него  самого,  гонимый
трепетом мятущейся души, он вставал с постели и садился за стол  в  холодной
голой комнате, чтобы при свете тщательно  затененной  свечи  предать  бумаге
гордые строки "Израфила". Могли ли знать его безмятежно спавшие друзья,  эти
усердные охотники за банальной мудростью учебников и наставлений, что  среди
них обитает поэт, чья лира звучит чище и сладостнее, чем  песнопения  божьих
архангелов! Сколько истинно человеческого и земного  в  этой  утешавшей  его
вере, что даже на небесах голос его возвысился бы над всеми другими и был бы
им предпочтен. Из этой гигантской, почти безумной  гордыни  родились  стихи,
заканчивающиеся величественным пеаном:

     И все же, Израфил,
     Когда б Аллах судил
     Тебе - петь людям, мне - взмыть
     в космос твой,
     Ты б, ангел, счастьем не затмил
     Певца тоски земной,
     А мне б - достало дерзких сил
     Звенеть небесною струной (1).
     ----------
     (1) Перевод В. Топорова.

     Исполненные тоски по дому грезы уносили его в Ричмонд, в счастливые дни
детства,  к  Фрэнсис  Аллан  и  его  юным  друзьям.  По  принадлежал  к  тем
чувствительным  натурам,  в  которых  события   повседневной   жизни   часто
отзываются мучительной  болью.  Она  дремала,  пока  По  оставался  в  давно
знакомом и привычном окружении,  однако  новая  и  неприветливая  обстановка
пробуждала и обостряла ее, делая почти невыносимой, отчего  прошлое  в  силу
контраста начинало казаться порою райского блаженства. И его внутренний  мир
был столь ярок и многогранен, что перед ним бледнела  и  отступала  реальная
действительность; чувства, вызванные дорогими ему образами,  рождавшимися  в
этом мире, По часто переносил на  те  места,  с  которыми  было  связано  их
возникновение,  и  потому  город,  дом  или  даже  укромный  уголок  в  саду
приобретали для него черты  прекрасные  и  романтические,  как  и  все,  что
навевает сладостные воспоминания.
     Одним из таких мест был в  его  воображении  Ричмонд;  дома,  окрестные
поля, река и призрачные образы людей, населявших далекие  дни  его  детства,
остались в окутанном золотистой дымкой крае вечной весны - Земле Обетованной
его  грез,  в  святилище,  раскинувшемся  на  чудесном   зеленом   островке,
затерянном в морских просторах. О милые,  милые,  навеки  исчезнувшие  лица!
Шепот  ласковых  голосов!  Бесценная,  полная  неизбывной  печали  память  о
минувшем!
     То была невозвратная пора счастья, гармонии  и  любви.  Эта  неутолимая
тоска и вечные сожаления о былом, это страстное томление души принадлежат  к
тому роду  переживаний,  которые  нередко  вдохновляют  великие  поэтические
творения.  Для  По  идеализированные  образы  прошлого   были   единственным
утешением, как строки, обращенные к Елене, или эти, посвященные Саре:

     Когда в сладостном томленьи
     Близ ручья уединенья
     Я ищу, мечтой пленен,
     Чудится твой голос дальний
     Мне в журчаньи вод хрустальных Вечно длись, о дивный сон!

     Из новых стихотворений, написанных  в  Вест-Пойнте  и  Ричмонде,  -  "К
Елене", "Спящая", "Гимн", "Страна фей", "Долина тревоги", -  добавив  к  ним
некоторые  из  вещей,  напечатанных  в  Балтиморе,  он  составил  рукописный
сборник, который показал начальнику академии полковнику Тэйеру. Тот  отнесся
к  стихам  с  одобрением  и  разрешил  открыть  среди  кадетов  подписку  на
публикацию сборника по 75  центов  за  экземпляр.  Высокая  оценка,  которую
полковник Тэйер, вероятно, дал этой поэтической работе, и помощь,  оказанная
им в ее издании, объясняют то восхищение, какое  внушал  По  этот  офицер  -
единственный человек в Вест-Пойнте, о ком позднее  он  отзывался  с  большой
симпатией. Заранее получив гарантию продажи нескольких сотен экземпляров - в
подписке приняли  участие  почти  все  кадеты,  -  По  написал  ньюйоркскому
издателю Эламу Блиссу, который, как передают,  лично  приехал  в  ВестПойнт,
чтобы договориться с молодым автором о выпуске книги в свет.
