ность  Эдгара  По  с  ее  горестями  и   радостями,   с   путешествиями   и
приключениями, с первым чувством любви, с "Еленой", Эльмирой и  Зачарованным
садом.
     Прощальное письмо Эдгар передал Эльмире со слугой. Записке этой суждено
было стать последней весточкой, полученной ею от влюбленного поэта. Вместе с
письмом он послал ей перламутровую  шкатулку  с  ее  инициалами,  в  которых
гравером была допущена ошибка.



Глава восьмая

     За  свою   долгую   жизнь,   отмеченную   гигантской   интеллектуальной
деятельностью, Томас Джефферсон, этот  мечтатель  и  романтик  от  политики,
написал около тридцати тысяч писем, немалая  часть  которых  была  посвящена
самому, быть может, значительному из  его  свершений  -  созданию  "Оксфорда
Нового  Света".  Блестящим  красноречием  и  неутомимым  пером   преодолевая
преграды, воздвигнутые невежеством законодателей и скупостью мало  пекущихся
об общественном благе богачей, он был подобен  царю  Мидасу,  обращавшему  в
золото  все,  к  чему  прикасались  его  руки   -   кошельки   жертвователей
развязывались, как по волшебству, основанный им "Фонд для нужд  просвещения"
рос день ото дня, и вот уже в самом сердце суровой горной  страны  поднялись
величественные стены, колонны и купола нового храма науки. 7 марта 1825 года
без громких речей и пышных церемоний Виргинский университет  распахнул  свои
двери перед первыми студентами.
     Эдгар По был в числе ста семидесяти семи человек, записавшихся на  курс
в феврале 1826 года. Мы  не  знаем,  как  он  расстался  со  своей  приемной
матерью, которая понимала, как поняла бы любая другая мать на ее месте,  что
заботы ее не смогут больше защитить сына, отправлявшегося в  самостоятельное
и далеко не безопасное плавание  по  бурному  морю  житейскому.  Предстоящая
разлука причиняла боль и тревогу обоим, ибо будущее окутывала неизвестность.
Миссис Аллан помогла Эдгару  устроиться  на  новом  месте  и  отправилась  в
обратный путь, лежавший меж скованных февральской стужей холмов,  с  тяжелым
сердцем думая об испытаниях, ожидавших ее в Ричмонде, в которых ей больше не
на кого было опереться. Дальнейшая  судьба  предоставленного  теперь  самому
себе Эдгара, чей порывистый и пылкий нрав она слишком хорошо знала, также не
могла не внушать ей опасений. Впервые в жизни Эдгар остался совершенно один.
Ему было уготовано нелегкое испытание свободой, ибо мир, в который он попал,
таил в себе немало жгучих соблазнов.
     Идеи Джефферсона относительно университетского устройства  в  некоторых
отношениях были передовыми для своего времени. Вместе с  тем  они  несли  на
себе отпечаток того оторванного от реальности мировоззрения, построенного на
идеализированных представлениях о человеческой натуре,  недостатки  которого
едва не  стоили  краха  республике  -  самому  дорогому  детищу  выдающегося
философа. И лишь поправки, своевременно внесенные в  некоторые  из  любезных
его сердцу теорий, спасли другое его детище - Виргинский  университет  -  от
разгула анархии.
     С просветительской точки зрения организация нового учебного  заведения,
основывавшаяся на радикальном пересмотре сложившихся  педагогических  метод,
была по сути своей чрезвычайно прогрессивна и как нельзя лучше отвечала  его
назначению. На воодушевленный призыв  "Красноречивого  старца"  откликнулись
именитые профессора-иностранцы, явившиеся  в  университет,  еще  не  имевший
своих традиций и очень нуждавшийся в людях, которые  могли  бы  положить  им
начало, во всем блеске почетных степеней и научной славы. В те дни, когда По
был  студентом  Виргинского   университета,   там   преподавали   профессора
Блэттерман, Бонникасл, Данглисон, Эммет, Кей, Ломекс, Лонг и  Такер.  Семеро
из них были англичане, сделавшие блестящую академическую карьеру в Кембридже
и Оксфорде. Педантичный профессор Блэттерман приехал из Германии  и  обладал
глубочайшими познаниями в классических языках и литературе.
