Уильям С. Берроуз
ПАДЕНИЕ ИСКУССТВА

Перевел Алекс Керви

Несколько лет назад в Лондоне я спросил Джаспера Джонса — в чем заключается
смысл живописи, что на самом деле делают художники? Он парировал встречным
вопросом: «В чем смысл писательства?» Тогда у меня не нашлось слов; Сейчас у
меня есть ответ: Предназначение писательства в том, чтобы заставить событие
произойти.
То, что мы называем «искусством», — живопись, скульптура, литература, танец,
музыка, — магическое по своему происхождению. Это потому, что оно первоначально
использовалось с ритуальными целями для создания довольно определенных эффектов.
В мире магии ничего не происходит, пока кто-то не захочет, чтобы что-то
случилось — существуют конкретные магические формулы для проводки и направления
воли. Артист пытается сделать так, чтобы нечто произошло в уме зрителя или
читателя. В дни расцвета в живописи стиля «коровы на лугу» ответ на вопрос «В
чем смысл такой живописи?» был очень прост — сделать так, чтобы изображение
перешло в ум зрителя, заставило его вдыхать запах коров, травы, навоза, слушать
пастуший рожок. Влияние искусства не менее убедительно, когда оно косвенно.
Оставим бунты, пожары и аварии журналистам. Влияние искусства заключается в
далеко идущем культурном воздействии. Джек Керуак, Аллен Гинзберг, Грегори Корсо
— Разбитые написали сценарий всеохватывающей культурной революции. Вспомните,
что тридцать лет назад слово «fuck» не могло появиться на печатной странице.
Сейчас, с падением цензуры и высвобождением Мира, «Нью-Йорк Таймс» печатает
«fuck», произнесенный Президентом Соединенных Штатов.
Мы можем проследить впечатляющий косвенный эффект написанного слова; а как быть
с косвенным влиянием живописи? Я уже объяснял, как в 1959 году Брион Гайсин
сказал, что литература отстает от живописи на пятьдесят лет, и перенес технику
монтажа в письмо — технику, используемую в живописи уже полвека. Как вы знаете,
предметно-изобразительное положение художников было вышиблено, как табурет
из-под ног висельника, фотографией, воплощением чего стала где-то на смене
столетия фотовыставка «Фотография — Смерть Живописи». Несколько преждевременно,
но живописи все-таки было необходимо обрести новый взгляд на мир. Так что
художники первые обратились к монтажу.
Теперь монтаж в действительности гораздо ближе к факту восприятия, чем
репрезентативная живопись. Пройдись по городским улицам и помести то, что ты
только что видел, на полотно. Ты видел человека, разрезанного надвое машиной,
обрывки, куски дорожных знаков и рекламы, отражения в витринах магазинов —
монтаж фрагментов. Тоже самое происходит со словами. Помни, что написанное слово
— образ. Метод «разрезок» Бриона Гайсина состоит в разрезании страниц текста и
компановки полученных кусков в монтажных комбинациях. Репрезентативная живопись
мертва, пока, возможно, фото-реализм когда-либо не вступит в свои права. Никто
больше не рисует пасущихся коров. Монтаж — старый способ в живописи. Но если ты
применяешь метод монтажа в письме, то обвиняешься критиками в распространении
культа непонятности. Письмо до сих пор ограничено последовательной
репрезентативностью смирительной рубашки романа, формы столь же произвольной,
как сонет, и также далеко отстоящей от реальных фактов человеческого восприятия
и сознания, как поэтическая форма пятнадцатого века. Сознание — разрезка; жизнь
— разрезка. Каждый раз, когда идешь по улице или смотришь из окна, твой поток
сознания разрезан случайными моментами.
За последние сто лет живопись проделала путь от исключительно
предметно-изобразительских позиций до ситуации, когда любой художник может
довести сходный материал до такого состояния фрагментации, при котором каждый
должен иметь свой собственный почерк там, где раньше было место только для
одного. Любой может рисовать деревенские пейзажи, но есть только одно место для
супницы Энди Уорхола. Каждый художник сейчас представляет свое собственное
направление. Вот вопрос для всех школ: Если искусство подверглось такой
