олото,
нажитое нетрудовыми мозолями.
     - Экспроприируем, - заявил Сорокин, принимаясь  писать  расписки  и  на
это золото.
     - Товарищи комиссары, - запротестовал поп, -  кольца  венчальные:  мое,
жены, дочери. Они не подлежат конфискации. Это уже... мародерство...  Такого
у нас еще не бывало.
     - А теперь будет. Мы вот и положили начало, - ответил ему  Шилин.  -  И
мы не мародеры, делаем это от имени советской власти, официально.  Все  свои
действия, как видите, документально оформляем.
     Священник и его жена, конечно же, были напуганы. Попадья схватилась  за
сердце, села в кресло и закатила глаза.
     - Неужели сам Ленин вас послал на такое?.. - робея, спросил священник.
     - Сам, святой отец. Золото это пойдет на укрепление  советской  власти.
А что ей остается делать, если в стране разруха и голод?
     - Проклятые, - всхлипнула попадья. - Обручальные кольца... Татарва...
     - Выбирайте  слова,  матушка,  -  набычил  голову  Михальцевич,  словно
приготовившись ее боднуть. В такой позе он оставался довольно долго,  гневно
таращил глаза, и Шилин едва сдержался, чтобы не рассмеяться.
     - Успокойся, родная, - перекрестил жену поп. - Ну,  коль  уж  с  самого
верху указания, чтоб сдирать с рук кольца, надо смириться.
     Таким же образом, предъявляя мандат, Шилин и Михальцевич осмотрели  еще
четыре церкви в уезде, забрали все ценное. Но особенно им  повезло  в  одном
местечке.  Дознались,  что  там  живет  бывший  владелец   двух   московских
магазинов, переехавший недавно на  родину.  Вызвали  в  Совет,  потребовали,
чтобы сдал золото. Тот клялся, божился, что все у него отняли еще  в  Москве
в восемнадцатом. Тогда его посадили в  подвал,  пригрозили,  что  и  жена  с
детьми последуют за ним, продержали ночь, и купец  сдался.  Повел  домой,  в
саду выкопал жестянку от монпансье. Там были золото и несколько  драгоценных
камней. После этой акции Шилин и Михальцевич сказали в Совете,  что  едут  в
Гомель, а сами, запутав след, перебрались в другой уезд.
     - Поручик, -  пошутил  как-то  в  дороге  Шилин,  -  а  тебе,  я  вижу,
понравилось быть экспроприатором. Признаюсь, мне тоже. Давно бы нам этак,  а
не  носиться  с  идеями  освобождения  русского  народа.   Слыхал   мудрость
народную: как ты хлопаешь, так я и танцую? Власть держится на разбое,  и  мы
так же должны жить. А что до русского народа, то он - быдло.  Узнал  его  за
это время. Правда была за Вороном-Крюковским, он так и жил. И  награбил  дай
боже. Жаль, мало нам из его добра досталось.
     Когда Михальцевич  застрелил  Ворона-Крюковского,  они  перетрясли  его
торбы и нашли мешочек с золотом и серебром -  малую  толику  того,  что  тот
награбил: большую часть Ворон-Крюковский или спрятал, или роздал по родне.
     - Я тоже давно расстался с верой  в  этот  народ,  -  поддакнул  Шилину
Михальцевич. -  Ты  справедливо  назвал  его  быдлом...  А  сейчас  что  нам
остается? И таким, как мы? Спасаться. Что ж, каждый спасается в одиночку...
     - А мы, поручик,  до  поры  будем  спасаться  вместе.  Так  легче.  Как
говорят, две кошки на одном сале... Вот укрепим свои финансы, и  адью!  -  я
уже не Шилин и не Сорокин, а какой-нибудь Петушков. Забьюсь  в  тьмутаракань
и стану жить тихой неприметной жизнью.