     Разумеется, университету,  основанному  самим  Джефферсоном,  надлежало
строить свою деятельность на демократических  принципах,  предполагавших,  в
частности, что совесть и сознание студентов суть начала, способные  сами  по
себе обеспечить соблюдение установленных порядков. В случае же их  нарушения
должны  были  вмешиваться  местные  гражданские  власти.  Попытка   внедрить
самоуправление  подобного  рода,  естественно,  потерпела   полное   фиаско.
Всеобщая анархия повергла университет в хаос, а  Шарлотсвилл  и  близлежащие
плантации то и дело
     страдали от буйных студенческих выходок. Все это  продолжалось  до  тех
пор, пока негодующая профессура не  пригрозила  уйти  в  отставку  в  полном
составе, после чего получила право установить необходимый надзор за порядком
сверху и ввести более действенные  меры  пресечения.  В  самый  разгар  поры
невообразимого сумбура и мальчишеского  дурачества  и  приехал  молодой  По,
чтобы стать, в известном смысле, их жертвой.
     Ему была отведена комната в западном крыле,  удобно  расположенная  под
второй аркой,  слева  от  прихода,  который  разделяет  два  жилых  корпуса.
Двадцать  футов  длиной  и  пятнадцать  шириной,  она  одновременно  была  и
спальней, и комнатой для занятий. Дверь ее выходила на аркаду, откуда  тогда
открывался вид на Аллеганские горы, а  единственное  окно  -  на  внутренний
двор. Обогревалась комната небольшим камином.
     Здесь молодой поэт проводил большую часть времени -  устраивал  надолго
запомнившиеся однокашникам литературные чтения и  веселые  вечеринки,  писал
просительные письма домой  и  длинные,  полные  мольбы,  жалоб  и  признаний
любовные послания Эльмире, которых она так и не прочла  или  прочла  слишком
поздно. Расположенная на уровне земли, комната его была довольно  темной  и,
подобно другим комнатам  для  студентов  в  Виргинском  университете,  имела
уютный, хотя и по-келейному мрачноватый вид. В зимнее время там скорее всего
царил холод, ибо при устройстве отопительных приспособлений в жилых домах  и
казенных зданиях на тогдашнем американском Юге больше думали о долгом  лете,
нежели о зиме и поздней осени.
     Множество дошедших до нас документальных  свидетельств  и  воспоминаний
позволяют с достаточной точностью воссоздать уклад жизни и  даже  распорядок
дня студентов в ту пору, когда одним из них был Эдгар Аллан По.
     День начинался в половине шестого утра, когда По и его товарищей  будил
Уильям Уэртенбейкер, университетский секретарь, библиотекарь и смотритель, в
чьи обязанности входило следить за тем, чтобы молодые люди вовремя вставали,
одевались и в  назначенный  час  были  готовы  приступить  к  работе.  После
торопливых омовений и столь же поспешного завтрака
     в каком-нибудь пансионе поблизости По отправлялся на утренние  занятия,
длившиеся около двух  часов.  Программа  курса,  на  который  он  записался,
включала  лекции  по  латыни,   греческому,   французскому,   испанскому   и
итальянскому.  Один  из  его  товарищей  по  группе  рассказывает,  что   По
"удивительно легко давались  латынь  и  французский,  на  которых  он  бегло
говорил  и  читал,  хотя  нельзя  сказать,  чтобы  его  знание  этих  языков
отличалось большой глубиной. К греческому  он  был  равнодушен.  Нередко  он
являлся на занятия,  не  подготовив  ни  строчки  из  заданного  для  чтения
отрывка. Однако ум его был столь остр, а память столь превосходна,  что  ему
хватало и нескольких минут, чтобы приготовить лучший  в  классе  ответ.  Для
этого ему нужно  было  лишь  "подчитать"  урок  прямо  перед  лекциями.  Эта
изумительная способность позволяла ему всегда быть в числе лучших  студентов
и вызывала восхищение, а еще чаще  -  зависть  товарищей".  По  также  делал
успехи  в  итальянском  и  однажды  даже   удостоился   похвалы   профессора
Блэттермана за перевод из Тассо.  Как  часто  бывает,  один  поэт  вдохновил
другого.
