,  с  некоторыми  опущениями,  -
сама Мэри Девро:
     "Мистер По  пересек  улицу  и  подошел  к  крыльцу  Ньюмэнов.  При  его
приближении я отвернулась, потому что была еще очень молода и застенчива. Он
сказал: "Здравствуйте, мисс Ньюмэн". Она  представила  его  мне,  и  тут  ее
зачем-то позвали в дом. По тотчас  перепрыгнул  через  балюстраду  и  присел
рядом со мной. Он сказал, что у меня  самые  прекрасные  волосы,  какие  ему
когда-либо приходилось видеть,- именно о таких всегда грезили поэты.  С  той
поры он стал приходить ко мне каждый вечер; так продолжалось около  года,  и
за все это время, вплоть до нашей последней ссоры, он, насколько я знаю,  не
выпил ни капли вина... Как он был ласков!.. Любовь его была полна страсти...
Сблизившись с мистером По, я оказалась в довольно большом отчуждении. Многие
из моих подруг боялись его и перестали со мной видеться. Я чаще  встречалась
тогда с его друзьями. Он презирал
     невежественных людей и терпеть не мог пустой светской болтовни. ...Если
он любил, то любил до безумия. Нежный и очень  ласковый,  он  тем  не  менее
отличался вспыльчивым и порывистым нравом и был до крайности ревнив. Чувства
его  были  сильны,  и  владеть  ими  он  почти  не  умел.  Ему  не   хватало
уравновешенности; ум его был чрезмерно развит. Он насмехался  над  святынями
веры и никогда не ходил в церковь... Он часто говорил о какой-то связанной с
ним тайне, проникнуть в которую он был не в силах. Он думал, что рожден  для
страдания, и от этого  жизнь  его  переполняла  горечь.  Миссис  Клемм  тоже
туманно упоминала о некой семейной тайне, заключавшей в себе нечто позорное.
Однажды По дал мне прочесть письмо от мистера Аллана, в котором тот, имея  в
виду меня, грозил оставить По без единого гроша, если он  женится  на  такой
девушке.
     Как-то летом, лунной ночью,  мы  гуляли  на  мосту,  который  находился
неподалеку от того места, где я жила. У противоположного конца  моста  стоял
дом священника. Внезапно Эдди взял меня за руку и потянул за собой,  говоря:
"Идем, Мэри, идем и обвенчаемся теперь же! К чему нам ждать?!" Мы были в тот
момент  всего  лишь  в  двух  кварталах  от  моего  дома.  Эдгар   продолжал
сопровождать меня и вошел в  дом  вслед  за  мной.  Мы  не  были  официально
обручены, но хорошо понимали друг друга. Однако в ту пору обстоятельства его
были таковы, что он не мог жениться. Когда мой брат узнал, что у  нас  часто
бывает По, то спросил меня: "Неужели ты собираешься  выйти  замуж  за  этого
человека, Мэри? Мне легче было бы увидеть тебя в могиле, чем его женой! Он и
себя-то не в состоянии прокормить, не говоря уж о тебе!" Я отвечала,  будучи
столь же романтична, как Эдди, что предпочту разделить черствую корку с ним,
чем дворец с кем-нибудь другим. Единственное, что меня  в  нем  отталкивало,
это его высокомерие. Он был горд и относился с пренебрежением к моему  дяде,
чье занятие ему не нравилось. Зато отца моего он любил и часто подолгу с ним
беседовал...
     Разлучившая нас ссора произошла так: однажды вечером я ждала  Эдгара  в
гостиной, но он все не шел. Наконец,  уже  около  десяти  часов,  в  комнату
заглянула моя мать и сказала: "Пойдем, Мэри, пора спать".  Окна  в  гостиной
были отворены, и я сидела перед одним из них, склонившись  на  подоконник  и
положив голову на руки. Из глаз у меня текли  слезы.  Эдди  появился  вскоре
после того, как мать вышла, и я сразу заметила, что он пил. Это  был  первый
за весь год случай, когда  он  притронулся  к  вину.  Найдя  парадную  дверь
запертой, он подошел к окну, подле которого я сидела,  и  распахнул  настежь
почти закрытые ставни. Он приподнял мою голову и стал рассказывать,  где  он
был. Ему встретились  на  мосту  какие-то  кадеты  из  Вест-Пойнта,  которые
оказались его старыми друзьями, и пригласили его в "Барнумс-отель", где  все
вместе поужинали и выпили шампанского. Он постарался оставить их  как  можно
скорее, чтобы прийти ко мне и все объяснить. Выпив  только  один  бокал,  он
опьянел. Думаю, что в тот вечер он выпил гораздо больше. Что  до  рассказов,
будто он был отъявленным пьяницей, то я его никогда таким не знала.