     Рука у него зажила, он свободно шевелил пальцами -  рана,  слава  богу,
была не серьезная. Как и  Михальцевич,  он  носил  теперь  кожанку,  кожаную
фуражку  -  в  соответствии  с  типичным   обликом   тогдашнего   советского
начальства.
     - А я в Париж махну, - задумчиво проговорил Михальцевич.  -  Женюсь  на
парижаночке, заведу дамскую парикмахерскую...
     - Ну, удивил! Парикмахерскую... Сам будешь  завивки  делать?  Ты  лучше
построй русскую баню. С массажными кабинами. А, поручик, не худо?
     - Мудро, идея, - засветился Михальцевич. -  Русская  баня  с  парком  и
березовыми вениками. Только где же там найдешь березовые веники...


                              Гомель, Губчека

     Снова  получена  жалоба   от   граждан   Чериковского,   Быховского   и
Рогачевского    уездов,    что    представители    наркомпроса    занимаются
грабительством.  Вменяю  вам  в  обязанность  проверить   этих   людей.   Об
исполнении телеграфируйте.
                                                       Зам. председателя ВЧК


11

     Днепр был серый, как мокрая песчаная дорога. И небо  было  такое  же  -
сплошь затянуто тучами. С ночи сеял осенний дождичек,  всюду  были  сырость,
промозглость, под ногами  хлюпало.  Вода  в  Днепре,  как  всегда  в  дождь,
помутнела, поднялась, бег ее ускорился.
     Сапежка и Иванчиков - один из губчека, второй тоже чекист, но  здешний,
уездный - сидели на берегу  на  перевернутой  вверх  дном  дырявой  лодке  и
думали, как им переправиться на ту сторону. Лодок на этом  берегу  не  было.
Ждали, может, с той стороны кто-нибудь сюда  переплывет.  Сидели,  укрывшись
брезентовым плащом Иванчикова, -  Сапежка  своего  не  взял,  понадеялся  на
погоду.
     День занимался как-то сонно, казалось,  еще  дремал,  не  расчухался  с
ночи. И село, стоявшее напротив них на том берегу,  хранило  тишину,  словно
тоже еще не проснулось.
     - Хоть бы кто-нибудь к реке подошел - покричали бы, - сказал Сапежка.
     - Подойдут,  -  обнадежил  его  Иванчиков.  Он  был  совсем  молод,   в
сереньком пиджаке с коротковатыми рукавами, в такой же  серой  кепке.  Рыжие
кудряшки выбивались из-под кепки.  Такие  же  рыжие  веснушки  густо  усеяли
лицо. Уши смешно топырились. Про таких говорят: рыжий с  ушами.  Иванчикова,
конечно же, так и звали в его деревне.
     Дождь мелко выбивал дробь по брезенту, стекал  на  ноги,  на  Сапежкины
сапоги. Иванчиков был в ботинках с обмотками.
     - На паром податься - далеко. Да еще этот  паршивец  дождь  зарядил,  -
начал злиться Сапежка,  и  скулы  на  его  смуглом  плоском  лице  пришли  в
движение. А они начинали двигаться всегда,  когда  он  злился.  Сапежка  был
одет не так, как Иванчиков: кожаная куртка, галифе, хромовые сапоги.
     Они уже пятый день гоняются за московскими уполномоченными, и никак  их
пути не пересекутся. Третьего дня  чуть  не  застали  тех  в  Батаевке.  Там
сказали, будто они поехали  в  Дрозды.  Поспешили  туда,  ждали  полдня,  не
дождались, - значит, те двинули куда-то в другое место. В  Батаевке  Сапежка
и Иванчиков взяли письменные объяснения у председателя сельсовета и у  попа.
Прочитав объяснительную записку председателя, Сапежка сказал:
     - Что  ты  тут  плетешь?  Товарищ  правильно  говорил   про   диктатуру
пролетариата.  И  про  селян  тоже  правда  была  сказана.  Селяне  и   есть
мелкобуржуазный класс собственников. Кто пополняет банды - пролетарии?  Нет,
селяне.
