инках,
рассказывают, что По часто бывал возбужден и во всех движениях его ощущалось
сильное нервное напряжение. Стоит ли  удивляться,  если  учесть,  как  много
значила для удовлетворения его насущных нужд удача  в  игре.  Когда  же  она
ускользала,  ему  приходилось  совсем  нелегко.  О   других   причинах   его
беспокойства друзья вряд ли могли догадываться
     В бытность свою в университете По поклонялся Бахусу достаточно редко, и
побуждали его к тому обстоятельства, воздействия которых избежал мало кто из
его однокашников. Во-первых, употребление вина было одним  из  обычаев  того
времени, и дань ему в университете платили щедро и охотно.  Кроме  того,  По
был, видимо, не чужд известной бравады, свойственной многим в его  возрасте,
когда так не терпится доказать всему миру, что ты "настоящий мужчина". Да  и
вообще, По, видимо, претендовал на роль молодого  светского  льва,  ибо  уже
успел повидать мир, был родом из "столичного города", каковым южане  считали
Ричмонд, и, ко всему прочему, "богатым наследником". И поэтому он  стремился
соответствовать идеалу блестящего джентльмена, который,  как  ему  казалось,
видели в нем товарищи. Наконец, и это, наверное, главное, вино помогало хотя
бы на время отогнать  тяжелые  думы  и  забыться,  оно  будоражило  кровь  и
прибавляло уверенности в себе, даже  в  малых  количествах  оказывая  на  По
действие необычайно сильное. Нервы его были столь  чувствительны,  что  один
лишь глоток, который в другом вызвал бы не  более  чем  легкое  возбуждение,
производил поразительную перемену в его речи и  поведении.  Бокала  хватало,
чтобы привести его в опьянение;  два  или  три  совершенно  отуманивали  его
рассудок; если же  возлияния  продолжались  и  дальше,  то  он  очень  скоро
превращался в живую карикатуру  на  самого  себя,  в  пародию  на  гения,  в
зловещее знамение  духовной  деградации.  Заканчивалось  все  физическими  и
душевными муками и угрызениями совести  "погибшего",  но  неизъяснимо  остро
переживающего свое  падение  человека.  Обо  всем  этом  говорится  здесь  в
предвосхищение событий, случившихся гораздо позднее. В  университете  он  не
испытывал еще столь сильной тяги к  вину,  чтобы  она  могла  отразиться  на
тогдашней его жизни, однако именно там эта пагубная склонность впервые  дала
о себе знать.
     Но далеко не все свое время обитатель комнаты э 13  посвящал  картам  и
веселым застольям,  как  стали  утверждать  с  немалой  долей  преувеличения
позднее. Ибо он обладал натурой совсем иного  свойства  -  будь  это  иначе,
двери некогда принадлежавшего ему жилища не украшала  бы  сегодня  бронзовая
дощечка с надписью:

     Edgar Allan Рое
     MDCCCXXVI
     Domus parva magni poetae(1)
     ----------------
     (1) Эдгар Аллан По, 1826, Скромное жилище великого поэта (лат.).

     Запершись в своей каморке,  он  проводил  долгие  часы,  погруженный  в
чтение любимых поэтов - Шелли, Китса, Кольриджа и Вордсворта, -  не  забывая
также и давних своих увлечений - Байрона и Мура.  Здесь  же  начал  обретать
форму замысел "Тамерлана", за строками которого  вставало  видение  Эльмиры,
какой она жила в его мечтах, незримо сопровождая его в  скитаниях  по  диким
склонам и долинам Аллегантских гор, -  их,  очарованный  "Кубла  Ханом",  он
назвал "горами Белур Таглай". Но почему же оставались без ответа его письма?
Быть может, он уже догадывался о правде?

     В мечтах заветных видел я
     Ее очей немое изумленье,
     Когда немного лет спустя,
     (Так сердца страстное томленье
     Желаний торопило исполненье),
     Она узнает в том, кто славой
     Себя покрыл в сражениях кровавых,
     (Молву о ком несли по всей земле
     Победы, что он в битвах одержал,
     Кто, мнилось ей, погиб в огне,
     Его сжигавшем, и кто прочь бежал,
     О клятвах позабыв и обещаньях,
     Их юности питавших упованья),
     Ее Алексиса, стремящегося вновь
     К подруге дальних дней желанной,
     Чтобы, былую воскресив любовь,
     Наречь ее супругой Тамерлана.

