впечатление,   и,
воспользовавшись ссылкой По на Кеннеди, он написал последнему,  осведомляясь
о своем новом корреспонденте. Кеннеди не замедлил ответить:

     "Балтимор, 13 апреля 1835 года.
     Уважаемый Сэр! По поступил правильно, сославшись на  меня.  Он  искусно
владеет пером и пишет в классическом и  изысканном  стиле.  Ему  не  хватает
опыта и руководства, но я  не  сомневаюсь,  что  он  может  быть  Вам  очень
полезен. Человек этот очень беден. Я посоветовал ему писать  что-нибудь  для
каждого номера вашего журнала и сказал, что Вы, возможно,  сочтете  в  своих
интересах предоставить  ему  какую-нибудь  постоянную  должность...  Молодой
человек обладает живым воображением  и  немного  экстравагантен.  Сейчас  он
работает над трагедией, но я склонил  его  заняться  чем-нибудь  таким,  что
может принести деньги..."

     Намек мистера Кеннеди был понят правильно.  "Береника"  явилась  первой
ласточкой,  и  в  течение  нескольких  следующих  месяцев  в  каждом  номере
"Мессенджера"  печатался  какой-нибудь  рассказ,  критическая   статья   или
рецензия По. Джон Кеннеди не только спас его, но и "сделал" как писателя. По
никогда  не  забывал  этого  и  через  много  лет  с  неохладевшим  чувством
благодарности сказал: "Мистер Кеннеди  всегда  был  мне  истинным  другом  -
первым истинным другом, повстречавшимся на моем пути, - ему я  обязан  самой
жизнью".
     Томас Уилкис Уайт, редактор журнала "Сазерн литерери  мессенджер",  был
уроженцем  штата  Виргиния   и   принадлежал   к   многочисленному   племени
странствующих журналистов, которые в 30-х годах прошлого века  сменяли  друг
друга  в  шатких  редакторских  креслах   всевозможных   журналов,   подобно
призракам, появлявшимся то тут, то там по всей Америке, чтобы
     в большинстве своем мирно кануть в небытие, оставив по себе  тусклую  и
недолгую память. Уайт обладал хорошими деловыми способностями и был приятным
человеком,  хотя  и  себе  на  уме.  Однако  ему  недоставало   образования,
литературных способностей и редакторского кругозора для того, чтобы привести
журнал к большому успеху. В 1834 году у "Мессенджера" было  всего  несколько
сотен подписчиков. Очень скоро Уайт понял, что По как раз тот человек, какой
нужен журналу. Он по достоинству оценил материалы, которые  По  присылал  на
протяжении всей весны 1835 года, и предложил ему постоянное  место  в  своем
ежемесячнике. 2  июня  По  написал  Уайту  пространное  письмо,  в  котором,
коснувшись  многих  относящихся  к  журналу   предметов,   говорит:   "...Вы
спрашиваете, соглашусь ли я приехать в Ричмонд, если случится так, что  этой
зимой Вам понадобятся мои  услуги.  Могу  ответить,  что  сделал  бы  это  с
величайшим удовольствием. С  некоторых  пор  я  испытываю  живейшее  желание
посетить Ричмонд и был бы рад любому разумному поводу для такого визита..."
     Однако переезд в Ричмонд пришлось пока что отложить. Мистер Уайт еще не
был готов принять По на службу, а старая миссис По  находилась  при  смерти.
Чеки на  5-10  долларов,  изредка  приходившие  из  редакции  "Мессенджера",
помогали кое-как отогнать нужду, во всяком случае, на то  время,  пока  перо
повиновалось обитателю маленькой комнатушки на Эмити-стрит... Однажды везший
почту пароход был ограблен неким Уильямом  Джонсом,  в  результате  чего  По
понес "небольшой убыток" - он как раз купил и послал Уайту  несколько  банок
особо качественной типографской краски.
     Еще 30 мая 1835 года По написал Уайту в Ричмонд, упомянув  о  серьезной
болезни, перенесенной им около этого времени:
     "Я  уже  несколько  дней  не  видел  мистера  Кеннеди,  будучи  слишком
нездоров, чтобы выходить из дому... Когда я с некоторой  поспешностью  писал
очерк, который послал Вам, я чувствовал себя так дурно,  что  едва  различал
лист  бумаги,  на  котором   писал,   и   закончил   в   состоянии   полного
изнеможения..."
     12 июня он снова пишет Уайту:
     "Рад сообщить Вам, что я уже совершенно поправился, хотя доктор  Баклер
еще  три  недели  назад  уверяд,  что  спасти  меня   может   лишь   морское
путешествие..."