     А когда приехали в Бондаревку, где уполномоченные-москвичи  ни  у  кого
ничего не взяли, даже в  церкви,  Сапежка  решил,  что  жалобы  на  товарища
Сорокина не что иное, как поклеп.  Он  позвонил  из  Рогачева  в  Гомель,  в
губчека, и доложил:
     - Считаю, что  жалобы  пишут  враждебные  элементы.  Ни  один  трудовой
человек  от  уполномоченных  не  пострадал.  Все,  что   конфискуется,   они
протоколируют и выдают расписку на изъятое. Товарища Сорокина я лично  видел
в  Захаричах,  проверил  его  документы,  разговаривал  с  ним.  Его  мандат
подозрений у меня не вызвал. Действия были законными. Я не верю тому, что  о
нем пишут. Товарищам председателям  Сорокин  говорил,  что  скоро  поедет  в
Гомель и все реквизированное сдаст.
     - А  с  его  помощником  беседовали?  Проверяли  документы?  -  спросил
Сапежкин начальник.
     - С помощником не беседовал. Я и не видел его.  Сорокин,  видимо,  взял
его позже.
     - Все же постарайтесь еще раз встретиться, - было приказано Сапежке.
     Сапежке осточертело мотаться по  деревням.  Он  недавно  женился,  дома
молодая жена ждет, полмесяца уже не видел ее: то за бандой  Сивака  гонялся,
а теперь это задание - встретиться и задержать Сорокина и его помощника.
     Изложив начальству свое мнение о Сорокине, Сапежка попросил  разрешения
приехать в Гомель, но начальство не разрешило. Отсюда и  дурное  настроение,
злость и на начальство, и на тех, кто шлет жалобы в губернию и в  Москву,  и
на этот нудный, наводящий тоску дождь...
     Дождь не стихал и не усиливался, осенний, затяжной,  его  не  переждешь
под брезентом на этом голом берегу. Сидели,  жались  друг  к  дружке,  молча
смотрели на противоположный берег. А  к  лодкам,  что  там  были  причалены,
никто не подходил - что людям делать на реке в такую  непогодь?  Сапежка  не
выдержал, откинул край плаща, зло сказал:
     - Хватит мокнуть. Пошли на хутор, возьмем подводу и поедем к парому.
     Иванчиков послушался - Сапежка старший. Он  хотел  опять  поделиться  с
Сапежкой плащом, но тот отмахнулся:
     - Не сахарный, не растаю.
     Они и подались бы на хутор, да увидели, что к лодкам  подошла  женщина.
Иванчиков крикнул ей,  чтоб  перевезла  на  тот  берег,  и  помахал  кепкой.
Женщина что-то ответила, села в лодку и  стала  поспешно  вычерпывать  воду.
Потом взмахнули, как крылья, белые весла  и  лодка  вырвалась  на  быстрину.
Течением ее сносило вниз. Иванчиков и  Сапежка  пошли  по  берегу  вслед  за
лодкой. Причалила та у  песчаной  отмели.  Иванчиков  подтащил  ее  выше  на
сухое.
     - Здравствуйте, - сказал он,  протягивая  женщине  руку,  чтобы  помочь
выйти из лодки. Она от помощи отказалась, удивленно  и  растерянно  смотрела
то на Сапежку, то на Иванчикова, а потом спросила:
     - Вы кто?
     - А вы кто? - в свою очередь спросил у нее Сапежка. - Нам на тот  берег
нужно.
     - Я... я из Захаричей... Живу в Гомеле.
     Было  видно,  что  она  не  из  деревенских:  плащ  с  капюшоном,  туго
повязанный кашемировый платок, городские ботинки.
     - Я обозналась. Подумала: Сорокин и Булыга.
     - Какой Сорокин? Какой Булыга? - Сапежка шагнул ближе к лодке и  взялся
руками за борт, словно боялся, что женщина вдруг отчалит и поплывет назад.