     Как  долго  еще  По  оставался  бы  в  Вест-Пойнте,  обучаясь  нелегким
солдатским наукам, сказать трудно. Однако его решение оставить академию было
ускорено происшествием, которое, как подтвердили дальнейшие события,  лишило
его последних надежд получить от щедрот Аллана как  при  его  жизни,  так  и
после смерти. Случившееся явилось полной и весьма неприятной неожиданностью.
     Сержант Грсйвз, он же Задира, прождал до конца 1830 года в надежде, что
задолжавший ему По все же заплатит причитавшуюся с него  сумму,  в  чем  его
уверяло и письмо, присланное в мае бывшим его  сослуживцем.  Однако  к  зиме
терпение солдата, который по-прежнему пребывал в крепости Монро,  совершенно
истощилось,  и  он  написал  теперь  уже  Джону  Аллану,  требуя  немедленно
покончить с делом. В руках сержанта находилось одно из  писем  По,  где  тот
дерзко утверждал, что опекун его редко бывает  трезвым,  и  компрометирующий
характер этих сведений позволил кредитору быстро добиться  желаемого.  Разве
мог такой почтенный человек, как Джон Аллан, только что вступивший  в  новый
брак,  допустить,  чтобы  какой-то  солдафон  разгуливал   с   письмом   его
воспитанника,  в  котором  содержались  столь  порочащие  его   доброе   имя
утверждения. В итоге, как сообщает вторая жена Аллана, "мистер Аллан  послал
ему (сержанту) деньги... и лишил По своей благосклонности". По крайней мере,
эту часть ее объяснения можно считать правдой от начала и до конца.
     Взбешенный Аллан отправил По письмо, которое было,  наверное,  шедевром
эпистолярной брани. Он получил его вместо поздравления с наступившим  новым,
1831 годом. 3 января По написал ответ. В нем он более подробно, чем где-либо
еще, излагает все обстоятельства своей предшествующей жизни.
     Необходимости хранить терпение и скрывать свои  чувства  в  надежде  на
будущие милости опекуна или из привязанности к Аллану, остатки которой могли
еще жить в его душе, больше не существовало. Понимая, что открытый вызов ему
уже ничем не грозит, По, сорвав с себя маску, бросает в лицо Аллану  горькую
правду.
     Он признает, что действительно писал Задире и подтверждает  пресловутое
обвинение в пьянстве. Об истинности его По оставляет судить богу  и  совести
Аллана. Далее он осыпает опекуна  множеством  упреков,  которые,  даже  если
учесть оскорбленные чувства, владевшие автором письма,  звучат  внушительным
обвинительным актом против Джона Аллана. Его скупость, сыгравшая роковую для
По роль в Шарлотсвилле, сделала свое  недоброе  дело  и  в  Вест-Пойнте.  Но
прежде всего По укоряет Аллана в недостатке теплых  чувств  по  отношению  к
себе, говоря, что лишь Фрэпсис Аллан действительно заботилась о  нем  как  о
собственном сыне. "Если бы она не умерла вдали от меня, сожалеть мне было бы
не о чем".
     Быть может, наиболее значительны в этом исступленном письме  те  места,
где  По  пишет  о  своем  расстроенном  здоровье.  Несмотря  на   безусловно
присутствующую в них известную долю жалости к себе, в его  утверждении,  что
он (благодарение богу!) не проживет долго и что в будущем его ожидают нищета
и болезни, много печальной правды. В  конце  письма  он  объявляет  о  своем
намерении уйти из академии. Если  из  дому  не  будет  прислало  необходимое
письменное разрешение, лаконично уведомляет он Аллана, он покинет Вест-Пойнт
в течение десяти дней. С момента же написания письма он  будет  пренебрегать
строевой службой и посещением лекций. Письмо это,  начатое  3  января,  было
отправлено только 5-го. Через несколько дней Аллан собственной рукой написал
на обороте его последней страницы: "Получив настоящее письмо 10  (января)  и
учтя его заключение, я не счел нужным  отвечать.  Запись  эта  сделана  мной
13-го, и я по-прежнему не вижу основательных причин менять свое  мнение.  Не
думаю, чтобы в юноше было хотя бы одно доброе качество. Пусть поступает, как
хочет. Я мог бы, впрочем, спасти его, но только не на тех условиях, о  каких
он говорит, ибо не верю  ни  единому  его  слову.  Письмо  это  -  наглое  и
несправедливое измышление".
