дор?! Никогда я этому не поверю.
     - Уверяю тебя.
     -  Ты  можешь  уверять меня  целую  неделю, и все-таки я  скажу, что ты
несешь  самый отчаянный вздор. Чего тебе недостает? Ты имеешь ровный, мягкий
характер, деньги, кучу друзей  и, главное, - пользуешься вниманием и успехом
у женщин.
     Вглядываясь  печальными глазами  в неосвещенный угол комнаты,  Кораблев
тихо сказал:
     - Я пользуюсь успехом у женщин...
     Посмотрел на меня исподлобья и смущенно сказал:
     - Знаешь ли ты, что у меня шесть возлюбленных?!
     -  Ты  хочешь сказать  - было  шесть  возлюбленных? В разное время?  Я,
признаться, думал, что больше.
     -  Нет,  не  в разное время, - вскричал  с  неожиданным одушевлением  в
голосе Кораблев, - не в разное время!! Они сейчас у меня есть! Все!
     Я в изумлении всплеснул руками:
     - Кораблев! Зачем же тебе столько?
     Он опустил голову.
     - Оказывается, - меньше никак нельзя. Да... Ах, если  бы ты  знал,  что
это за беспокойная, хлопотливая штука...  Нужно  держать в  памяти целый ряд
фактов,  уйму имен,  запоминать всякие  пустяки, случайно оброненные  слова,
изворачиваться  и  каждый день, с  самого утра, лежа в  постели, придумывать
целый воз тонкой, хитроумной лжи на текущий день.
     - Кораблев! Для чего же... шесть?
     Он положил руку на грудь.
     - Должен тебе  сказать, что я вовсе не испорченный  человек.  Если бы я
нашел  женщину по своему  вкусу, которая наполнила бы  все мое сердце,  -  я
женился бы завтра. Но со мной происходит странная вещь: свой идеал женщины я
нашел не в одном человеке, а в шести. Это, знаешь, вроде мозаики.
     - Мо-за-ики?
     -  Ну да, знаешь, такое из разноцветных кусочков складывается.  А потом
картина выходит. Мне принадлежит прекрасная  идеальная  женщина, но куски ее
разбросаны в шести персонах...
     - Как же это вышло? - в ужасе спросил я.
     - Да так. Я, видишь ли, не из того сорта людей, которые, встретившись с
женщиной, влюбляются в нее, не обращая внимания на многое отрицательное, что
есть в ней. Я не согласен  с тем, что  любовь слепа. Я знал таких простаков,
которые до безумия влюблялись в женщин за их прекрасные глаза и  серебристый
голосок, не обращая внимания на  слишком  низкую  талию  или большие красные
руки.  Я  в таких  случаях поступаю  не так. Я влюбляюсь в красивые  глаза и
великолепный голос, но так как женщина без талии и рук существовать не может
-  отправляюсь на поиски всего этого. Нахожу вторую женщину  - стройную, как
Венера,  с  обворожительными  ручками. Но  у  нее сентиментальный, плаксивый
характер. Это, может быть, хорошо,  но очень и очень изредка... Что из этого
следует? Что я должен отыскать женщину с искрометным прекрасным характером и
широким душевным размахом! Иду, ищу... Так их и набралось шестеро!
     Я серьезно взглянул на него.
     - Да, это действительно похоже на мозаику.
     -  Не правда  ли? Форменная. У меня, таким образом, составилась лучшая,
может быть, женщина в  мире,  но если бы ты знал  - как это тяжело! Как  это
дорого мне обходится!..
     Со стоном он схватил себя  руками за волосы и закачал головой направо и
налево.
     - Все время я должен висеть на волоске.  У меня плохая память,  я очень
рассеянный,  а у меня в голове должен находиться целый арсенал таких  вещей,
которые, если тебе  рассказать,  привели  бы тебя  в изумление.  Кое-что  я,
правда, записываю, но это помогает лишь отчасти.
     - Как записываешь?
     - В записной  книжке.  Хочешь? У меня сейчас  минута откровенности, и я
без утайки тебе все рассказываю. Поэтому могу показать и свою книжку. Только
ты не смейся надо мной.
     Я пожал ему руку.
     - Не буду смеяться. Это слишком серьезно... Какие уж тут шутки!
