в отчаянии, что отнимаю у вас секундочку времени, но...
     - До свиданья!
     Он  ушел, а я взялся за  книгу, которую читал до этого. Развернув ее, я
увидел положенную между страниц бумажку. Прочел:
     Хотел бы я ей черный локон...
     Каждое утро чесать
     И, чтобы не гневался Аполл...
     -  Ах, черт  его возьми! Забыл свою  белиберду... Опять будет  шляться!
Николай! Догони того человека, что был у меня, и отдай ему эту бумагу.
     Николай помчался вдогонку за поэтом и удачно выполнил мое поручение.
     В пять часов я поехал домой обедать.
     Расплачиваясь с извозчиком,  сунул руку в карман  пальто и  нащупал там
какую-то бумажку, неизвестно как в карман попавшую.
     Вынул, развернул и прочел:
     Хотел бы я ей черный локон
     Каждое утро чесать
     И, чтоб не гневался Аполлон,
     Ее власы целовать... и т. д.
     Недоумевая,  как  эта штука  попала ко мне  в карман,  я пожал плечами,
выбросил ее на тротуар и пошел обедать.
     Когда горничная внесла суп, то, помявшись, подошла ко мне и сказала:
     -  Кухарка  чичас  нашла на  полу кухни  бумажку с  написанным.  Может,
нужное.
     - Покажи.
     Я взял бумажку и прочел:
     - "Хотел бы я ей черный ло..." Ничего не понимаю! Ты говоришь, в кухне,
на полу? Черт его знает... Кошмар какой-то!
     Я изорвал странные стихи в клочья и в скверном настроении сел обедать.
     - Чего ты такой задумчивый? - спросила жена.
     - Хотел бы я ей черный ло... Фу-ты черт!! Ничего, милая. Устал я.
     За  десертом - в  передней  позвонили и вызвали меня... В  дверях стоял
швейцар и таинственно манил меня пальцем.
     - Что такое?
     - Тсс... Письмо вам! Велено сказать, что  от  одной барышни... Что  оне
очень, мол, на вас надеются и что вы их ожидания удовлетворите!..
     Швейцар дружелюбно подмигнул мне и  хихикнул в  кулак. В  недоумении  я
взял  письмо  и  осмотрел  его. Оно  пахло духами,  было запечатано  розовым
сургучом,  а  когда я, пожав плечами, распечатал его, там оказалась бумажка,
на которой было написано:
     Хотел бы я ей черный локон...
     Все от первой до последней строчки.
     В бешенстве изорвал я письмо в клочья и бросил на пол. Из-за моей спины
выдвинулась жена и в зловещем молчании подобрала несколько обрывков письма.
     - От кого это?
     - Брось! Это так... глупости. Один очень надоедливый человек.
     - Да? А  что  это тут  написано?.. Гм... "Целовать"... "каждое утро"...
"черты... локон..." Негодяй!
     В лицо мне полетели клочки письма. Было не особенно больно, но обидно.
     Так как обед был испорчен, то я оделся и, печальный, пошел побродить по
улицам. На углу я заметил около себя мальчишку, который вертелся у моих ног,
пытаясь всунуть в карман пальто что-то беленькое, сложенное в комочек. Я дал
ему тумака и, заскрежетав зубами, убежал.
     На душе было тоскливо. Потолкавшись по шумным улицам, я  вернулся домой
и на пороге парадных  дверей  столкнулся  с нянькой, которая  возвращалась с
четырехлетним Володей из кинематографа.
     - Папочка!  - радостно  закричал Володя. -  Меня дядя держал на  руках!
Незнакомый...  дал шоколадку... бумажечку дал... Передай, говорит, папе.  Я,
папочка, шоколадку съел, а бумажечку тебе принес.
     - Я тебя  высеку, - злобно  закричал я,  вырывая из его рук бумажку  со
знакомыми  словами: "Хотел  бы  я  ей  черный локон"... -  ты у  меня будешь
знать!..
     Жена встретила меня пренебрежительно и с  презрением, но все-таки сочла
нужным сообщить:
     - Был  один господин здесь без тебя.  Очень извинялся за  беспокойство,
что  принес рукопись на дом. Он оставил ее тебе для прочтения. Наговорил мне
массу комплиментов (вот это настоящий человек, умеющий ценить то, что другие
не ценят, меняя это то - на продажных тварей) и просил замолвить словечко за
его стихи. По-моему, что ж, стихи как стихи... Ах! Когда он читал о локонах,
то так смотрел на меня...
     Я пожал плечами и пошел в кабинет. На столе лежало знакомое мне желание
автора целовать чьи-то власы. Это желание я обнаружил и в ящике с  сигарами,
который стоял на этажерке. Затем это желание было обнаружено внутри холодной
курицы, которую с  обеда  осудили служить  нам ужином. Как  это желание туда
попало - кухарка толком объяснить не могла.
     Желание  чесать чьи-то  волосы  было  усмотрено  мной и тогда,  когда я
откинул  одеяло с целью лечь  спать. Я поправил подушку. Из нее выпало то же
желание.
     Утром после  бессонной  ночи  я встал  и,  взявши  вычищенные  кухаркой
ботинки, пытался натянуть их на ноги, но не мог, так как в  каждом лежало по
идиотскому желанию целовать чьи-то власы.
     Я вышел в кабинет и, севши за стол, написал издателю письмо с  просьбой
об освобождении меня от редакторских обязанностей.
     Письмо пришлось  переписывать, так  как,  сворачивая его,  я заметил на
обороте знакомый почерк:
     Хотел бы я ей черный локон...



        "Мозаика"

     - Я несчастный человек - вот что!
     - Что за вз