     Сокрушить оковы военной дисциплины оказалось делом  более  долгим,  чем
предполагал По. Согласия Аллана на его отставку все не приходило, и  молодой
человек вынужден был привести в исполнение свою угрозу. Больших  усилий  это
не потребовало - надо было лишь идти  по  линии  наименьшего  сопротивления.
Получив письмо из Ричмонда, По просто-напросто бросил учебу и  службу.  Хотя
действовал он по заранее  обдуманному  плану,  все  происходившее  служит  в
какой-то мере подтверждением его слов о том, что  он  слишком  болен,  чтобы
оставаться в академии. Начиная с 7 января он перестал являться  на  поверки,
строевые и классные  занятия  и  даже  в  церковь,  не  подчиняясь  приказам
пытавшихся образумить его командиров.
     28  января  состоялось  заседание  вест-пойнтского  трибунала,  который
должен был судить нескольких кадетов за нарушение  уставных  предписаний.  В
предыдущие две недели По с недюжинной изобретательностью ухитрился совершить
почти все возможные
     дисциплинарные  проступки.  Вследствие  чего,  покончив  с  несколькими
другими делами, "суд приступил к  слушанию  дела  кадета  Эдгара  Аллана  По
Военной академии Соединенных Штатов, обвиняемого в следующем:
     Обвинение 1-е - Грубое нарушение служебного долга.
     Обвинение 2-е - Неповиновение приказам".
     В нескольких пунктах обвинений подробнейшим образом  перечисляются  все
провинности   злокозненного   кадета    По,    доказанные    неопровержимыми
документальными  свидетельствами,  как-то:  поверочными  листами,  классными
журналами и письменными донесениями офицеров-наставников.
     "По зрелом рассмотрении представленных доказательств"  суд  признал  По
"виновным по всем пунктам обвинений" и постановил "уволить кадета Э.  А.  По
от службы Соединенным  Штатам".  Датой  вступления  приговора  в  силу  было
определено 6 марта 1831 года с тем, чтобы из жалованья По  за  период  с  28
января могла быть удержана сумма его  долга  академии.  На  указанное  число
актив По в расчетах с академией должен был составить 24 цента. Однако за две
недели до наступления этого дня он уже находился на пути в Нью-Йорк.
     19  февраля  следующий  из  Олбани   пароход   причалил   к   пустынной
вестпойнтской пристани, чтобы взять на борт  одинокого  пассажира,  странное
одеяние которого состояло из  плохонького  и  изрядно  поношенного  костюма,
кадетской шинели и помятой  шляпы,  а  багаж  -  из  небольшого,  окованного
железом сундучка. Вскоре  подняли  трап,  и  старенькое  колесное  суденышко
"Генри Экфорд" зашлепало вниз по Гудзону, направляясь в  Нью-Йорк.  Стоявший
на палубе молодой  человек  зябко  поежился,  не  без  мрачных  предчувствий
перебирал жалкую горстку монет в кармане. Билет до Нью-Йорка стоил 75 центов
- почти все, что у него было. Буксирный  трос,  на  котором  "Генри  Экфорд"
тащил за собой две тяжело груженные баржи, натянулся, со свистом и  брызгами
вырвавшись из воды; на длинный прощальный гудок парохода,  прокатившийся  по
зажатой высокими берегами реке, отозвалась сигнальная труба  в  Вест-Пойнте.
Будущие полководцы армий Соединенных Штатов и Конфедерации, печатая шаг, шли
к заветным генеральским звездам. Эдгару По было с ними не по пути.



Глава тринадцатая

     По прибыл в Нью-Йорк 20 февраля 1831 года  и  оставался  там  до  конца
марта. О его занятиях в этот  период  известно  чрезвычайно  мало.  Молодого
человека, поселившегося неподалеку  от  Мэдисон-сквер,  можно  точнее  всего
описать его же словами как "уставшего от дорог скитальца". В карманах у него
не было в буквальном смысле ни гроша. Одет он был не по сезону легко - после
Вест-Пойнта в его гардеробе осталось слишком мало  штатского  платья,  а  на
запасы "Эллиса и  Аллана"  рассчитывать  больше  не  приходилось.  План  его
состоял в том, чтобы подыскать какую-нибудь литературную работу в  одной  из
нью-йоркских газет в надежде со временем получить хотя бы небольшой  гонорар
за свою новую книжку. Но пока что надо было как-то добывать  пропитание.  Ко
всему прочему, резко ухудшилось его здоровье.