радикальной перекройке за прошедшее столетие, что будут делать художники в
последующие пятьдесят или сто лет? Конечно, мы можем предвидеть экспансию в
область подрывного искусства... Самовзрывающиеся телевизоры, холодильники,
стиральные машины, и угасающие электрические плитки, производящие разрушения в
тусклых современных квартирах; страшные сны домохозяек пролетают мимо барьера из
противоударного стекла, защищающего зрителей.
Теперь представим для вас, молодые искатели в искусстве, новый предмет изучения:
существует взрывчатое вещество, известное как йодид аммония, полученное в
результате разбавления аммонием кристалов йодида (солей йодистоводородной
кислоты) или смешивания его с тинктурой для растворения красок. Полученное
соединение, когда высыхает, — столь чувствительно, что его может взорвать даже
муха. Помню, как в далекие двадцатые мне приходилось убивать днем время
следующим образом: я рассыпал сахар вокруг маленьких кучек йодида аммония и
ожидал, когда мухи взорвутся в дымке пурпурных испарений. Так что можешь
нарисовать свою картину с помощью йодида аммония и сиропа, да запустить рой мух
в галерею... или люди, проходящие мимо, взорвут ее вибрациями своих тел... или
ватага мальчиков-певчих подобьет ее своими пугачами... Металлический натрий
также жестоко взрывается при контакте с водой; так что можешь рисовать натрием
(оставляющим на холсте великолепное сияние, похожее на спину серебристой рыбы в
чистой воде), затем отойти на приличное расстояние и стрелять в картину из
водяного пистолета или заставить плюющую кобру плюнуть в нее и взорваться при
исполнении служебных обязанностей. Не за горами ли жертвенное искусство? Отрежь
цыпленку голову и рисуй фонтанирующей кровью. Потроши овцу и рисуй ее кишками.
Или можешь сделать комбо с натриевой задумкой.
Затем появится Сумасшедший Медведь Флойд, художник-миллиардер, покрывший
двадцатифутовый монтаж порно-картинок тысячедолларовыми купюрами, пропитанными в
йодиде аммония... монтаж лежал в середине галереи, затем сверху была высыпана
корзина тысячедолларовых купюр, взорвавшая произведение и выбросившая из
денежного обращения, благодаря огню, около миллиона долларов. Не отходя от
кассы, его агент продал сожженный холст за десять миллионов.
Может ли эта пролиферация конкурирующих подходов низвергнуть нас в пучину
возрождения древних потлачей? Потлач — состязательное разрушение собственности,
проводимое до тех пор, пока один из соперников окончательно не разоряется и
часто не умирает от стыда на месте. Интересно посмотреть на Американских
магнатов, засевших в этой игре — взрывающих свои заводы и шахты, нефтяные
скважины, сжигающих урожаи, заливающих нефтью пляжи, подвергающих радиоактивному
облучению свои земли, орошающих их соленой водой, оставляющих мороженые продукты
гнить на раскаленном солнце, сжигающих свои Роллс-Ройсы и Бентли, оригиналы
Рембрандта, разбивающих греческие статуи отбойными молотками... Американская
братва из Пентагона засыпает Штаты атомными бомбами, пока Россия и Китай не
вступают в соревнование, и бомба за бомбой летят на их города и села.
Потлач был изобретен индейцами северо-западного побережья в том районе, где
теперь Британская Колумбия, и занимал большую часть их времяпрепровождения. На
этих дискомфортных празднествах уничтожалось множество предметов, включая
лососевую икру, одеяла, медные диски (знаки отличия и богатства). Икра
сбрасывалась в огонь, полыхавший в центре вигвама, с треском лопаясь и часто
опаляя физиономии почетным гостям в переднем ряду, которые, согласно
церемониалу, были обязаны не проявлять никаких признаков неудовольствия. Медные
диски — гравированные пластины из тонкой меди, размером два на три фута (30,48
см), сейчас высоко ценимы как антиквариат.
Медный диск (коппер) оценивался после целого ряда потлачей, через которые он
прошел: «ЭТО ВЕЛИКИЙ МЕДНЫЙ ДИСК ПРЕД КОТОРЫМ ОСТАЛЬНЫЕ МЕДНЫЕ ДИСКИ
ОБОССЫВАЮТСЯ КАК СУКИНЫ ПСЫ». И остальные копперы жмутся в сторонке, теряя свою
цену. Видишь, такой могущественный медный диск, как этот, представляет собой так