     По окончании занятий Эдгар мог распоряжаться остатком дня и вечером  по
своему усмотрению. Иногда в университете  проводились  занятия  по  военному
делу, руководил  которыми  в  то  время  некий  мистер  Мэтьюз,  закончивший
академию в ВестПойнте. То было одно из увлечений Джефферсона, утверждавшего,
что будущие вожди республики должны владеть ратным искусством, и По, судя по
всему, решил обучиться солдатским наукам, к каковым, наверное, приобрел вкус
в бытность свою лейтенантом роты Юных ричмондских волонтеров  несколько  лет
назад. Он, кажется, вообще был неравнодушен к военной  славе,  и  склонности
этой суждено было в скором времени принести горькие плоды.
     Очень много времени По проводил в  университетской  библиотеке,  где  с
наслаждением погружался в чтение книг из прекрасной и редкостной  коллекции,
собранной  самим  Джефферсоном.  Библиотекарь,  уже  знакомый   нам   Уильям
Уэртенбейкер, так описывает По-студента:  "...тогда  еще  совсем  мальчик...
около пяти футов трех  дюймов  ростом,  с  немного  кривыми  ногами,  скорее
хрупкого телосложения,  изобличавшего  отсутствие  склонности  к  физическим
упражнениям,
     с лицом нежным и тонким, как у  девушки,  и  большими,  темными,  очень
выразительными глазами. Одевался он хорошо и опрятно. Товарищи любили его за
добрый и веселый нрав; их также привлекал в нем весьма разнообразный для его
лет жизненный опыт, обнаруживавший знакомство с людьми и местами, неведомыми
бесхитростным провинциалам, среди которых он оказался... Однако более  всего
поражали тех, кто его знал, его блестящие  успехи  в  изучении  классических
дисциплин..."
     Об университетской жизни По повествуют не  только  воспоминания  других
людей, но и собственные его письма домой, из которых, правда, до  нас  дошли
очень немногие. В них мы находим, в частности, весьма  интересные  сведения,
дающие яркое представление о грубых и необузданных нравах, царивших тогда  в
университете, куда первые студенты принесли с собой некоторые из  варварских
обычаев, бытовавших среди американских пионеров.  По  словам  Эдгара,  драки
между студентами были делом столь привычным, что на  них  никто  не  обращал
внимания. Ссоры нередко кончались потасовками и даже дуэлями.
     В другом письме, написанном из университета в сентябре  1826  года,  По
сообщает  о  переполохе,  который  вызвало  среди  студентов  объявление   о
назначенных на декабрь экзаменах, и высказывает сомнение в том, что за  ними
последует вручение дипломов или присуждение степеней, ибо  со  дня  открытия
университета минуло лишь два года, в то  время  как  обычный  срок  обучения
равнялся в то время трем-четырем годам. Кроме того,  продолжает  он,  многим
кажется несправедливым, что со студентов,  проучившихся  всего  только  год,
будут спрашивать наравне с теми, кто окончил уже два курса. Это, разумеется,
относится прежде всего к нему самому. Тем не менее уверенность  в  себе  его
как будто не покидает. Он много работал и надеется  выдержать  испытания  не
хуже других, если только не будет слишком волноваться.
     Открытие университета внесло  заметное  оживление  в  жизнь  небольшого
городка  Шарлотсвилла,  где  он  был  построен.  Для  местной   торговли   -
преимущественно, конечно, торговли в кредит - настали  золотые  времена.  От
родителей студентов требовалось поручительство  в  том,  что  они  обязуются
заплатить долги своих отпрысков, хотя наряду с этим существовал  специальный
закон,  освобождающий  студента   от   уплаты   долгов,   признанных   судом
"несправедливыми". Отношения  между  легкомысленными  молодыми  мотами,  чьи
расходы оплачивались из тугих  кошельков  родителей,  и  алчными  торговцами
питала взаимная выгода: одни потакали  самым  сумасбродным  своим  желаниям,
другие же на них наживались.