     - Комиссар из Москвы и председатель наш.
     - А вы их давно видели?
     - Недавно. В последний раз, когда Сивак с бандой наскочил на село.
     - Сорокина хорошо запомнили? Узнали бы? Обрисуйте его внешность.
     - А как же. Он у моего отца на постое был. Высокий, худой, в очках.
     Это была Катерина, дочь попа Ипполита.
     - Лады. Хорошо, - обрадовался Сапежка. -  Я  тоже  его  видел  в  ваших
Захаричах. Вы нам будете очень нужны. Значит, Сорокина знаете. Ну и  как  по
вашему мнению: может он быть грабителем и бандитом?
     - Что вы! Как можно о нем такое сказать... Интеллигентный человек.
     - И я так считаю. Ладно, мы с вами об этом  поговорим  на  том  берегу.
Полезай в лодку, - велел он Иванчикову и  сам  шагнул  через  борт,  сел  на
корму.
     Иванчиков взял у Катерины  весла,  попросил  ее  пересесть  на  носовую
банку и погнал лодку.
     - Скажите, а вы кто? - спросила все еще смущенная Катерина.
     - Мы из чека и очень хотим встретиться с Сорокиным. Не слыхали,  он  не
должен быть в этом селе?
     - В Батаевке говорили, будто бы сюда пошли. Ну и я сюда.  Увидела  вас,
подумала - они.
     Пока переправились, Катерина все и рассказала Сапежке:
     - С тех пор как банда ушла из Захаричей, Булыгу  и  Сорокина  никто  не
видел. Думали, убили их бандиты, так  и  среди  убитых  не  нашли.  А  потом
услыхали, что Сорокин с кем-то еще ходит по  селам,  церкви  осматривает.  Я
хотела их повидать. Мы тут с Булыгиной дочерью. Вместе едем: я -  в  Гомель,
она к тетке в Березово.
     Лицо ее было мокро от дождя, и казалось, что она плачет.
     Лодка тем временем приблизилась к берегу, навстречу откуда ни  возьмись
выбежала девушка, встала у воды, с любопытством и настороженностью  смотрела
на незнакомцев.
     - Нету, тетя Катя? Не они?
     - Не они, Ксенечка, не они, - ответила Катерина.
     Сапежка и Иванчиков догадались, что это и есть дочь Булыги.
     Ксения  стояла  неподвижно,   словно   застыла.   Низенькая,   плотная,
крепенькая, как репка,  с  сильными  загорелыми  икрами.  На  ней  промокший
самотканый жакет, платочек, повязанный рожком.
     Вышла из лодки Катерина, обняла Ксению.
     - Вот, Ксенечка, эти  люди  их  тоже  ищут,  -  кивнула  на  Сапежку  и
Иванчикова.
     Глаза у Ксении затуманились, сделались как две  большие  слезинки,  что
набежали, но не пролились.
     - Может, папки давно в  живых  нет,  -  горько  проронила  она,  но  не
заплакала и даже не всхлипнула.
     Иванчиков попытался ее утешить:
     - Раз ходит с комиссаром, значит, жив. Помогает, значит, ему.
     Пошли по скользкой дороге в деревню мимо  крайней  усадьбы,  обсаженной
вдоль всего забора калиной.  Тяжелые,  мокрые  гроздья  ягод  блестели,  как
пунцовая роса.  Маленькая  девчушка,  накинув  от  дождя  на  голову  мешок,
срывала ягоды и клала в берестяной туесок.
     - Зачем рвешь? - сказал Иванчиков. - Ягоды сейчас  горькие.  Пускай  бы
на морозе побыли.
     - Папка сказал нарвать на  лекарство,  -  ответила  девчушка  и  больше
рвать не стала.
     Она и показала, как пройти к сельсовету. Сельсовет помещался в  простой
крестьянской хате с печью и длинными  скамьями  вдоль  стен.  Хата  была  не
заперта, но почему-то пустовала. Сели, стали ждать -  должен  же  кто-нибудь
подойти.