     - Спасибо.  Вот  видишь -  скелет  всего дела  у меня отмечен  довольно
подробно. Смотри: "Елена Николаевна. Ровный, добрый характер, чудесные зубы,
стройная. Поет. Играет на фортепиано".
     Он почесал углом книжки лоб.
     -  Я, видишь  ли,  люблю очень  музыку. Потом, когда  она  смеется  - я
получаю  истинное  наслаждение;  очень  люблю  ее!  Здесь  есть подробности:
"Любит,  чтобы  называли ее Лялей.  Любит  желтые розы.  Во мне ей  нравится
веселье и юмор. Люб. шампанск.  Аи. Набожн. Остерег. своб. рассужд. о религ.
вопр.  Остерег.  спрашив. о  подруге Китти.  Подозрев.,  что  подруга  Китти
неравнодушна  ко  мне"... Теперь  дальше: "Китти...  Сорванец,  способный на
всякую  шалость.  Рост маленький.  Не люб.,  когда ее целуют в ухо.  Кричит.
Остерег.  целов.  при  посторонн.  Из  цветов  люб.  гиацинты. Шамп.  только
рейнское. Гибкая, как  лоза, чудесно танц. матчиш.  Люб. засахар.  каштаны и
ненавид. музыку. Остерег. музыки и упоминания об Елене Ник. Подозрев.".
     Кораблев поднял от книжки измученное, страдальческое лицо.
     - И так далее. Понимаешь ли - я очень хитер, увертлив, но иногда бывают
моменты, когда я чувствую себя летящим в пропасть...
     Частенько  случалось, что я  Китти  называл "дорогой единственной своей
Настей", а Надежду Павловну просил,  чтобы славная Маруся не забывала своего
верного  возлюбленного.  В тех  слезах, которые  исторгались после  подобных
случаев, можно было бы с пользой выкупаться.
     Однажды Лялю  я назвал Соней и избежал скандала только тем,  что указал
на это слово, как на производное от слова "спать". И хотя она ни капельки не
была  сонная,  но я победил ее  своей правдивостью. Потом  уже я решил  всех
поголовно называть дусями, без имени, благо что около того времени  пришлось
мне встретиться  с  девицей, по имени  Дуся  (прекрасные волосы  и крошечные
ножки. Люб. театр. Автомоб. ненавидит. Остерег.  автомоб. и упомин. о Насте.
Подозрев.).
     Я помолчал.
     - А они... тебе верны?
     - Конечно. Так же,  как я им. И  каждую из них я люблю по-своему за то,
что есть у нее хорошего. Но шестеро - это тяжело до обморока.
     Это напоминает мне человека, который когда собирается обедать, то суп у
него  находится  на одной  улице, хлеб  на другой, а за солью ему приходится
бегать  на  дальний конец  города, возвращаясь опять  за жарким и десертом в
разные  стороны.  Такому   человеку,  так  же  как  и  мне,  приходилось  бы
день-деньской  носиться  как угорелому  по всему  городу, всюду  опаздывать,
слышать упреки и насмешки прохожих... И во имя чего?!
     Я был подавлен его рассказом. Помолчав, встал и сказал:
     - Ну, мне пора. Ты остаешься здесь, у себя?
     - Нет, -  отвечал  Кораблев, безнадежно смотря на часы. - Сегодня мне в
половине  седьмого нужно провести вечер по обещанию  у Елены Николаевны, а в
семь - у Насти, которая живет на другом конце города.
     - Как же ты устроишься?
     -  Я придумал сегодня утром.  Заеду на  минутку  к Елене  Николаевне  и
осыплю ее  градом упреков за то, что на прошлой неделе знакомые  видели ее в
театре  с каким-то блондином. Так  как это  сплошная выдумка, то она ответит
мне в резком, возмущенном тоне, - я  обижусь, хлопну дверью и уйду. Поеду  к
Насте.
     Беседуя со  мной  таким  образом,  Кораблев взял палку, надел  шляпу  и
остановился, задумчивый, что-то соображающий.
     - Что с тобой?
     Молча снял  он с пальца кольцо с  рубином, спрятал  его в карман, вынул
часы, перевел стрелки и затем стал возиться около письменного стола.
     - Что ты делаешь?