     Что до Эдгара По, то всем было известно, что он воспитанник и  наиболее
вероятный  наследник  одного  из  богатейших  купцов  в  Виргинии,   и   это
обстоятельство сыграло для него роковую  роль.  Ему  не  только  было  легко
получить практически неограниченный кредит в  любом  магазине,  но  и  почти
невозможно им не воспользоваться, ибо к тому  его  толкали  сами  владельцы,
хорошо осведомленные о состоятельности его "отца". Долги его росли  особенно
быстро из-за расходов на одежду. Сами по себе эти траты не  могли  составить
слишком большой суммы - даже самый отъявленный молодой  щеголь  не  смог  бы
накупить  за  год  столько  одежды,  чтобы  навлечь  на  себя  обвинения   в
расточительстве со стороны такого обеспеченного человека,  как  Джон  Аллан,
который и сам привык жить на широкую ногу. Беда  в  том,  что  По,  по  всей
видимости, платил одеждой и заказами на платье свои карточные долги, а их  у
него становилось тем больше, чем сильнее захватывала  его  страсть  к  игре.
Поговаривали, что ему не хватило целых семнадцати пальто, сшитых из  лучшего
сукна,  чтобы  расплатиться  за  одну  несчастливую  ночь,  проведенную   за
ломберным столиком.
     Все это на первый  взгляд  выставляет  По  в  весьма  дурном  свете,  и
полностью отрицать его вину, конечно, нельзя.  Однако  за  его  "страстью  к
игре", очень скоро замеченной товарищами, скрывались обстоятельства, которые
заставляют совсем поиному взглянуть на происшедшие затем события.
     Ссоры с Эдгаром оставили, вероятно, столь глубокий след в памяти  Джона
Аллана, что, следуя ли давно обдуманному намерению  или  решению,  принятому
позднее, - скорее всего последнее,  -  он  решил  наказать  воспитанника  за
строптивость, лишив средств к приличному существованию, ибо  присылаемые  им
суммы были не то чтобы недостаточны, а просто ничтожны.
     Покидая Ричмонд, По получил от своего опекуна 110 долларов,  но  уже  в
одном из первых писем сообщает ему, что  стоимость  годичного  пребывания  в
университете, по самым скромным подсчетам, составляет 350  долларов,  причем
149 пришлось внести сразу по прибытии. Таким образом, уже в  первые  дни  он
задолжал 39 долларов и, по его словам, чувствовал  себя  глубоко  униженным,
потому что все  смотрели  на  него  как  на  нищего,  живущего  общественным
подаянием.
     В ответ на просьбы Эдгара Джон Аллан не преминул осыпать его упреками и
бранью за то, что  он  уже  успел  наделать  долгов,  и  потребовал  у  него
подробного отчета в расходах, каковой был ему незамедлительно представлен.
     Для покрытия долга в 39 долларов он прислал По  чек  на  40,  милостиво
пожаловав один доллар "на карманные расходы". Учебники в те времена студенты
получали также из дому, и вместе с чеком на имя  Эдгара  пришла  посылка,  в
которой он нашел изданный в  Кембридже  учебник  математики  и  роман  "Жиль
Блас", не имевший, кстати, никакого отношения к его академическим  интересам
- просто обе книги, наверное, продавались в магазине "Эллиса и Аллана".
     Поступив в университет, По пришлось нанять слугу, покупать топливо  для
камина, платить прачке, тратиться на всякие мелочи, и в результате он вскоре
снова оказался в долгах. Именно тогда он,  по  его  собственному  выражению,
"пустился во все тяжкие", что подразумевает, видимо, игру в карты на деньги.
В письме к Аллану он с трогательной искренностью призывает Бога в свидетели,
что никогда не питал склонности к беспутству, однако  даже  пустое  общество
тогдашних его товарищей было утешением в одиночестве для человека, вся  вина
которого состояла в том, что в целом мире он  не  нашел  ни  единой  любящей
души. Письмо это поистине было криком отчаяния и несомненным доказательством
скупости его опекуна, которая, если она не была  преднамеренной,  изобличает
его последним из скряг, Впрочем,  презрения  он  заслуживает  независимо  от
того, что было причиной его скаредности.
     Будь Аллан стеснен в средствах, это могло бы послужить ему оправданием,
однако незадолго до того он стал обладателем  большого  состояния  и  сейчас
вынашивал планы, требовавшие таких расходов, по  сравнению  с  которыми  все
траты  и  долги  Эдгара  кажутся  сущей  безделицей.   Неприглядная   правда
заключалась скорее всего в том, что он  попросту  невзлюбил  юношу,  который
немало  знал  о  его  прегрешениях  и  осуждал  их.  Этой  враждебностью   и
объясняется его стремление унизить Эдгара, заставив  его  влачить  нищенское
существование. От окончательного разрыва этих двух людей  удерживала  теперь
лишь изнемогающая от недуга Франсис Аллан, и последнее,  что  прошептали  ее
холодеющие губы несколько  лет  спустя,  была  обращенная  к  ним  мольба  о
примирении.