     Видимо, речь шла не о простом недомогании. Доктор  Баклер  не  стал  бы
рекомендовать стесненному в средствах молодому поэту морское путешествие, не
будь у него достаточных оснований для тревоги. Ему казалось, что только  оно
может спасти пациента.  И  болезнь  эта  была  лишь  повторением  нескольких
подобных кризисов, пережитых им в предыдущие четыре года. Вспомним,  что  он
неоднократно жаловался на здоровье в письмах к Джону Аллану.
     Вскоре в жизни По должна была открыться новая страница, ибо  пребывание
в Балтиморе подходило к концу. Чем же были  заняты  в  это  время  обитатели
маленького домика с невысокой трубой и одиноким  окном  в  мансарде?  Миссис
Клемм с утра до вечера хлопотала по дому и ухаживала  за  умирающей  бабкой.
Трижды в день мать, дочь и  племянник  собирались  за  покрытым  белоснежной
скатертью и уставленным  прекрасной  фарфоровой  посудой  столом.  Вирджиния
по-детски беззаботно щебетала, изредка обращая на Эдгара  наивно-вопрошающий
взгляд больших темных глаз. О чем думал тогда сам По -  молодой  честолюбец,
одержимый дерзновенными помыслами?  Какие  нежные  слова  шептали  они  друг
другу, оставаясь наедине? Было в  этом  что-то  странное,  неправдоподобное,
похожее на ставшие явью грезы. Странное и в то же  время  манящее.  Какое-то
неведомое чувство исподволь овладевало его душой. "Лигейя" стала реальностью
и все больше захватывала его воображение. Но так ли на самом деле? Ведь была
еще и Эльмира.
     7 июля 1835 года умерла миссис По. Ей было семьдесят восемь лет. В  тех
обстоятельствах смерть ее могла принести лишь облегчение. Миссис Клемм стала
теперь отдавать все внимание Эдгару и Вирджинии.  Их  осталось  трое,  и  им
суждено было прожить так еще немало лет. По мог идти дальше  путем,  который
указывала его звезда.
     Под шлепанье  пароходных  колес  Балтимор  растаял  в  утренней  дымке.
Впереди был Ричмонд, влекший  По  со  всей  силой  незабвенного  прошлого  и
многообещающего  будущего.  Мечта  его  близилась  к  осуществлению   -   он
возвращался на родину, увенчанный  чужеземными  лаврами.  Были  они  еще  не
слишком пышными, но тем не менее заметными и очень ему к лицу.
     Миссис Клемм осталась в Бостоне, дожидаясь окончания затянувшейся тяжбы
из-за наследства покойного мужа и присматривая за Вирджинией. Была  середина
лета 1835 года.



Глава шестнадцатая

     В облике молодого человека, вновь  появившегося  в  Ричмонде  в  первые
августовские дни 1835 года, вне всяких сомнений, было нечто  примечательное:
особым  образом  завязанный  черный  галстук,  тесный   двубортный   сюртук,
застегнутый с точно отмеренной и подчеркнутой небрежностью, гордая осанка  и
стремительная нервная походка,  пронзительный  взгляд  больших  серо-голубых
глаз  и  не  покидающая  губ  капризно-ироническая   усмешка   -   все   это
останавливало внимание.  На  улице  вслед  ему  оборачивались  и  мужчины  и
женщины, говоря вслух или про себя: "Вот  идет  Эдгар  По".  Даже  случайная
встреча с ним оставляла след в памяти и воображении.
     Первые несколько дней он прожил у Макензи. Розали по-прежнему была  там
- счастливый, не омраченный мыслями о будущем  взрослый  ребенок.  Мистер  и
миссис Макензи встретили его с обычным радушием, но больше всех  обрадовался
молодой Джек Макензи - все такой же  грубовато-добродушный  и  веселый,  как
раньше. Мисс Валентайн (тетушка Нэнси) украдкой  пришла  от  Алланов,  чтобы
повидать Эдгара и рассказать ему о последних часах опекуна, шепнув несколько
слов о завещании. Впрочем, здесь она не могла сообщить ему ничего нового - с
упомянутым документом По уже был знаком  во  всех  подробностях.  Сама  мисс
Валентайн,  во  всяком  случае,  чувствовала  себя  вполне  обеспеченной   с
отписанными ей 300 долларами годового дохода и бесплатным столом и стиркой в
доме покойного торговца.