     - Видишь,  тут у меня стоит фотографическая карточка  Насти, подаренная
мне  с обязательством всегда держать ее на столе. Так как Настя сегодня ждет
меня  у себя  и ко мне, следовательно, никоим  образом  не заедет,  то я без
всякого риска  могу спрятать  портрет  в стол.  Ты спросишь  - почему  я это
делаю?  Да потому,  что ко мне может забежать маленький сорванец Китти и, не
застав  меня, захочет  написать два-три  слова о своем огорчении.  Хорошо ли
будет, если я оставлю на столе портрет соперницы? Лучше же я поставлю на это
время карточку Китти.
     - А  если  заедет не Китти,  а Маруся... И  вдруг  она увидит  на столе
Киттин портрет?
     Кораблев потер голову.
     - Я уже думал  об этом... Маруся ее в лицо не знает, и я скажу, что это
портрет моей замужней сестры.
     - А зачем ты кольцо снял с пальца?
     - Это подарок Насти. Елена Николаевна однажды приревновала меня к этому
кольцу и взяла слово,  чтоб я его не  носил. Я,  конечно,  обещал. И  теперь
перед Еленой Николаевной я  его снимаю, а когда предстоит встреча с Настей -
надеваю. Помимо этого мне приходится  регулировать запахи своих духов,  цвет
галстуков,  переводить  стрелки  часов,  подкупать  швейцаров,  извозчиков и
держать в памяти не только все сказанные слова, но и то - кому они сказаны и
по какому поводу.
     - Несчастный ты человек, - участливо прошептал я.
     - Я же тебе и говорил! Конечно, несчастный.
     Расставшись  на  улице  с  Кораблевым, я потерял его  из  виду на целый
месяц. Дважды  за это время мною получаемы были от него странные телеграммы:
"2  и 3  числа настоящего месяца мы  ездили с тобой в  Финляндию.  Смотри не
ошибись.  При встрече с  Еленой сообщи ей это". И: "Кольцо с рубином у тебя.
Ты  отдал его ювелиру, чтобы изготовить  такое  же.  Напиши  об этом  Насте.
Остерег. Елены".
     Очевидно, мой друг непрерывно кипел в том страшном  котле, который  был
им  сотворен в угоду  своему идеалу женщины; очевидно, все это время он  как
угорелый  носился  по  городу,  подкупал  швейцаров,  жонглировал  кольцами,
портретами  и  вел ту странную,  нелепую бухгалтерию, которая  его только  и
спасала от крушения всего предприятия.
     Встретившись однажды с Настей, я вскользь упомянул, что взял на время у
Кораблева прекрасное кольцо, которое теперь у ювелира,  -  для  изготовления
такого же другого.
     Настя расцвела.
     -  Правда?  Так это верно?  Бедняжка он... Напрасно я так его  обидела.
Кстати, вы  знаете  - его нет в городе! Он  на две  недели  уехал к родным в
Москву.
     Я  этого не  знал,  да и вообще  был  уверен,  что это один из  сложных
бухгалтерских приемов Кораблева;  но все-таки  тут же  счел долгом  поспешно
воскликнуть:
     - Как же, как же! Я уверен, что он в Москве.
     Скоро я, однако, узнал, что Кораблев действительно был в Москве и что с
ним  там  случилось  страшное  несчастье.  Узнал я  об этом, по  возвращении
Кораблева, - от него самого.
     - Как же это случилось?
     - Бог его  знает!  Ума не приложу.  Очевидно, вместо  бумажника  жулики
вытащили. Я делал публикации,  обещал большие деньги -  все тщетно! Погиб  я
теперь окончательно.
     - А по памяти восстановить не можешь?
     - Да... попробуй-ка! Ведь там было, в этой  книжке,  все до  мельчайших
деталей - целая литература! Да еще за две недели отсутствия я все забыл, все
перепуталось в голове, и я  не знаю - нужно ли мне  сейчас  поднести  Марусе
букет желтых роз, или  она их терпеть не может? И кому я обещал  привезти из
Москвы духи  "Лотос"  -  Насте или Елене? Кому-то из  них  я  обещал духи, а
кому-то  полдюжины  перчаток номер шесть  с четвертью... А может - пять  три
четверти?  Кому? Кто швырнет мне в  физиономию  духи? И кто -  перчатки? Кто
подарил мне галстук, с обязательством надевать его при свиданиях?  Соня? Или
Соня,  именно,  и требовала, чтобы я  не надевал никогда  этой темно-зеленой
дряни, подаренной - "я знаю  кем!". Кто из них не  бывал у  меня на квартире
никогда? И кто бывал? И чьи фотографии я должен прятать? И когда?