     О да! Он докажет ей свою верность! Ей, которая думает, что он  забыл  о
своих клятвах. Он вернется, когда добудет славу, и сделает ее своей супругой
и владычицей покоренных им царств. Как это прекрасно! Сколько  в  этом  юной
веры и... наивности! Все великие свершения были еще впереди, а пока  его  ум
жадно  впитывал  драгоценную  мудрость,  заключенную  во  многих  и   многих
старинных томах, давших ему пищу для причудливых фантазий, переполняющих его
стихи. Иногда он приоткрывал для друзей занавес, скрывавший  этот  волшебный
мир: "По любил читать из  разных  поэтов,  а  также  ,  и  свои  собственные
сочинения, приводившие его  друзей  в  восторг  и  весьма  их  развлекавшие;
внезапно в нем случалась какая-то перемена - и вот в руке  его  уже  кусочек
угля, которым он прямо на наших глазах с необыкновенным искусством рисует на
стенах своей комнаты странные и фантастические, а порою и  страшные  фигуры,
поражая нас игрой своего многоликого гения и заставляя задаваться  вопросом,
кем же он станет в будущей своей жизни - поэтом или  художником?"  Те,  кому
довелось тогда слышать По, запомнили его на всю жизнь. Между двумя  глотками
яблочного пунша, взрывами смеха и неумелых юношеских проклятий, анекдотами о
местных кокетках, забавными историями о чудачествах профессоров и  рассказом
о последней дуэли, По читал что-нибудь из только что написанного,  вкладывая
всю душу в каждое слово и жест, и голос его, низкий и мелодичный, проникал в
самое сердце слушателей; трепетал и колебался  огонь  свечей,  и  но  стенам
метались длинные тени. Потом обменивались мнениями об  услышанном.  "Однажды
По прочел друзьям какой-то очень  длинный  рассказ,  и  те,  желая  над  ним
подшутить, стали обсуждать достоинства  произведения  в  весьма  ироническом
духе, заметив, между прочим, что имя героя - Гаффи -  встречается  в  тексте
слишком часто. Гордость его не могла снести столь откровенной насмешки, и  в
приступе гнева он, прежде  чем  ему  успели  помешать,  швырнул  рукопись  в
пылающий камин; так был утрачен рассказ незаурядных достоинств и, в  отличие
от  других  его  сочинений,  очень  забавный  и  напрочь  лишенный  обычного
сумрачного  колорита  и  печальных  рассуждений,  сливающихся   в   сплошной
непроницаемый мрак". С того дня в ближайшем его  окружении  за  ним  надолго
закрепилось прозвище  Гаффи,  которое  никогда  не  доставляло  ему  особого
удовольствия. Что ж, как  и  следовало  ожидать,  гордый  Алексис,  которому
суждено было вернуться обласканным славой победоносным героем, превратился в
Гаффи! Кличка эта перекочевала вслед за ним в Вест-Пойнт, однако звучит  она
необидно и есть в ней даже что-то ласковое - друзья, должно быть, любили По.
"Каким  бы  ни  стал  он  в  последующие  годы,  -  говорит  один   из   его
университетских однокашников, - в университете он  был,  насколько  позволял
его своевольный нрав,
     верным  и  добрым  товарищем.  В  ту  пору  в  нем  не  было   и   тени
неискренности".
     Невзирая на все соблазны и сумасбродства  студенческих  дней,  то  было
время, когда на благодатную почву упали семена,  давшие  потом  великолепные
исходы. Быть может, не кто  иной,  как  влюбленный  в  географию  и  историю
профессор Лонг  впервые  пробудил  в  По  интерес  к  диковинным  обычаям  и
экзотической природе дальних стран, детальное знание которых он впоследствии
обнаруживал, и страсть к изысканиям в самых неожиданных областях, откуда  им
почерпнут   материал   для   многих   произведений,   написанных   в   стиле
"фантастического реализма", которым он  столь  искусно  владел.  Не  мог  не
привлекать его и профессор Такер, умевший прикосновением  волшебной  палочки
воображения  вдохнуть  жизнь  даже  в   сухие   статистические   таблицы   и
демографические трактаты - как раз в то время он писал рассказ  "Путешествие
на Луну", выдержанный в манере, из которой его ученик кое-что  позаимствовал
для своих новелл "История с воздушным  шаром",  "Необыкновенные  Приключения
некоего Ганса Пфааля" и других подобных вещей. Нередко бывая в  домах  своих
профессоров,  По,  наверное,  имел  возможность  обсудить  с  ними  и  такую
проблему, как полет на Луну. Тема необычайно его  занимала,  и  говорить  об
этом он готов был до бесконечности. Китс  тосковал  о  Луне  точно  ребенок.