     В последнем письме из Вест-Пойнта он заверил Джона Аллана, что  никогда
больше не станет беспокоить его просьбами о помощи. Доведенный  до  отчаяния
голодом и тяжелой болезнью, он вынужден был вновь испить чашу  унижения,  не
имея другого выхода. Через два дня после отъезда  из  Вест-Пойнта  он  пишет
опекуну из Нью-Йорка. Ему  кажется,  что  смерть  уже  стоит  у  порога  его
холодной каморки, и он умоляет Аллана не дать ему умереть с голоду.
     Разумеется, письмо это кажется излишне жалостным, однако надо  помнить,
что написано оно было  болезненно  чувствительным,  страдающим  от  тяжелого
недомогания молодым человеком, оказавшимся в одиночестве  и  без  средств  к
существованию в незнакомом городе. Куда, как не домой, мог он  обратиться  с
призывом о помощи? "Ничего не говорите сестре, - просит он Аллана. - Я  буду
каждый день посылать на почту за ответом". Но ждал он напрасно. Дома у  него
больше не было. Письмо было не без злорадства  подшито  вместе  с  ненужными
деловыми бумагами, и лишь два года спустя твердая рука написала  на  обороте
его несколько полных холодного негодования фраз.
     Впрочем, примерно через неделю после того, как было отправлено письмо в
Ричмонд, По - наверняка к немалому своему удивлению - все же поправился
     и смог  заняться  чтением  гранок  в  издательство  Элама  Блисса,  где
готовили к печати его поэтический сборник. Мистер Блисс, человек  доброго  и
отзывчивого характера,  проникшись  сочувствием  к  молодому  поэту,  иногда
приглашал его к себе обедать, и это гостеприимство, по крайней мере для  По,
значило больше, чем простая светская любезность.
     Одно из немногих воспоминаний о жизни По в этот  период  оставил  некий
Питер  Пиз,  познакомившийся  с  ним  еще  в  Шарлотсвилле.  где  он  служил
приказчиком в каком-то  магазине.  Он  пишет,  что  встретил  По  сначала  в
Бостоне, а потом в НьюЙорке, и оба раза в одинаково отчаянном  положении.  С
его слов известно, что По  имел  обыкновение  прогуливаться  под  вязами  на
Мэдисон-сквер и однажды обедал с Пизом в каком-то  ресторанчике  неподалеку.
За столом он сообщил, что наконец-то "угодил в цель", желая сказать, что ему
улыбнулось счастье, и, вероятно, имея в виду скорый выход в свет своей новой
книги. Это весьма характерное для него замечание:  ничто  не  могло  смирить
гордость молодого поэта, который жил  в  ту  пору  честолюбивыми  надеждами,
связанными с только что законченной работой.
     Деньги по-прежнему были для По одной из главных проблем. Основная часть
той суммы, на какую удалось подписать книгу, могла  быть  получена  лишь  по
прибытии  закупленного  количества   экземпляров   в   Вест-Пойнт.   Кое-как
перебиться помогли, возможно, один-два аванса. По послал письмо  в  Балтимор
брату Генри, которому уже и так задолжал, однако тот был болен  и  ничем  не
мог ему помочь. К началу  марта  стало  понятно,  что  в  Нью-Йорке  молодой
безвестный поэт не  сможет  заработать  на  жизнь,  и  По  пишет  начальнику
Вест-Пойнтскои академии, полковнику Тэйеру, чью благосклонность, однако, он,
кажется, переоценил. Полковник действительно был добр  к  нему,  но  в  силу
занимаемого положения  относился  с  определенным  предубеждением  к  бывшим
кадетам, изгнанным из академии  за  "грубое  нарушение  служебного  долга  и
неповиновение приказам".
     Полковник Тэйер на письмо не ответил, и По вскоре отказался  от  всякой
мысли продолжить  военную  карьеру.  То  был  его  последний  и  к  тому  же
продиктованный нуждой  шаг  в  этом  направлении.  Небезынтересно,  впрочем,
отметить, что уже тогда  По  начал  думать  об  отъезде  за  границу  как  о
возможном выходе. Быть может, интуиция  подсказывала  ему,  что  его  талант
скорее оценят там, где он впоследствии и в  самом  деле  получил  наибольшее
признание. Во всяком  случае,  оставаться  в  Нью-Йорке  не  имело  никакого
смысла. Убедившись в этом, он вновь обратил свои помыслы к Балтимору, где  у
него хотя бы были родственники, через которых он надеялся приобрести друзей.