     Я вышла, открыла дверь и присела рядом с ним на залитом  лунным  светом
крыльце. Спустя короткое  время  между  нами  произошла  ссора,  о  причинах
которой мне не хотелось бы говорить. В конце концов,  я  бросилась  прочь  с
крыльца, пробежала вокруг дома и оказалась в комнате, где была мать.
     - Мэри, Мэри! Что случилось? - спросила она.  По,  кинувшись  за  мной,
тоже вошел в комнату. Я была очень испугана, и  мать  велела  мне  подняться
наверх. Так я и сделала. По сказал:
     - Я хочу говорить с вашей  дочерью!  Если  вы  не  скажете  ей  немедля
спуститься, я сам пойду за ней. У меня есть на это право!
     Моя мать была рослой женщиной  и,  заслонив  собой  вход  на  лестницу,
сказала:
     - Вы не имеете права! Я не позволю вам подняться!
     - Нет, имею! - возразил По. - Теперь она жена моя перед небесами.
     Мать ответила, что ему лучше идти домой спать, и он ушел...
     После ссоры... я перестала видеться и переписываться с  мистером  По  и
отсылала его письма назад нераспечатанными. Мать отказала ему  от  дома.  Он
прислал мне письмо с Вирджинией. И его я  отправила  обратно,  не  вскрывая.
Потом он написал снова, и на этот раз я  прочла  письмо.  Обращаясь  ко  мне
официально "мисс Девро", он в саркастических выражениях укорял меня  за  мое
бессердечие и непреклонность. Я показала письмо  матери,  а  та  -  бабушке,
которая в это время гостила у нас. Прочтя письмо, бабушка отнесла его  моему
дяде Джеймсу. Дядя был так  возмущен  и  оскорблен,  что  без  моего  ведома
написал мистеру По резкий и язвительный ответ. В  это  же  время  мистер  По
опубликовал в одной балтиморской газете стихотворение из  шести  или  восьми
строф, назвав его "К Мэри". Речь в нем шла о ветренности и непостоянстве,  и
тон его был очень суров. Все мои друзья и друзья По знали, к  кому  обращены
стихи, что еще больше усилило возмущение дядюшки.
     Мистер По пришел в такое бешенство от  полученного  письма,  что  купил
плеть из воловьей кожи и, придя в магазин к дяде, избил его. В ту пору  дяде
было больше пятидесяти лет. Тетушка и оба ее сына  бросились  в  магазин  и,
защищая дядю, порвали черный сюртук  его  обидчика  на  спине  от  пояса  до
воротника. Тогда мистер По засунул плеть в рукав и, как был,  в  разорванном
сюртуке направился вверх по  улице  к  нашему  дому,  сопровождаемый  толпой
мальчишек. Войдя к нам, он спросил отца и, когда тот вышел к  нему,  сказал,
что только что  видел  дядюшку;  показав  написанное  последним  письмо,  он
заявил, что глубоко оскорблен и что избил дядюшку плетью. Меня позвали вниз.
Увидев меня, мистер По достал из рукава плеть и бросил к моим ногам, сказав:
"Возьмите, я ее вам дарю! "
     Вскоре после того, как произошла эта волнующая мелодраматическая сцена,
Девро уехали из Балтимора, и лишь много лет спустя судьба снова свела  их  с
По. В рассказе Мэри Девро, девушки не очень  образованной,  но  умной,  есть
кое-что примечательное, и как  свидетельство  человека,  знавшего  По  столь
близко, он  заслуживает  большого  доверия.  Едва  ли  нужно  говорить,  как
неимоверно трудно жить вместе с таким нервным и  легковозбудимым  человеком,
каким был По. Лишь преданная  любовь  и  долготерпение  миссис  Клемм  могли
выдержать подобное испытание.
     Приблизительно в то время, когда, по словам Мэри Девро, опекун  угрожал
оставить По "без единого гроша", если он на ней женится, Джон Аллан был  как
раз   занят   составлением   завещания.   Этот   документ,    продиктованный
напоминаниями о всесилии смерти,
     был подписан 17 апреля 1832 года, ибо даже после поездки на воды в Хот-
Спрингс  в  1829  году  здоровье  Аллана  продолжало  неуклонно  ухудшаться.