Эдгар  По,  в  ком  поэтический  талант  сочетался  со  знанием  математики,
воображал, что уже ее достиг.
     Так проходил месяц за месяцем. 14 июля 1826 года умер Джефферсон, и  По
впервые услышал тяжелый удары университетского колокола, возвестившего о его
кончине. Эдгар был секретарем  "Джефферсоновского  литературного  общества",
созданного студентами, и, узнав о  смерти  человека,  чье  имя  оно  носило,
основателя Виргинского университета, выдающегося мыслителя и  политика,  он,
без сомнения, присоединил свой голос к траурным  речам,  отдавшим  последнюю
дань великому американцу.
     Конец осени 1826 года был отмечен для По событиями еще более печальными
- в декабре в Шарлотсвилл прибыл с визитом Джон Аллан,  которого  привели  в
университет отнюдь не  академические  интересы.  Направить  туда  стопы  его
вынудило  получение  немалого  числа  рукописных  листов  с   подписью   его
воспитанника. Увы, то были не стихотворения и не поэмы, а  представленные  к
оплате счета.
     Заканчивался очередной семестр, и по  мере  приближения  рождественских
каникул шарлотсвиллских торговцев все сильнее одолевало  желание  поглядеть,
какого цвета деньги у их веселых молодых клиентов, прежде чем те  разъедутся
по домам. Счета были разосланы родителям, и начались обычные в таких случаях
перипетии. Что до Эдгара,  то  исключительная  скупость  опекуна,  почти  не
присылавшего  ему  денег,  заставила  его  изрядно   злоупотребить   местным
кредитом.
     Прижимистого шотландца, должно быть, чуть не хватил удар, когда взгляду
его предстали многочисленные вехи счетов и векселей, отметившие  путь  утех,
пройденный его воспитанником. Немедля велев заложить экипаж, он во весь опор
помчался в Шарлотсвилл. Двухдневный переезд по тряским дорогам,  проложенным
в гористой части Виргинии, вряд ли помог умерить его гнев.  У  него  имелось
достаточно времени, чтобы как следует обдумать, что ему надлежит  сказать  и
сделать. Действовал он, как всегда, энергично и решительно.
     Объяснение, происшедшее между ним и  Эдгаром  в  комнате  э  13,  было,
вероятно, очень бурным. За короткое время, проведенное в университете, По  и
в самом деле успел совершить немало неразумных поступков, и  последствия  их
оказали огромное  влияние  на  его  будущее.  Мистер  Аллан,  без  сомнения,
столкнулся  с  довольно  строптивым  и   раздраженным   молодым   человеком,
разговаривать с которым было нелегко. Однако  все  его  прегрешения  выплыли
наружу, неопровержимо изобличенные целой кипой счетов. В итоге По было  сухо
сообщено, что на этом его университетская эпопея окончена.
     Независимо от того, насколько соответствовали действительности рассказы
о пристрастии По к вину, спросилось с него за это  полной  мерой.  О  картах
нечего  и  говорить  -  азартные  игры  в  глазах   Аллана   были   занятием
безнравственным и предосудительным. Само собой разумеется, что  долги  чести
он  платить  отказался.  Возместив  ту  часть  долгов,  за  которую  он  нес
ответственность по закону, Аллан, кипя  негодованием,  отправился  восвояси,
немало раздосадованный
     тем, что его попытка держать воспитанника в черном теле  обернулась,  в
конце концов, еще большими расходами. Замечательные успехи Эдгара  в  учении
не могли дать ему повода к недовольству, и дело, следовательно, было  только
в деньгах. Современному человеку трудно понять, в каком отчаянном  положении
оказался По. В те дни заключение в тюрьму за долги все еще было  повсеместно
принятым наказанием (законы штата Виргиния отличались в этом  смысле  особой
суровостью), и стоило  только  распространиться  известию  об  отказе  Джона
Аллана признать действительными денежные обязательства своего воспитанника -
а новости подобного рода немедленно становятся всеобщим достоянием, - как за
Эдгаром начали бы охотиться судебные исполнители. И до тех пор,  пока  долги
оставались неоплаченными, он не мог  возвратиться  в  тот  округ,  где  были
предоставлены заемы. Вскоре после отъезда Аллана против По  были  возбуждены
судебные преследования, вынудившие его покинуть пределы штата. Отказывая ему
в помощи, Джон Аллан лишал его тем  самым  всякой  надежды  на  возвращение.