     Он сидел с непередаваемым отчаянием во взоре. Сердце мое сжалось.
     -  Бедняга ты! - сочувственно  прошептал  я. -  Дай-ка,  может  быть, я
кое-что вспомню... Кольцо подарено Настей. Значит, "остерег. Елены"... Затем
карточки... Если приходит Китти, то  Марусю можно  прятать,  так как она  ее
знает, Настю - не прятать?  Или нет - Настю  прятать? Кто  из них сходил  за
твою сестру? Кто из них кого знает?
     -  Не з-наю, - простонал он, сжимая виски.  - Ничего не помню! Э, черт!
Будь что будет.
     Он вскочил и схватился за шляпу.
     - Еду к ней!
     - Сними кольцо, - посоветовал я.
     - Не стоит. Маруся к кольцу равнодушна.
     - Тогда надень темно-зеленый галстук.
     -  Если  бы  я  знал!  Если  бы  знать -  кто  его  подарил и  кто  его
ненавидит... Э, все равно!.. Прощай, друг.
     Всю ночь  я беспокоился,  боясь за  моего несчастного  друга. На другой
день  утром я  был у  него. Желтый,  измученный, сидел  он у  стола и  писал
какое-то письмо.
     - Ну? Что, как дела?
     Он устало помотал в воздухе рукой.
     - Все кончено. Все погибло. Я опять почти одинок!..
     - Что же случилось?
     - Дрянь случилась, бессмыслица. Я хотел действовать на авось...
     Захватил перчатки  и поехал к Соне. "Вот, дорогая моя Ляля, -  сказал я
ласково, -  то, что ты  хотела иметь! Кстати, я  взял  билеты  в  оперу.  Мы
пойдем,  хочешь?  Я  знаю,  это доставит  тебе  удовольствие..."  Она  взяла
коробку,  бросила ее в угол и, упавши ничком на диван, зарыдала. "Поезжайте,
- сказала  она, - к вашей Ляле  и отдайте  ей эту  дрянь.  Кстати,  с ней же
можете  прослушать  ту  отвратительную  оперную  какофонию,  которую  я  так
ненавижу". - "Маруся, -  сказал  я, - это  недоразумение!.."  -  "Конечно, -
закричала она, - недоразумение, потому что  я с детства - не Маруся, а Соня!
Уходите отсюда!" От  нее я поехал к Елене Николаевне...  Забыл снять кольцо,
которое обещал ей  уничтожить,  привез засахаренные каштаны,  от которых  ее
тошнит и которые, по ее словам, так любит ее подруга Китти... Спросил у нее:
"Почему  у  моей  Китти такие печальные глазки?..",  лепетал,  растерявшись,
что-то  о том, что Китти - это  производное от  слова "спать", и, изгнанный,
помчался к  Китти спасать обломки своего благополучия. У Китти были гости...
Я  отвел ее за  портьеру  и,  по своему обыкновению, поцеловал в ухо, отчего
произошел крик, шум и тяжелый скандал. Только после я вспомнил, что  для нее
это хуже острого ножа... Ухо-то. Ежели его поцеловать...
     - А остальные? - тихо спросил я.
     - Остались  двое:  Маруся и Дуся. Но это - ничто.  Или  почти ничто.  Я
понимаю, что можно быть счастливым с целой гармоничной женщиной, но если эту
женщину разрезают  на куски, дают тебе  только ноги,  волосы, пару голосовых
связок  и красивые уши  -  будешь  ли  ты любить  эти  разрозненные  мертвые
куски?.. Где же женщина? Где гармония?
     - Как так? - вскричал я.
     - Да так... Из моего идеала остались теперь две крохотных ножки, волосы
(Дуся)  да хороший  голос с  парой  прекрасных, сводивших  меня  с ума  ушей
(Маруся). Вот и все.
     - Что же ты теперь думаешь делать?
     - Что?
     В глазах его засветился огонек надежды.
     - Что? Скажи, милый, с кем ты был позавчера в  театре??? Такая высокая,
с чудесными глазами и прекрасной, гибкой фигурой.
     Я призадумался.
     - Кто?.. Ах да! Это я был со  своей кузиной. Жена инспектора страхового
общества.
     - Милый! Познакомь!