     С каким, должно быть, странным чувством проходил По мимо большого  дома
с занавешенными окнами, прислушиваясь к крикам  играющего  в  саду  старшего
сына Джона Аллана, или отвечал на радостные приветствия встреченных на улице
старых слуг, зная наверняка, что во всем этом ему уже нет и  никогда  больше
не будет места. С таким же чувством он заглядывал, оказываясь поблизости,  в
лавку "Эллиса и Аллана". Знакомый полумрак, и  даже  запахи  все  те  же.  В
конторе стол Джона Аллана на прежнем месте, как и шкатулка с  письмами.  Нет
лишь самого Аллана - ему уже не вернуться.
     Прошлое, однако, забыто не было. Память о нем хранили письма  в  старой
шкатулке и сердца тех, кто оставался в доме на Мэйн-стрит. Приезд  По  очень
встревожил вдову Аллана, хотя она и не подала виду, что знает о нем. У нее и
так уже было немало неприятностей в связи с завещанием, а По, явись  у  него
такое желание, мог очень многое рассказать. Поэтому  нужно  быть  как  можно
осторожнее, а самое главное,  избегать  новых  скандалов.  И  тяжелые  двери
особняка Алланов больше  ни  разу  не  отворились  перед  По  -  бесшумно  и
таинственно закрылись для него и некоторые  другие  ричмондские  двери.  Sub
rosa(1) в известных кругах местного общества  поползли  какие-то  слухи.  Со
временем это сыграло свою роль, особенно когда выросли дети Аллана.
     ------------
     (1) Исподволь, тайно (лат.).

     И все же в большинстве своем старые друзья остались ему  верны  -  Джек
Макензи, Боб Кейбелл, Гэльты, не говоря уж о Робе Стенарде. По был принят во
многих домах, хозяева которых в суждении о нем  больше  полагались  на  свои
собственные  впечатления.  Многие  знали  достаточно,  чтобы  относиться   к
разговорам о несправедливости По к Джону Аллану с должной  долей  недоверия.
Что до рассказов о его пристрастии к картам в университетскую  пору,  то  об
этом слышали и раньше, да и сам грех был не из тех, за которые  изгоняют  из
танцзалов. Даже на незаплаченные мелкие долги можно было  посмотреть  сквозь
пальцы, когда речь  шла  о  том,  чтобы  простить  очаровательного  молодого
человека, вот-вот добьющегося  славы  и  к  тому  же  умеющего  так  оживить
светскую беседу. На первых порах возвращение По в Ричмонд весьма походило на
триумф. Кое-кто исподтишка посмеивался над некой недавно  овдовевшей  гордой
дамой, родом не из Виргинии, которая жила на столь широкую  ногу.  И  потому
приемного сына Фрэнсис Аллан не обходили  вниманием.  После  Балтимора,  где
уделом его была нищета, он жил точно в прекрасном  сне.  В  каждом  доме  он
находил вино, музыку, прелестных женщин и весьма  почтительное  отношение  к
"изящной словесности". И временами все это кружило ему голову.
     Немного погостив у Макензи, По поселился  в  пансионе  миссис  Пуэр  на
Бэнкстрит,  одном  из  тех  претенциозно-приличных  заведений,  каких   было
особенно много на тогдашнем Юге.
     Редакция  журнала  "Сазерн  литерери  мессенджер"  находилась  на  углу
Главной и Пятнадцатой улиц, в  солидном  трехэтажном  кирпичном  здании  под
шиферной крышей, с крутыми скатами и короткой дымовой  трубой.  "Мессенджер"
занимал весь второй этаж, а на первом помещалась сапожная мастерская некоего
Арчера. По поднимался в свое святилище по наружной  лестнице  с  Пятнадцатой
улицы. Место оказалось удивительно знакомым, ибо как  раз  в  соседнем  доме
(сюда даже доносились  крики  переговаривающихся  через  стены  приказчиков)
располагались лавка и склады "Эллиса и Аллана". Сколько раз  По  ходил  этой
дорогой на службу, когда был в приказчиках у своего опекуна! Он помнил  даже
небольшой подъем кирпичной мостовой на Пятнадцатой улице, начинавшийся сразу
от угла. Те дни все еще столь живо стояли перед глазами, что даже теперь  он
вздрагивал, заслышав стук трости и звук тяжелых шагов снаружи.