много ценностных единиц, равно как и объекты современного искусства получают
заслуженную цену после ряда состязательных манипуляций: эта пресловутая супница
может представлять пятьдесят приемов сожжения кухни — она может представлять
пятьдесят сожженных кухонных стульев, двадцать настенных писсуаров и вьетнамскую
свинью.
Состязательная сверхинфляция ценностей может привести к La Chute del'Art
(Падению Искусства): тотальному коллапсу рынка искусства. Представьте себе
артистическую Фондовую Биржу, где все художники стоят возле своих полотен —
неистовые телефонные звонки от брокеров коллекционерам... «С твоим состоянием
покончено, Би Джей. Тебе надо восполнить пробел первоклассным товаром — знаешь,
что я имею ввиду: Моне, Ренуар, Рембрандт, Пикассо...» И затем: ПИКАССО РЕЗКО
ОБЕСЦЕНИВАЕТСЯ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ВСЯ ЕГО ПРОДУКЦИЯ ВЫБРАСЫВАЕТСЯ НА РЫНОК
ОБЕЗУМЕВШИМИ ДЕЛЬЦАМИ... Как только артист выпадает за Борт Биржи, Департамент
Здравоохранения принуждает его сдать картины в общественный крематорий. Какое
искусство и какие артисты переживут такую бойню? Не пора ли взять это на
заметку, Би Джей? Сейчас это ИСКУССТВО схватило тебя за яйца, понимаешь? Оно
дало тебе в поддых и запорошило тебе глаза. Так что теперь художник забирается
за свою картину как Панч и Джуди, продирается сквозь нее, хватает критика за
лацкан, отбивает ему внутренности и опрыскивает слезоточивым газом. Ты готовишь
атаку множеством способов. Мертвые коровы на лугу. Собаки прыгают на любителей
живописи прямо с картин. Гости вернисажа свирепо избиваются дубинками рисованных
полицейских. В итоге получается так, что все картины опасных зверей,
электрических стульев, мятежей, пожаров и взрывов получают галерею в свое полное
распоряжение. Возможно мертвые коровы неожиданно оживут и вставят по первое
число забредшему на огонек критику? Вчера одного забодали. Другой утонул в реке
Моне, а выставка Бэкона дала толчок неблагоприятным мутациям...
Что же здесь произошло? Искусство стало буквальным и возвратилось к своей
магической функции — делать так, чтобы это случилось — после долгой ссылки в
областях воображения его аппетит хэппенингов чрезмерно вырос. И теперь
неожиданно искусство совершает свое смертоносное извержение в так называемый
реальный мир. Письмо и живопись были в начале, и слово было написанным образом.
Сейчас художники рисуют будущее до того, как оно написано, опередив умственно
отсталую близняшку, литературу, оставляя ее позади с АБВ. Подхватит ли упавший
флаг письмо?
Писатель, пишущий книгу о невозделанной целине эпидемий, насыщает свои страницы
описанными вирусами... в книге о Польше во время эпидемии тифа тифозные вши
скрываются в переплете, сразу выскакивая, как только «книгомесячные салонные
дамы» начнут переворачивать страницы. Мектуб (Mektoub). Это написано. У других
радиоактивные страницы слегка приправлены ботулизмом. Читатель больше не может
безопасно читать об акулах, покуда она рыгает на него резким шоколадным запахом;
на странице сильнейший акулий возбудитель. Другие пренебрегают грубыми шутками и
полагаются на силы магии — могущественные заклинания и проклятия, зачастую
подкрепленные человеческими жертвоприношениями, пробужденными этими губительными
страницами.
«Красота убивает. Красота — убийца», — по словам Грегори Корсо, и живопись
воссоединяется со своим строптивым братом, письмом, в книгах, полностью
сделанных в пиктографической форме. С этого момента все книги источают ароматы
соответствующих запахов, а читатели обеспечены флаконами духов для
возрождения... Мускусный Озон, Гниющая Конина, Открытые Раздевалки... Наконец,
приходит очередь Мастера Открытой Страницы, которая может быть прочитана только
посвященными...
LA CHUTE DU MOT (ПАДЕНИЕ СЛОВА)... из буквализации искусства выживет
вневременной, вечно меняющийся мир магии, пойманный кистью художника или словами
писателя, куски ярких и исчезающих деталей. Легионы художников могут танцевать в
космосе на конце кисти, а писатель беззвучно откланивается и исчезает в
алфавите.