        "Золотой век"

     По   приезде  в  Петербург  я  явился  к   старому   другу,   репортеру
Стремглавову, и сказал ему так:
     - Стремглавов! Я хочу быть знаменитым.
     Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу,
закурил  папиросу, закрутил на столе пепельницу,  поболтал ногой - он всегда
делал несколько дел сразу - и отвечал:
     - Нынче многие хотят сделаться знаменитыми.
     -  Я не  "многий", -  скромно возразил  я.  -  Василиев,  чтоб они были
Максимычами  и в то же  время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день.
Это очень редкая комбинация!
     - Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов.
     - Что... пишу?
     - Ну, вообще, - сочиняешь!
     - Да я ничего и не сочиняю.
     - Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?
     - У меня нет слуха, - откровенно сознался я.
     - На что слуха?
     - Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом...
     - Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.
     Так  как я не интересовался живописью, то не  мог упомнить всех русских
художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив:
     - Я умею рисовать метки для белья.
     - Не надо. На сцене играл?
     -  Играл.  Но  когда  я  начинал объясняться героине  в любви,  у  меня
получался  такой  тон,  будто  бы  я  требую  за переноску  рояля  на водку.
Антрепренер и  сказал,  что лучше  уж пусть я  на самом деле таскаю на спине
рояли. И выгнал меня.
     - И ты все-таки хочешь стать знаменитостью?
     - Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки!
     Стремглавов  почесал  затылок  и сразу  же сделал  несколько дел:  взял
спичку, откусил половину,  завернул  ее в  бумажку, бросил в  корзину, вынул
часы и, за-свистав, сказал:
     -  Хорошо. Придется  сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь,  даже
хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли,
- это придает тебе оттенок непосредственности.
     Он дружески похлопал меня по  плечу и обещал сделать  все, что  от него
зависит.
     На  другой  день  я  увидел  в  двух газетах  в отделе  "Новости" такую
странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется".
     - Послушай,  Стремглавов, - спросил  я,  приехав  к нему,  - почему мое
здоровье поправляется? Я и не был болен.
     -  Это  так  надо, -  сказал  Стремглавов.  - Первое известие,  которое
сообщается  о  тебе,  должно  быть  благоприятным...  Публика  любит,  когда
кто-нибудь поправляется.
     - А она знает - кто такой Кандыбин?
     - Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим  здоровьем, и все будут
при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется".
     - А если тот спросит: "Какого Кандыбина?"
     - Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже".
     - Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне!
     -  Забудут.  А  я завтра пущу еще  такую  заметку:  "В здоровье  нашего
маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?..
     - Можно писателем.
     -  "В здоровье нашего маститого  писателя Кандыбина наступило временное
ухудшение.  Вчера  он   съел  только  одну  котлетку  и  два  яйца  всмятку.
Температура 39,7".
     - А портрета еще не нужно?
     - Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.
     И он, озабоченный, убежал.
     Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.
     Поправлялся  я  медленно,  но  верно.  Температура  падала,  количество
котлет, нашедших приют в моем  желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал
уже съесть не только всмятку, но и вкрутую.
     Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.
     "Вчера,  -  писала  одна  газета,  -  на  вокзале  произошло  печальное
столкновение,   которое  может  окончиться   дуэлью.   Известный   Кандыбин,
возмущенный резким отзывом  капитана  в отставке  о русской  литературе, дал
последнему пощечину. Противники обменялись карточками".
     Этот инцидент вызвал в газетах шум.
     Некоторые  писали, что я  должен отказаться от всякой  дуэли, так как в
пощечине не было состава оскорбления, и что  общество должно  беречь русские
таланты, находящиеся в расцвете сил.
     Одна газета говорила:
     "Вечная  история   Пушкина  и  Дантеса  повторяется   в  нашей   полной
несообразностей  стране. Скоро,  вероятно, Кандыбин подставит  свой лоб  под
пулю какого-то  капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли  это?  С одной
стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому не ведомый капитан Ч*".
     "Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят
его до дуэли".
     Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг
писателя) дал  клятву, в случае несчастного  исхода  дуэли, драться самому с
капитаном Ч*.
     Ко мне заезжали репортеры.
     - Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину?
     - Да ведь  вы  читали, - сказал  я.  -  Он  резко отзывался  о  русской
литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.
     - Но ведь Айвазовский