     В той же комнате, где По, сидел и сам главный редактор, мистер Уайт,  -
коренастый джентльмен средних лет с добродушным румяным  лицом.  Сюда  то  и
дело   заглядывали   посетители   -   местные   литературные   знаменитости,
печатавшиеся на  страницах  журнала,  -  чтобы  поболтать  или  попросить  о
какой-нибудь  услуге.  Из  передней  комнаты  слышался   шотландский   говор
метранпажей Уильяма Макфарленда и Джона Фергюссона, укладывающих матрицы  на
круглые черные пластины  прессов  или  колдующих  над  квадратными  ячейками
наборной кассы. На вбитых в стену ржавых крюках  висели  гранки.  Ежедневная
почта была очень обильна и большей частью сваливалась в  кучу  на  стол  По.
Книг на рецензию присылали много, и молодому редактору приходилось  работать
не покладая рук.
     Как правило, По сидел в редакции один, так как мистер Уайт,  уверившись
в  литературных  талантах  своего  помощника,  проводил  почти  все   время,
разъезжая по штату в поисках желающих подписаться на его журнал.  К  приходу
По подписчиков было всего 700 человек. Благодаря совместным усилиям молодого
одаренного писателя и искушенного в журнальном деле  Уайта  число  их  стало
стремительно расти. Предаваться мечтам было некогда. В  небольшом  помещении
редакции,  освещенном  тусклым  светом,  просачивающимся  сквозь  запыленные
стекла,  постоянно  кто-нибудь  сидел,  стоял  или  расхаживал  взад-вперед,
разглагольствуя на самые разнообразные темы  и  прерываясь  лишь  для  того,
чтобы сплюнуть на  пол  табачную  слюну.  Гора  книг,  ждущих  рецензии,  не
уменьшалась; Макфарленд кричал,  чтобы  поскорее  несли  материал  в  набор;
воздух был пропитан запахом горящей в лампах ворвани и типографской  краски.
Несколько дней в месяц По допоздна просиживал на службе,  надписывая  адреса
подписчиков на конвертах с экземплярами очередного номера журнала.  Вечером,
усталый, он возвращался в пансион миссис Пуэр, чтобы поужинать.
     Исподволь к нему уже подбиралась тоска. Если бы только миссис  Клемм  и
Вирджиния могли приехать жить к нему! Может быть, позже? Ведь пока  что  ему
платили всего 10 долларов в неделю.
     Вскоре из Балтимора пришли известия, превратившие  уныние  в  отчаяние.
Воспользовавшись его отсутствием, брат миссис  Клемм,  Нельсон  По,  пытался
расстроить его помолвку с Вирджинией и забрать юную племянницу в свою семью.
Казалось, что надеждам По обрести домашний очаг суждено рассыпаться  в  прах
или же  отдалиться,  обрекая  его  на  нестерпимо  долгое  ожидание.  Особое
отвращение у По вызвала необходимость ежедневно встречаться за общим  столом
с другими постояльцами пансиона. Общество этих людей,  случайно  оказавшихся
вместе  и  стремившихся  в  одно  и  то  же  время  насытить  и  желудок,  и
любопытство, было невыносимо. Хозяйка представила его как "нашего поэта",  и
это  его  погубило.  Поэт!  Что  и  говорить,  редкая  диковинка   для   его
сотрапезников.  Скрыться  нельзя  -  ведь  всякий,   кто   ищет   уединения,
подозрителен.  И  он  вынужден  был   слушать   бессмысленную   болтовню   и
невежественный вздор, чувствуя, что начинает сходить  с  ума.  За  что  боги
наслали на него проклятие великих мечтаний и любви к прекрасному, усадив  за
один  стол  с  глупцами  и   чревоугодниками,   которые   давятся,   услышав
сколько-нибудь глубокое замечание, и недоуменно  глядят  на  того,  кто  его
сделал? Поистине божественная шутка. Это страшнее, чем солдатская кухня, ибо
бежать ему больше некуда. И он все  сильнее  тосковал  по  домашним  стенам,
которые могли бы дать ему убежище. Подавленный и удрученный, он  снова  ищет
поддержки у Джона Кеннеди:

     "Ричмонд, 11 сентября 1835 года.
     Уважаемый Сэр!
     Я получил вчера письмо от доктора Миллера, в котором он  сообщает,  что
Вы уже возвратились в Балтимор. Спешу поэтому написать Вам, чтобы выразить в
письме то, что  всегда  находил  невозможным  сказать  словами,  -  глубокую
благодарность за деятельную помощь, которую Вы мне неоднократно оказывали, и
Вашу доброту. Ваше влияние побудило мистера Уайта предоставить мне  место  в
редакции журнала в качестве его помощника с жалованьем 520 долларов  в  год.