     Сапежка время от времени зябко поводил плечами - пока переплывали  реку
да шли сюда, промокла спина. Был он раздражен, давала себя знать  усталость.
Две последние ночи спал мало, скверно, и теперь  клонило  в  сон.  Подмывало
забраться на печь  да  хорошенько  прогреться.  И  забрался  бы,  будь  печь
натоплена. Он сидел на скамье, смотрел через окно на улицу  и  молчал,  хотя
понимал, что Катерина и Ксения  ждут  от  него  каких-то  расспросов,  иначе
зачем бы вел сюда. Сидел-сидел, а стоило положить голову на  стол,  как  тут
же и уснул.
     Иванчиков повесил свой плащ на  гвоздь,  помог  раздеться  Катерине.  С
плащей  капало,  капли  шпокали  по  полу.  Ксения  присела   на   низенькую
скамеечку, обхватила руками коленки.
     С Катериной завел  разговор  Иванчиков.  Достал  из  брезентовой  сумки
тетрадку,  химический  карандаш  и  принялся  записывать.  Подробно  записал
приметы Сорокина и Булыги, во что были  одеты.  Писал  медленно,  аккуратно,
как старательный ученик, выводил буквы, склонив набок голову...  Рыжий,  как
медь, весь в веснушках, и на оттопыренных ушах густые веснушки.
     - А что Сорокин делал в вашей церкви?
     - Отец говорил: осмотрел ее, описал, что его интересовало.
     - А что интересовало?
     - Иконы, книги, роспись на стенах. Крест...
     - Крест?
     - Ага,  крест  причащальный.  Папа  говорил,  что  он   золотой   и   с
бриллиантами.
     - Это  с  такими  блестящими  стеклышками?  -  взглянул   на   Катерину
Иванчиков.
     - Не стеклышками, -  улыбнулась  Катерина.  -  Это  драгоценные  камни.
Дороже золота.
     - Ого, дороже золота! - с мальчишеской  непосредственностью  причмокнул
языком Иванчиков. - А Сорокин этот крест не взял?
     - Нет, не взял.
     - Стоп!  -   оторвал   Сапежка   голову   от   стола,   и   его   узкие
глаза-треугольнички нацелились на Катерину. - А ведь креста нет в церкви.
     - Сивак взял.  Он  зашел  к  отцу,  показал  какую-то  бумагу,  которую
составил Сорокин, и потребовал, чтобы отец отдал ему крест. Отец отдал.
     - Это уже что-то новое. Для нас новое, -  оживился  Сапежка.  -  А  где
Сивак мог взять ту бумагу?
     - Не знаю.
     - Вы все время были в деревне,  пока  банда  там  находилась?  Сорокина
среди бандитов не видели? - допытывался Сапежка. - А  когда  банда  покидала
село, Сорокина с ними не было?
     - Нет, не было его. А папку бандиты в  сарае  заперли,  и  комиссар  из
Москвы был там, - подала голос Ксения, и глаза ее опять подернулись  туманом
и стали как две слезинки, готовые вот-вот пролиться.
     Сапежка побарабанил пальцами по столу, сдвинул брови, задумался.  Он  в
чем-то усомнился и высказал это свое сомнение:
     - А Сорокин и Булыга не могли... пристать к банде?
     - Боже правый! - воскликнула Катерина. - Что вы такое  говорите!  Какую
напраслину на людей возводите!
     - А мы, чекисты, и не с такими фактами  встречались.  Все  могло  быть:
вынудили - они и присоединились.
     - Не могло! - вскочила Ксения со  скамеечки.  -  Не  присоединились!  -
Теперь уже она  заплакала,  упала  лицом  в  колени  и  вся  вздрагивала  от
рыданий. - Сам ты бандит, сам!
     Иванчиков поерзал на скамье, осуждающе посмотрел на Сапежку:
     - Ну, это уж вы того... ляпнули.