Каковы бы ни были совершенные Эдгаром безрассудства, они не причиняли никому
столь большого зла, чтобы оправдать кару, повлиявшую  на  все  его  будущее.
Мистер Аллан имел, разумеется, право отвергнуть его карточные долги,  однако
вполне мог бы пожертвовать несколькими сотнями долларов, чтобы  рассчитаться
с шарлотсвиллскими торговцами. Но факт остается фактом - наш  благодетельный
коммерсант не счел Эдгара достойным такой жертвы. Тем, кто  посягал  на  его
кошелек, не было прощения. Зато несколько  лет  спустя  он  сделал  в  своем
завещании весьма  щедрые  распоряжения  в  пользу  своих  внебрачных  детей,
которые, однако, его вторая жена, нисколько не  устрашившись  долгой  тяжбы,
попыталась оспорить. 250 долларов - такова была  предельная  сумма,  которую
Джон Аллан считал возможным истратить во  исполнение  своего  обещания  дать
Эдгару "блестящее образование". Так  или  иначе,  но  с  университетом  было
покончено; По упустил представившуюся ему возможность и к тому  же  оказался
теперь перед необходимостью расплачиваться с многочисленными долгами  чести,
что, без сомнения, было для него самым  неприятным  во  всей  этой  истории.
Финал шарлотсвиллского эпизода разыгрался  в  самых  мрачных  тонах.  Уильям
Уэртенбейкер, один из лучших друзей Эдгара в ту пору, оставил яркое описание
его последних часов в университете.
     Вечер 20 декабря 1826 года оба молодых человека провели в  доме  одного
из профессоров, скорее всего Такера или Блэттермана, Затем они отправились в
"скромное жилище великого поэта". Войдя к себе, По, не  проронив  ни  слова,
принялся крушить мебель. Обломки вместе с разными  бумагами  и  накопившимся
мусором он стал жечь в камине,  одновременно  с  мрачным  видом  рассказывая
Уэртенбейкеру  о  своих  неприятностях  и  смутных  тревогах,  найдя  в  нем
сочувственного слушателя.
     Уильям Уэртенбейкер ушел домой около полуночи, оставив  По  засыпать  в
комнате,  освещенной  неверными  отблесками  гаснущего  огня,  где  догорали
последние щепы от  стола,  на  котором  были  написаны  "Тамерлан  и  другие
стихотворения"; вскоре в очаге остался лишь пепел, пепел несбывшихся надежд.
     Утром следующего дня Эдгар вместе  с  несколькими  земляками-студентами
занял место в отправляющемся на юг дилижансе. В Ричмонд он  прибыл  накануне
Рождества 1826 года. В небольшом сундуке, привезенном  им  с  собой,  лежали
остатки обширного гардероба, который он приобрел,  многократно  злоупотребив
доверием шарлотсвиллских купцов, несколько любимых книг и рукописи некоторых
из стихотворений, вышедших в свет в Бостоне шесть  месяцев  спустя,  Блудный
сын возвратился под родной кров. Взбегая вверх по лестнице, ведущей к дверям
дома на Мэйн-стрит, он, верно, не тешил себя надеждами на тучного  тельца  и
не рассчитывал, что Джон Аллан в подобных  обстоятельствах  захочет  сыграть
роль сжалившегося отца из притчи. И все же, оказавшись в  ласковых  объятиях
миссис Аллан и "тетушки Нэнси", он не мог сетовать на холодность встречи.



Глава девятая

     И вот неожиданно для себя По снова в Ричмонде. На душе у  него  тяжело,
ибо на этот раз он дал Джону Аллану основательный повод для недовольства,  и
положение его  в  доме  незавидно.  Нанятые  заимодавцами  юристы  прилагали
энергичные усилия, чтобы
     заставить Аллава признать его  карточные  долги,  которые  составили  в
итоге пугающе большую сумму в 2500 долларов, однако тот наотрез отказался их
платить и,  придя  в  крайнее  раздражение,  стал  даже  спорить  по  поводу
совершенно законных счетов. Встреча опекуна с  воспитанником  получилась  не
слишком теплой.