"Напоминания" вновь приняли вид прогрессирующей водянки.  Известия  об  этом
вскоре дошли до По, который вел  тогда  оживленную  переписку  с  Ричмондом.
Старые слуги в ричмондском доме, не  забывшие  ни  добрых  старых  дней,  ни
"мистера Эдди", изредка сообщали ему последние новости. О делах  опекуна  он
мог узнать и от Макензи, по-прежнему друживших с мисс Валентайн.
     У По было множество причин стремиться в Ричмонд. Помимо того,  что  там
был его "дом" - обстоятельство, само по себе немаловажное, -  он  еще  питал
некоторую надежду на благосклонный прием со стороны опекуна, что означало бы
для него немедленное  облегчение  его  отчаянного  положения  и  перемены  к
лучшему в будущем. По приехал в Ричмонд, где он не был  более  двух  лет,  в
июне 1832 года. Возвращение в родные места всегда вызывает к жизни связанные
с ними чувства и переживания.  Маленькая  столица  Виргинии  едва  ли  могла
измениться с тех пор,  как  он  видел  ее  в  последний  раз,  -  даже  узор
виноградных лоз, увивавших стены домов, казался  все  тем  же.  И  когда  он
отворил железную дверь ограды и ступил на знакомую дорожку, у него не было и
тени сомнения в том, что он действительно "возвращается домой". Все, что  он
видел вокруг, жило в  самых  сокровенных  его  мечтах.  Ему  открыл  пожилой
дворецкий, и По велел отнести вещи в "его комнату". Это не был жест, которым
он хотел заявить о своих притязаниях, а просто давшая о  себе  знать  старая
привычка. Одновременно он выразил  желание  видеть  мисс  Валентайн.  Ее  не
оказалось дома, а дворецкий сообщил ему, что комната "мастера  Эдди"  теперь
отведена для гостей. По этому поводу между  слугой  и  По  возник  спор.  По
считал  комнату  своей  безраздельной  собственностью.  Ведь  там  все   еще
оставались  его  вещи,  думал  он.  Чернокожий   старик   слуга   пришел   в
замешательство. Тогда По  попросил  позвать  миссис  Аллан,  которая  вскоре
спустилась в гостиную.
     Там она нашла какого-то незнакомого молодого человека, который вел себя
так, точно был членом семьи Алланов. К вящему своему изумлению, она услышала
от него упреки в том, что она осмелилась распоряжаться  в  собственном  доме
так, как считала нужным. Что до По, то он, как и всегда  в  минуты  сильного
волнения, не сумел совладать с  чувствами  и  принялся  укорять  эту  "чужую
женщину",  захватившую  место  Фрэнсис  Аллан  без  всякого  на  то   права.
Донесшийся из комнаты наверху капризный  крик  "наследника"  нимало  его  не
успокоил. Говорят, что даже ребенок не избежал его едких замечаний и будто в
запальчивости он заявил, что, выходя замуж за Джона Аллана, теперешняя  жена
опекуна руководствовалась  далеко  не  бескорыстными  соображениями.  Миссис
Аллан отвечала, что отнюдь не рассматривает По в  качестве  члена  семьи,  с
чьими  желаниями  надлежит  сообразовываться  в  делах  домоустройства,  но,
напротив, знает его всего лишь как нахлебника, живущего  милостью  ее  мужа.
Разговор получился весьма неприятным и привел обоих в  крайнее  раздражение.
Для миссис Аллан присутствие в доме По  явилось  нежеланным  напоминанием  о
правах любимого приемного сына первой жены,  угрожавшего  самим  устоям,  на
которых зиждилось благополучие ее детей (их было уже двое) и ее собственное.
Она послала в контору за Джоном Алланом, написав в записке, что она и  Эдгар
По "не могут оставаться и дня  под  одной  крышей".  В  какой-то  момент  По
исполнился решимости отстоять свои "права" и остался сидеть в  гостиной.  Но
вот с улицы послышался сердитый стук трости и тяжелое  топанье  хромой  ноги
Джона Аллана, и этого оказалось достаточным, чтобы изменить если не  чувства
По, то, во всяком случае, его  намерения.  Он  пересек  зал  и  вышел  через
парадную дверь в то самое мгновение, когда Аллан вошел через боковую.