Мактаб или мектуб — по арабски, буквально — место, где пишут.
interzone.html100644 3775 1063 160167 6566441746 13642 0ustar krokovnyG-Bondar
            Speaking In Tongues
            Лавка ЯзыковT-ough
            Press




УИЛЬЯМ С. БЕРРОУЗ
ИНТЕРЗОНА
Перевел Андрей Емельянов


ї Андрей Емельянов, 1995


Палец
Ли и мальчики
Портреты «Кафе Сентраль»
Сон о каторге
Интернациональная зона






Палец


Ли не спеша брел вверх по 6-й авеню со стороны 42-й улицы, отражаясь в витринах.

«Я должен это сделать,» повторял он про себя.
Вот и она. Лавка ножовщика. Ли стоял перед ней, дрожа от холода в своем
поношенном честерфильде с поднятым воротником. Одна из пуговиц на пальто
отсутствовала, ненужные нитки трепались на ледяном ветру. Он медленно обогнул
витрину и вошел, разглядывая ножи, ножницы, карманные ножики, пневматические
пистолеты и наборы инструментов с металлическими ручками, упакованные в
небольшие кожаные пакеты. Ли вспомнил, что как-то раз в детстве ему подарили
такой набор на Рождество.
Наконец он увидел то, что искал: ножницы для резки дичи, точь в точь такие, как
те, которыми отец обрезал у индюшек лапки на День Благодарения у бабушки.
Ножницы лежали, блестящие и гладкие, одно лезвие — прямое и острое, другое — с
зубцами, как у пилы, чтобы придерживать мясо.
Ли попросил эти ножницы посмотреть. Он поклацал ими, проверил лезвия большим
пальцем.
«Нержавеющая сталь, сэр. Не только не ржавеет, но и не тускнеет.»
«Сколько?»
«Два доллара семьдесят девять центов с налогом.»
«Хорошо.»
Продавец запаковал ножницы в коричневую бумагу и плотно замотал сверток клейкой
лентой. Ли показалось, что бумага, хрустя, оглушительно шумит в пустой лавке. Он
разменял последние пять долларов и вышел, ощущая тяжесть ножниц в кармане
пальто.
Он пошел вверх по Шестой авеню, бормоча:
«Я должен это сделать. Теперь-то уж придется это сделать, раз купил ножницы.»
Он увидел вывеску: «Отель Аристо».
Консьержки не было. Он поднялся на один этаж. Старик, тусклый и размытый, как
старая фотография, стоял за конторкой. Ли зарегистрировался, заплатил доллар
аванса и забрал ключ с массивным бронзовым брелком.
Он вошел в комнату, как в черную шахту. Включил свет. Потемневшая от времени
мебель, двуспальная кровать с тощим матрацем и провисшей сеткой. Ножницы он
положил на тумбочку перед вращающимся овальным зеркалом.
Ли прошелся по комнате. Снова взял ножницы и поместил последнюю фалангу своего
левого мизинца против зубцов, нижнее лезвие точно на суставе. Медленно он
опускал верхнее лезвие, пока оно не коснулось мякоти пальца. Посмотрел в
зеркало, изобразив на своем лице надменную маску денди XVIII века. Глубоко
вздохнул, сжал ручки быстро и сильно. Боли он не почуствовал. Кончик пальца упал
на тумбочку. Ли повернул руку и поглядел на обрубок. Кровь брызнула ему в лицо.
Неожидано он ощутил острую жалость к кусочку пальца, лежащему на тумбочке с
несколькими капельками крови, собравшимися вокруг кости. Слезы навернулись ему
на глаза.
«Не помогло,» сказал он голосом усталого ребенка. Он привел свое лицо в порядок,
стер с него кровь полотенцем и накрепко перевязал палец, добавляя больше марли
по мере того, как просачивалась кровь. За несколько минут кровотечение
прекратилось. Ли подобрал обрубок пальца и положил в жилетный кармашек. Затем
вышел из отеля, швырнув ключ на конторку.
«Я сделал это,» сказал он себе. Волна эйфории захлестнула его на улице. Он зашел
в бар и заказал двойной бренди, встречая все глаза одинаково дружелюбным
взглядом. Добрая воля изливалась из него на всех встречных. Жизнь, полная
оборонительной враждебности, осталась позади.
Спустя полчаса он сидел на скамейке в Сентрал-Парке в компании своего
психоаналитика. Тот все пытался убедить его отправиться в Белльвью и предложил
«прогуляться и все обсудить».
«Серьезно, Билл, ты рубишь сук, на котором сидишь. Когда ты поймешь, осознаешь,
что ты сделал, тебе понадобятся услуги психиатра. Для твоего “я” это будет уже
слишком.»
«Мне нужно только зашить палец. У меня сегодня свидание.»
«Серьезно, Билл, я не представляю себя в дальнейшем твоим аналитиком, если ты и
на этот раз не послушаешься меня.» Голос его перешел на фальцет, на визг, он был
почти в истерике. Ли не слушал: он глубоко верил в своего доктора. Доктор о нем
позаботится. Он обернулся к нему, улыбаясь, как маленький мальчик:
«Почему бы Вам самому не зашить?»
«Я не делал этого с тех пор, как был практикантом, и, в любом случае, у меня нет
с собой инструментов. Зашить нужно правильно, иначе можно запросто получить
заражение крови.»
В конце концов, Ли согласился зайти в Белльвью — только для оказания медицинской
помощи.