     По, должно быть, остро переживал свой позор.  Многие  из  однокашников,
которым он задолжал, тоже приехали домой на каникулы. Для них Рождество было
порой веселья и  развлечений,  и  огорченный  По  едва  ли  стремился  в  их
общество. После Нового года эти счастливцы возвратятся в университет, а ему,
еще недавно столь блестящему молодому  студенту,  подающему  надежды  поэту,
любимцу товарищей, останется лишь проводить грустным  взглядом  увозящий  их
дилижанс. Краткий миг славы миновал. Теперь  он  был  беспутным  ослушником,
злоупотребившим  добротой  своего  благодетеля,  несостоятельным  должником,
обманувшим доверие друзей. При условии  дальнейшего  безупречного  поведения
его ждало не слишком завидное место клерка в конторе фирмы "Эллис и  Аллан".
Поистине, По пришлось испить горькую чашу,  и  правда  об  Эльмире,  ставшая
известной ему тотчас по приезде, привела его в еще большее уныние.
     То был последний и самый сокрушительный удар. Теперь Эдгар  понял  все.
Он живо представил себе, как Джон Аллан и мистер Ройстер договариваются, что
им предпринять, дабы помешать нежелательному для обоих союзу, как чужая рука
хладнокровно вскрывает его нежные письма к Эльмире, как отец ее, кривя  губы
в усмешке, читает его пылкие излияния, как выговаривает плачущей. Эльмире за
ее "безрассудство". Затем является незваный мистер Шелтон, добропорядочный и
благонамеренный - лучшей партии и желать  нельзя,  -  и  Эльмиру  увозят  из
Ричмонда, чтобы возлюбленный не смог найти ее  и  сказать,  что  сердце  его
попрежнему принадлежит ей, что она не должна верить наветам и что прекрасный
принц, преодолев все преграды, освободит свою принцессу из рук злодеев.  Все
происшедшее было похоже на кошмарный сон, и Эдгар спрашивал себя,  могла  ли
она и вправду, его забыть.
     Говоря о событиях, случившихся в декабре 1826 года и январе  1827-го  и
приведших к разрыву между
     Джоном Алланом и Эдгаром По, нельзя оставить без внимания  расстроенную
помолвку По - его уязвленную гордость, рухнувшие  надежды  и  разочарование.
Воображение рисовало ему счастливого соперника, сжимающего  в  объятиях  ту,
чьи уста еще совсем недавно шептали ему  клятвы  любви  и  верности,  и  его
измученное сердце содрогалось от новой боли. Для натуры страстной и  гордой,
какой был По, то было слишком жестокое унижение, и отголоски  испытанных  им
тогда  страданий  слышатся  в  его  "Песне",  одном  из  самых  ранних   его
стихотворений:

     Я помню жаркий пламень щек
     В день вашего венчанья,
     Когда вам мир давал зарок
     Любви и обожанья.
     Как отблеск тех земных горнил,
     Где красота творится,
     Ваш взгляд мне сердце опалил.
     В нем боль доныне длится(1).
     -----------------
     (1) Перевод Э. Шустера.

     Однако эти довольно посредственные строки не стали  последними  словами
По,  обращенными  к  Эльмире.  Много  лет  спустя  ей  суждено  было   вновь
встретиться с Эдгаром в тот краткий мир,  когда  его  клонившаяся  к  закату
звезда вновь вспыхнула светом надежды.
     То,  что  По  рассказывал  впоследствии  друзьям  о   своей   жизни   в
университете, было, как нетрудно догадаться, лишь частью правды.  В  попытке
защитить свое самолюбие он делал вид,  что  все  случившееся  ему  в  высшей
степени безразлично, и  по-мальчишески  похвалялся  перед  знакомыми  своими
веселыми  похождениями.  Долги  свои  он  объяснял  тем,  что  просто  хотел
посмотреть, какую часть состояния  Аллана  сможет  пустить  по  ветру.  Надо
думать, речи эти, если они достигли ушей его  опекуна,  мало  способствовали
примирению.
     Наступил 1827 год. Отношения  между  По  и  Джоном  Алланом  продолжали
ухудшаться, и вскоре перед Эдгаром встал вопрос, ответ на который  рано  и