По крайней мере, на гостеприимство и материнскую привязанность миссис  Клемм
он мог рассчитывать всегда. Тем временем увидел свет его новый сборник.
     "Стихотворения" По (второе  издание)  были  опубликованы  издательством
Элама Блисса в конце марта, и разочарованные вест-пойнтские кадеты,  бормоча
проклятия,  пытались  проникнуть  в  смысл  причудливых  строк   "Израфила",
"Линор", "Спящей", "Долины тревоги", столь непохожих на обычные каламбуры  и
эпиграммы бывшего их однокашника, которые они ожидали найти в  этой  книжке.
Досадного чувства, что их одурачили, не помогла  рассеять  даже  надпись  на
титульном  листе:  "Корпусу   кадетов   Соединенных   Штатов   с   уважением
посвящается".
     Разумеется, никому из молодых  людей  и  в  голову  не  приходило,  что
посвящению этому суждено надолго прославить "корпус кадетов".  На  несколько
мгновений перед их глазами возникла темная фигура того, кто так  и  не  стал
одним из них.  Затем  снова  раздался  властный  зов  труб,  заглушивший  их
иронический смех. Уже в третий раз попытка  молодого  поэта  добиться  славы
была вознаграждена лишь насмешками и малой, слишком  малой  толикой  звонкой
монеты. На свой более чем скромный гонорар он прожил, еще несколько  дней  в
Нью-Йорке, а затем  отправился  в  Балтимор,  истратив  на  переезд  скудные
остатки  полученных  от  издательства  денег.  Уставший  от  дорог  скиталец
устремился к родным берегам. Впрочем, стрелка компаса,  указывающая  путь  к
дому, сейчас в нерешительности колебалась между Балтимором и Ричмондом,  ибо
город, где По провел детство и  юность,  по-прежнему  притягивал  его  точно
магнит. Там все еще  жила  Эльмира,  да  и  множество  других  воспоминаний,
связанных с этим местом, влекли его с неослабевающей силой.
     Третий  поэтический  сборник  По   открывало   авторское   предисловие,
озаглавленное "Письмо к г-ну...". Оно начиналось обращением "Уважаемый Б.!",
и не исключено, что анонимным адресатом был не кто  иной,  как  Элам  Блисс.
Послание к "г-ну Б." более всего примечательно тем, что  в  нем  По  впервые
излагает свою теорию поэтической критики. Отмечая, как трудно  американскому
автору добиться того, чтобы его воспринимали всерьез, По продолжает:
     "Вам  известно,   сколь   велики   преграды,   воздвигнутые   на   пути
американского писателя. Его читают, если читают вообще, постоянно  сравнивая
с выдающимися умами, признанными всем человечеством... Наши любители старины
предпочитают далекие страны далеким  временам.  Даже  наши  светские  щеголи
первым делом ищут взглядом на обложке или титульном листе  название  города,
где издана книга - Лондон, Париж или Женева, - каждая буква в котором  стоит
целой хвалебной рецензии".
     После  этого  краткого  вступления,  посвященного   проблеме,   ставшей
впоследствии излюбленной темой его язвительных критических  выступлений,  он
стремительно  пробегает  мысленным  взором  этические  догматы   Аристотеля,
пользуясь случаем, чтобы мимоходом бросить камень в нравоучительную  поэзию,
и от нее переходит к Вордсворту, обходясь с ним весьма нелюбезно.  Далее  он
говорит о Кольридже, к которому относится с большим почтением. Ему  По  и  в
самом деле в значительной мере обязан своей теорией поэзии,  резюме  которой
завершает предисловие:
     "Поэтическое творение, по моему мнению, отличается от научного тем, что
имеет  непосредственной  своей  целью  удовольствие,   а   не   истину,   от
прозаического - тем, что стремится  к  удовольствию  неопределенному,  в  то
время как цель прозы - удовольствие определенное. Поэзия является таковой  в
той мере, в какой достигает своей цели. В прозе доступные восприятию  образы
возникают из определенных, в поэзии  же  -  из  неопределенных  о