     Чтобы добыть денег на жизнь - временами их не хватало даже  на  стол  и
дрова, - По все чаще вынужден был пользоваться кредитом в  Шарлотсвилле  или
садиться за карты в надежде поправить дела двумя-тремя крупными  выигрышами.
Как всегда в таких случаях, ему не везло:  долги  оставались  неуплаченными,
положение все больше  запутывалось,  и  в  результате  он  мало-помалу  стал
преступать сословные приличия. Джентльмен остается джентльменом лишь до  тех
пор, пока играет ради  забавы  и  острых  ощущений;  как  только  становится
очевидным, что к этому его  толкает  нужда,  он  переходит  в  малопочтенную
категорию  профессиональных  игроков.  Среди  отпрысков  знатных  виргинских
семей, с которыми он встречался за карточным столом, мнение это  укоренилось
особенно глубоко. Даже физический труд за плату вызывал у них  пренебрежение
как дело, недостойное благородного человека; играть же для заработка в карты
считалось занятием просто презренным.
     Однако у Эдгара были и  более  серьезные  причины  для  печали,  нежели
неуплаченные долги или нелестные мнения товарищей - с тех пор, как он  уехал
из Ричмонда, Эльмира не подавала о себе  никаких  вестей.  Все  его  пылкие,
умоляющие и грустные письма оставались без ответа, и это молчание  повергало
в отчаяние юного влюбленного.  Дело  же  было  в  том,  что  мистер  Ройстер
перехватывал письма По к дочери, ибо родители всеми силами старались убедить
ее принять предложение более предпочтительного, на их  взгляд,  претендента,
весьма настойчивого молодого холостяка по имени Баррет Шелтон,  который  был
несколько  старше  Эдгара  и  обладал  достаточно   большим   состоянием   и
определенным положением в обществе. Есть  все  основания  предполагать,  что
мистер Ройстер и Джон Аллан  состояли  в  этом  деле  в  сговоре.  Они  были
довольно близкими друзьями, и если бы Ройстер думал,  что  Эдгар  унаследует
хотя бы часть состояния Аллана, он, безусловно, относился бы к такому жениху
гораздо благосклоннее. Кто сообщил ему  о  том,  что  надеяться  на  это  не
следовало, нам неизвестно, однако догадаться нетрудно.
     Жизнь По в Виргинском университете была, как мы видим,  полна  нелегких
для чувствительного семнадцатилетнего юноши испытаний. Внешне он  Производил
впечатление  изнеженного  щеголя,   богатого   наследника,   пользовавшегося
завидным, хотя и небезопасным  кредитом  почти  во  всех  магазинах  города,
красивого  и  блестящего  молодого  студента,  умевшего  хорошо  одеться   и
проводившего слишком много  времени  за  картами;  однако  душу  его  мучили
неотступные и гнетущие тревоги, боязнь неизвестности и нищеты,  необъяснимое
молчание девушки, с  которой  они  поклялись  друг  другу  в  вечной  любви,
раздирали страх перед гневом опекуна и сострадание к приемной матери. Он  не
мог открыть того, что знал; да если бы и сделал это, лишь навлек бы на  себя
новые беды. Письма Джона Аллана сочились ядом и желчью, и  не  было  никого,
кто мог бы облегчить его терзания добрым словом или советом. А его  будущее?
О  нем  тоже  следовало  всерьез  поразмыслить.  Положение  его  было  столь
неимоверно  запутанным  и  трудным,   что   порою   становилось   совершенно
нестерпимым. И в недобрый час  он  впервые  изведал  обманчивое  забвение  и
легкость, которые дарит вино.
     Пиршества происходили у него  в  комнате.  В  камине  разжигали  добрый
огонь, стол выдвигался на середину, наполнялись бокалы, и  начиналась  игра.
Многие  из  тех,  кому  доводилось  принимать  участие  в  этих  вечер