Ли сидел на лавочке в Белльвью, дожидаясь, пока доктор закончит с кем-то
беседовать. Доктор вернулся и отвел Ли в другую комнату, где практикант зашил
ему палец и наложил повязку. Доктор все продолжал убеждать его сдаться на
обследование; Ли внезапно овладела слабость. Медсестра попросила его откинуть
голову. Ли почувствовал, что должен целиком положиться на доктора.
«Хорошо,» сказал он. «Я сделаю, как вы скажете.»
Доктор похлопал его по руке. «Ага, Билл, ты делаешь все, как надо.» Он провел Ли
мимо нескольких столов, где тот подписал какие-то бумаги.
«Пойду разберусь с канцелярщиной,» сказал доктор.
Наконец, Ли, облаченный в халат, оказался в пустой палате.
«Где моя комната?» спросил он у медсестры.
«Ваша комната! Я даже не знаю, к какой из кроватей вы приписаны. Так или иначе,
вы не можете пойти туда до восьми часов, пока не будет специального распоряжения
врача.»
«Где мой доктор?»
«Доктор Бромфилд? Сейчас его нет. Он будет завтра около десяти утра.»
«Я имел в виду, доктор Хоровиц.»
«Доктор Хоровиц? Не думаю, чтобы здесь такой работал.»
Ли огляделся вокруг. Пустые коридоры, мужчины, бродящие по ним в пижамах,
бормочущие что-то под холодным, безразличным взглядом служителя.
Черт, да это же психиатрическая клиника, подумал он. Он затащил меня сюда и
смотался!



Годы спустя Ли рассказывал эту историю так:
«Никогда я не говорил тебе о том, как у меня был приход Ван Гога, и я отрезал
себе кончик мизинца?» С этими словами он показывал свою левую руку. «Так вот,
эта девица. Живет в соседнем номере от меня в меблированных комнатах на
Джейн-Стрит. Я в нее влюблен, а она такая тупая, что я никак не могу произвести
на нее впечатление. И каждую ночь я слышу, как она там, в соседней комнате, с
другим мужиком на полную катушку. Это меня окончательно доконало. Ну, я и
отрезал начисто кончик вот этого мизинца. Решил подарить его ей: “Пустячное
напоминание о моей неугасимой страсти. Предлагаю Вам носить вот это на шее в
флакончике с формальдегидом.”
Но мой психоаналитик, вонючий ублюдок, затащил меня в психушку, а обрубок пальца
послали в Поттерсфилд, приложив к нему свидетельство о смерти, потому что кто-то
ведь мог найти этот обрубок, и полиция стала бы искать остальные части тела.
Если тебе, милок, когда-нибудь случится оттяпывать себе палец, не вздумай брать
ничего, кроме ножниц для дичи. Только ими ты наверняка отрежешь начисто.»
«А что же с этой девицей?»
«О, к тому времени, как я выбрался из дурдома, она уже давно переехала в Чикаго.
Я больше никогда ее не видел.»




Ли и мальчики


Солнечный луч падает на внутреннюю сторону бедра мальчишки, сидящего на крыльце
в шортах, ноги его раздвинуты, и вас охватывает спазм — сперма брызжет в
бесконечном оргазме, стекая по камням улицы, шея и спина ломаются... теперь
лежащего мертвым, глаза закачены, видны белые длинные разрезы, постепенно из
белых становящиеся красными, а кровь, как слезы, стекает по лицу...
Или неожиданный запах соленого воздуха, звуки рояля внизу по улице города,
горячий полуденный ветер трясет листьями пыльного тополя, картины взрываются в
мозгу, как ракеты, от запахов, звуков вас сводит судорог