     По отправился к Макензи и рассказал  им  о  происшедшем.  Макензи  были
простыми, отзывчивыми и все понимающими людьми. С ними еще  жила  Розали,  а
Джэк Макензи был по-прежнему его верным другом. Мисс Валентайн,  которой  По
не застал, когда пришел к Алланам, прислала ему денег  со  слугой.  Помогли,
наверное, и Макензи. Через некоторое время он возвратился в Балтимор.
     Известие о неудачном завершении визита в Ричмонд принесло мало  радости
прозябавшему в бедности семейству миссис Клемм. Единственное,  чего  удалось
добиться По, - это еще больше  углубить  отчуждение  между  собой  и  Джоном
Алланом. Последний больше
     никогда ему не писал, да и сам По пытался возобновить связь с  опекуном
лишь однажды.  Рассчитывать  оставалось  только  на  себя,  и  он  продолжал
испытывать усердным пером новые и новые страницы с самой малой  надеждой  на
то, что старательно выведенные  красивым  и  четким  почерком  строки  будут
когда-нибудь напечатаны.
     Следует заметить, что большинство домов,  в  которых  По  бывал  в  это
время, привлекали  его  преимущественно  тем,  что  там  жили  и  собирались
хорошенькие молодые девушки. В их  кругу  он  чувствовал  себя  свободнее  и
приятнее, нежели в обществе молодых людей  своего  возраста,  ибо  неизменно
становился предметом особого внимания и немалого восхищения,  что  приводило
его в прекрасное расположение  духа.  Даже  трудные  месяцы,  проведенные  в
Балтиморе, не были лишены светлых мгновений. Прислушавшись получше, на  фоне
безрадостного лейтмотива нужды и лишений можно  различить  мелодичные  звуки
фортепиано, которым По  внимал  в  окружении  юных  прелестниц,  их  звонкие
голоса, шорох длинных платьев и легкую поступь расшитых бисером  туфелек  по
мягким, еще не расцветшим викторианским узором коврам. Спустя  полвека  одна
старая дама написала о человеке, в ее памяти навсегда оставшемся молодым:
     "Мистер По ростом был около пяти футов восьми дюймов, с темными,  почти
черными волосами, которые он носил длинными, зачесывая назад, как принято  у
студентов. Волосы его были тонкими и шелковистыми. Ни усов, ни бороды он  не
отпускал. Нос у него был длинный, прямой, черты лица  правильные  и  тонкие,
прекрасный рисунок губ. Он был бледен,  и  щеки  его  никогда  не  окрашивал
румянец; кожу его отличал красивый и  чистый  оливковый  оттенок.  Выражение
лица он  имел  меланхолическое.  Худощавый,  но  великолепно  сложенный,  он
держался по-военному прямо и ходил быстрым шагом. Но более всего пленяли его
манеры. Они были полны изящества. Когда он смотрел на вас, то казалось,  что
он читает ваши мысли. Голос он имел приятный  и  мелодичный,  но  несильный.
Одевался По всегда в черный, застегнутый на все пуговицы сюртук со  стоячим,
на кадетский или военный манер воротником;  отложной  воротник  рубашки  был
схвачен черным, завязанным свободным узлом  галстуком.  Он  не  следовал  за
модой, а придерживался своего собственного стиля, который отличала некоторая
небрежность, точно его мало заботила одежда. По виду его  сразу  можно  было
сказать, что он совсем не такой, как другие молодые люди".
     Таков довольно полный портрет двадцатидвухлетнего По. Осенью 1832  года
миссис Клемм переселилась с Милк-стрит в дом э 3 на  Эмити-стрит,  где  жила
вплоть до отъезда всего семейства в Ричмонд в 1835  году.  Вместе  с  ней  в
новое жилище перебрались дочь Вирджиния и племянник Эдгар.