     Сапежка и сам  понимал,  что  сморозил  глупость.  Вылез  из-за  стола,
потоптался по хате, тронул Ксению за плечо:
     - Ну хватит реветь, я же не утверждаю, я просто спросил.
     - Отстань! - дернула Ксения  плечом,  взглянула  на  него  заплаканными
глазами. - Противный!
     Сапежка вышел, сказав, что идет искать председателя.
     - Он ваш начальник? - спросила Катерина у Иванчикова.
     - Не начальник, но он из губчека. Вы простите  его,  он  просто  устал,
замотался. Видите, спит на ходу.
     Ксения перестала плакать, вытерла подолом глаза.
     Лишь минут через тридцать вернулся в сельсовет Сапежка,  ведя  с  собою
седого, преклонных лет человека. Старик был настолько худ, что  его  широкие
холщовые порты казались пустыми. Борода густая, маленькое личико  утонуло  в
ней.
     - Полюбуйтесь на этого фрукта, - сказал Сапежка, показывая  пальцем  на
старика, - на этого председателя советской власти.  Мы  сидим,  ждем  его  в
пустом, стоящем нараспашку сельсовете...
     - А от кого запирать? Печать у меня, - буркнул старик и сел за стол.
     - Мы его ждем, - еще больше распаляясь,  продолжал  Сапежка,  -  а  он,
видите ли, погреб чистит.
     - А кто мне его почистит?
     - Да замолчи ты! - Тонкие губы Сапежки сжались в ровную черточку. -  Он
погреб чистит, а те, кого мы поджидаем, церковь  обшарили  и  очистили.  Кто
они такие, ты можешь сказать?
     - Кто  такие?  -  повторил  старик  Сапежкин   вопрос.   -   Комиссары,
начальники.
     - Документы проверял?
     - А то как же. Сами показали.
     - Внимательно смотрел документы? Мандат читал?
     - А что его читать?..  Без  этих  мандатов  начальники  сюда  не  едут.
Попросили отвести к попу, я и отвел. А уж с ним пошли в церковь.
     - Во,  видали?  А?  Ну  и  фрукт.  -  Черные  глаза  Сапежки  вспыхнули
гневом. - Откуда они тут объявились? Приехали или пришли?
     - Не спрашивал. Может, и пришли. А может, приехали.
     - Попа видел после этого?
     - Он сам ко мне заходил, сказал, что церковь всю осмотрели и ничего  не
взяли. Да в  нашей  церкви  и  брать-то  нечего.  Что  было,  давно  забрали
комиссары из уезда и сами попы. За три года в приходе  четвертый  поп.  А  у
попа взяли золотые часы.
     - В какое село они от вас пошли?
     - Кто их знает. Я спрятался, чтоб подводу не попросили.  А  то  каждому
начальнику выделяй коня. Вот они и обошлись без подводы.
     Сапежка резко крутнулся на каблуках, шагнул к столу и грохнул кулаком:
     - Да тебя же гнать надо в шею с этой должности!  Ты  же  пустое  место,
дырка от бублика.
     Старик ощетинился. Достал из кармана  печать  в  просиненном  чернилами
мешочке, швырнул на стол:
     - И гоните. Я не по своей воле ношу ее. Денег за это  не  получаю.  Мой
черед был. Три дня осталось, чтоб отбыть.
     - Какой еще черед? Тебя выбрали председателем?
     - Никто  меня  не  выбирал  -  просто  черед  подошел.  Нема  охотников
выбираться.
     - Не понимаю, что ты плетешь!
     Сапежка умолк, в отчаянье безвольно махнул рукой, сел  на  скамью.  Тут
старик и рассказал про эту  председательскую  очередь,  как  он  говорил,  -
черед. Прежде в  селе  были  председатели  сельсовета  выборные.  Но  одного
повесили  легионеры  из  корпуса   Довбор-Мусницкого,   второго   застрелили
дезертиры. Тогда выбрали председателем  женщину