Мое новое положение вполне меня устраивает, и по многим причинам - но,  увы,
теперь ничто, кажется, не может принести мне  ни  радости,  ни  даже  самого
малого удовлетворения. Прошу извинить меня, уважаемый сэр, если  письмо  это
покажется Вам слишком  бессвязным.  Чувства  мои  сейчас  поистине  достойны
жалости. Я переживаю такой глубокий упадок  духа,  какого  никогда  не  знал
раньше. Мои усилия побороть одолевающую меня меланхолию тщетны. Вы  поверите
мне, если я скажу, что по-прежнему чувствую  себя  несчастным,  несмотря  на
значительное улучшение обстоятельств  моей  жизни.  Я  говорю,  что  Вы  мне
поверите, по той простой причине, что  человек,  пишущий  ради  эффекта,  не
станет писать так, как я. Сердце мое открыто перед Вами  -  читайте  в  нем,
если оно заслуживает быть прочтенным. Я страдаю - и не знаю почему.  Утешьте
меня, ибо Вы можете. Но  поторопитесь,  иначе  будет  поздно.  Ответьте  мне
немедля. Уверьте меня в том, что жить стоит, что жить нужно, и  Вы  докажете
мне свою дружбу. Убедите меня поступать благоразумно. Я не хочу сказать -  я
не хочу, чтобы Вы сочли все, что я пишу Вам сейчас, шуткой. Ибо я  чувствую,
что слова мои бессвязны - но я  превозмогу  свой  недуг.  Вы  не  можете  не
видеть, что я испытываю упадок духа, который погубит  меня,  если  продлится
долго. Напишите же мне, и поскорее. Вразумите меня. Ваши слова  будут  иметь
для меня больший вес, чем чьи-либо еще, ибо Вы были мне другом, когда
     никто другой не был. Ответьте непременно, если Вам  дорог  Ваш  будущий
душевный покой.
     Э. А. По".

     Это страшное письмо было написано в приступе раскаяния,  последовавшего
за периодом, на протяжении  которого  По  много  пил,  пытаясь  забыться,  и
который привел его к полному физическому и умственному  истощению.  Стремясь
унять душевную боль, он предал себя другим мукам. Порочный  круг  замкнулся.
Желанный ангел забвения обернулся демоном, от  которого  не  было  спасения.
Мысль эта сводила с ума. Неужели армейская кабала, голод, разрыв с  Алланом,
честолюбивые мечты - неужели все было напрасно?  Когда-то  у  него  похитили
Эльмиру, а теперь хотят отнять и Вирджинию, и вместе с ней миссис Клемм,  на
чью мужественную поддержку  он  опирался.  К  Джону  Кеннеди  тянулась,  ища
помощи, рука утопающего, над которым  на  мгновение  уже  сомкнулись  темные
воды. В постскриптуме, почти таком же длинном, как само письмо, По говорит о
судьбе своего сборника рассказов, находящегося у "Кэри энд Ли",  и  порицает
некоего собрата по перу, укравшего (!) несколько оригинальных мыслей из  его
"Ганса Пфааля". С годами личность его словно раздвоилась,  и  теперь  в  нем
независимо друг от друга жили По-человек и По-писатель.
     Через несколько дней мистер Кеннеди ответил:

     "Балтимор, 19 сентября 1835 года.
     Мой дорогой По!
     Мне  жаль  видеть  Вас   в   столь   плачевном   состоянии,   о   каком
свидетельствует Ваше письмо. Странно, что как раз в то время, когда все  Вас
хвалят и когда, после стольких  несчастий  и  лишений,  фортуна  начала  Вам
улыбаться, Вы становитесь жертвой злых духов хандры и печали. Впрочем, людям
вашего возраста и характера свойственны подобные метания. Но будьте  покойны
- чтобы навеки одолеть противника, нужно лишь немного  решимости.  Вставайте
пораньше, живите полно и свободно, знакомьтесь с людьми веселого нрава, и  я
не сомневаюсь, что Вы скоро сможете послать  к  дьяволу  все  Ваши  тревоги.
Отныне Вы, без  сомнения,  будете  преуспевать  на  литературном  поприще  и
умножите не только свои жизненные  блага,  но  и  писательскую  известность,
которая, и мне доставляет большое удовольствие Вам это сообщить, повсеместно
растет. Не могли бы Вы, скажем, написать несколько забавных пьесок на  манер
французских водевилей? Если да (а я полагаю, Вам это не составит труда),  то
ими  можно   было   бы   превосходно   распорядиться,   продав   ньюйоркским
антрепренерам. Мне хот