Глава пятнадцатая

     Крайне мал был успех, выпавший до сих пор на  долю  По  в  его  усилиях
добиться известности или денег писательским пером. Иные из его стихотворений
согрели несколько сердец, способных почувствовать жар божественного огня,  и
ближайшие знакомые говорили и думали о нем как  о  поэте.  Если  не  считать
этого, три его небольшие книжки словно провалились в пустоту. И он с горечью
сознавал, что занятия изящной  словесностью  давно  бы  уже  привели  его  в
мансарду Чаттертона, не попади он раньше в мансарду миссис Клемм. Вот почему
По, как мы уже видели, решил искать  приложения  своим  талантам  в  другой,
более прибыльной области. Он всерьез заинтересовался  журналистикой  и  стал
изучать выходившие в  то  время  периодические  издания,  в  первую  очередь
журналы. Результат был двояким: с одной стороны, он начал  регулярно  писать
прозу, и в 1832 году пять новелл - первые из его опубликованных прозаических
произведений - были напечатаны в газете "Филадельфия сэтэрдей  курьер",  той
самой, чей конкурс на лучший рассказ он не  сумел  выиграть.  Другой  гранью
нового увлечения По было появление его теорий об американской журналистике и
литературной критике. Муза его тоже  не  была  праздной  -  он  работал  над
стихотворением  "Колизей"  и  даже   предпринял   попытку   написать   драму
"Полициан". Однако  ему  явно  недоставало  связей  в  издательских  кругах.
Приобрести их за то время, что он прожил в  Балтиморе,  ему  не  удалось,  и
зимой 1833 года казалось, что рассказам его, как и
     стихам, суждено кануть в небытие незамеченными и неоплаканными.
     Достоин удивления тот факт, что с 1827 по 1833 год, в пору  горестей  и
невзгод, По сумел совершить столь значительный литературный труд. Еще  более
удивительно то - и здесь мы находим убедительное свидетельство владевшей  им
неутолимой жажды творчества, - что он вообще  нашел  в  себе  силы  что-либо
сделать. Есть основания думать, что период нервного расстройства и болезни в
Нью-Йорке был следствием слишком большого напряжения душевных  и  физических
сил в предшествующие годы. Подтачивавший его недуг наступал путями,  отчасти
предопределенными наследственностью. Слабое сердце, делавшее  его  временами
совершенно беспомощным, расшатанные нервы и первые признаки  тех  состояний,
которые вызвали впоследствии помутнение рассудка, - все это отныне оказывало
на него губительное действие. Ибо можно с полной уверенностью сказать, что с
того момента, как По оставил Вест-Пойнт, он уже никогда  не  был  совершенно
здоровым  человеком.  Он,  как  и  прежде,  испытывал  периоды  душевного  и
творческого подъема, однако они снова и снова сменялись все  более  глубоким
упадком сил. Голод, тревоги, разочарования и распущенный образ жизни привели
к трагическому исходу - всего лишь шестнадцать лет спустя и в том же городе,
где он впервые нашел приют у миссис Клемм.
     Зимой 1833 года По целыми днями бродил по улицам  Балтимора  в  поисках
случайной работы. Несмотря на  помощь  родственников,  места  в  газете  ему
получить не удалось.
     За весь этот год он написал лишь одно письмо, в каждой строчке которого
звучит отчаяние. 12 апреля 1833 года По в  последний  раз  воззвал  к  Джону
Аллану. Он говорит, что Аллан не помогал ему в течение двух лет и  не  пишет
уже три года и что, хоть и мало надеясь на ответ, он не может удержаться  от
еще одной попытки привлечь к себе внимание опекуна. У  него  совершенно  нет
друзей, продолжает По. поэтому он не в состоянии найти работу и погибает,  в
прямом смысле слова погибает, лишенный всякой помощи. Хотя, добавляет  он  с
горечью, его нельзя упрекнуть ни в праздности, ни в безнравственности, ни  в
оскорбительных для  общества  поступках,  за  которые  он  мог  бы  быть  по
справедливости наказан голодом и
     нищетой. "Ради всего святого, пожалейте  меня  и  спасите  от  гибели!"
Таковы были последние слова, написанные им опекуну.
     Однако Джон Аллан уже приближался  к  тем  пределам,  куда  не  доходят
письма. Его водянка быстро обострялась, и он чувствовал себя все хуже. Зимой
и весной 1833 года он время от времени добавлял новые распоряжения к  своему
завещанию, которые носили столь конфиденциальный характер, что он  писал  их
собственной  рукой,  дабы  избежать  необходимости  засвидетельствования  их
подлинности посторонними лицами. В марте умер один из побочных детей Аллана,
однако то обстоятельство, что теперь претендентов на его "благодеяния" стало
меньше, не побудило его включить в их число  Эдгара  По,  хотя  он  имел  по
крайней мере моральное право на его помощь.
     В июле 1833 года "Балтимор сэтэрдей визитэр", выходившая одно  время  в
Балтиморе еженедельная газета, которую в ту пору весьма успешно редактировал
некий Лэмберт Уилмер, объявила конкурс на лучший  рассказ  и  стихотво