ин
остался, - показала она патрон Сорокину.
     Он схватил с ее ладони этот патрон, сказал:
     - Беги отсюда, скорей! В лес беги!
     - Мне страшно.
     - Кому говорят! - вспылил он. - Что тебе тут делать без патронов. Ну!
     Она встала сперва на  колени,  потом,  пятясь  на  корточках,  подалась
назад в ельник, вскочила и побежала.
     Патроны кончались и у Сорокина. А на дороге  лежали  убитые,  и  у  них
были патроны. Вот бы вскочить да отвязать подсумок!
     Выстрелы  самооборонцев  совсем  поредели.  Стреляло   лишь   несколько
человек. У Сорокина  оставалось  последних  три  патрона.  Выглядывая  из-за
комля сосны, он искал среди залегших бандитов  того,  кто  у  них  руководит
боем. Не может быть, чтобы никто не командовал. Не  этот  ли,  что  лежит  в
борозде, в  офицерской  фуражке?  Тот  что-то  кричал,  показывая  рукой  на
дорогу. В него Сорокин и выстрелил.
     Булыга крикнул:
     - В лес отползайте! Отходим! Не вставать!
     Кто-то не послушался  -  вскочил,  похоже,  гармонист,  вскрикнул,  как
кричат раненые, но не упал, побежал, завилял между деревьями.
     Бандиты, конечно, сообразили, что в засаде людей  мало,  осмелели.  Две
группы пересекли дорогу справа и слева, углубились в лес с явным  намерением
окружить самооборонцев, не дать им отойти, скрыться в лесу.
     Бойцы бежали теперь почти не отстреливаясь - у кого кончились  патроны,
а кто их берег. И еще не хотели обнаруживать  себя  выстрелами,  показывать,
где они бегут.
     Бежал и Сорокин. У него оставался всего один патрон,  и  Сорокин  хотел
сохранить его на самый крайний случай.
     Бандиты не отставали, гнались по пятам.  Лес  был  не  очень  густой  -
сосна с мелким подростком. Они кричали, гикали, и  была  эта  погоня  сродни
травле зверя, которого  стараются  направить  в  загон,  где  его  поджидают
стрелки... Сорокин из своих видел только Парфена. Видел  и  бандитов  -  как
они мелькали меж деревьев. Он задыхался, непривычный к столь  длительному  и
быстрому бегу, и все ждал, что пойдет  наконец  густой  лес  и  можно  будет
оторваться от бандитов, спрятаться, в самую же глушь они не полезут.  Парфен
бежал впереди, его и держался Сорокин в надежде, что он знает  лес  и  бежит
не наобум. Поднажал, чтобы нагнать Парфена, но  почувствовал  удар  в  левое
плечо, удар тупой, болезненный - рука сразу ослабла, выпустила винтовку.  Он
присел, чтобы поднять ее,  но  боль  скрутила,  пронзила  насквозь,  обожгла
каждую клеточку тела. Схватился за плечо - руку  обдало  горячим  и  липким.
Только теперь понял, что ранен...
     Ни бежать, ни даже идти не мог. И Парфена не  увидел,  чтобы  крикнуть,
позвать на помощь. Заполз под елочку и лег.  Его  заметили,  пнули  сапогом,
заставили встать и повели из лесу в село.


     Вот ведь как может распорядиться судьба: возьмет и столкнет  людей  лоб
в лоб, да еще при самых драматических обстоятельствах.
     Сорокин сидел на скамье в сельсоветской  комнате  председателя  Булыги.
Все там было, как и утром, когда  заходил,  чтобы  отдать  Булыге  экземпляр
охранной ведомости. Те  же  плакаты  и  тот,  самый  большой,  что  призывал
экспроприировать экспроприаторов. Но за  председательским  столом  сидел  не
Булыга, а... Ларик, Илларион, штаб-ротмистр Шилин, вожак  этого  бандитского
отряда. Только фамилия у него теперь  была  иная  -  Сивак.  Это  его  банда
держала в страхе окрестные уезды, и это с нею  вступили  в  бой  захаричские
самооборонцы.
     Плечо  Сорокину  перевязали,  даже  йодом  помазали  (так  распорядился
Шилин). Была перевязана кисть левой руки и у  Шилина.  На  нем  был  тот  же
кавалерийский мундир,  в  котором  он  приходил  к  Сорокину  домой.  Та  же
фуражка, но уже с кокардой, лежала на столе. Сорокин, глядя на раненую  руку
Шилина, отчего-то  поверил,  что  это  его  пуля:  стрелял  же  в  человека,
который, лежа в борозде, кричал что-то своим и показывал рукой на дорогу.
     Сидели  напротив  друг  друга,  молчали.  Их  разделял  стол  с  синими
чернильными пятнами и черными отметинами от цигарок - о  него  сельсоветчики
гасили окурки. Раны обоим причиняли боль.  Несколько  раз  с  тех  пор,  как
привели сюда Сорокина и  посадили  на  скамью,  они  встречались  взглядами,
схлестывались, но никто первым так и не обмолвился словом.  Шилин  время  от
времени ухмылялся с каким-то горьким  злорадством.  В  комнате,  кроме  них,
никого не было.
     - Вот и опять встретились, - не выдержал наконец Шилин.
     - Встретились, - тихо и словно бы виновато эхом повторил Сорокин.
     - И чего же вас сюда занесло?
     - Спасаю церкви и церковные ценности.
     - Вот как... Церковные золото и серебро?
     - Старинные иконы, книги.
     - Спасаете? Это после того, как столько уничтожили храмов? А с  иконами
что  делали?  Тротуары  мостили,  причем  ликами  богов  вверх  -   топчите,
товарищи, ваша воля и ваша власть.
     - Это варварство. Мы боремся с такими варварами.
     - Мы... - Брезгливо-злобная усмешка скривила Шилину рот. -  Это  значит
большевики? И ты в их числе?.. Хранители культуры. Где она,  ваша  культура?
Где интеллигенция?  Кому  посчастливилось  спастись  от  чека,  те  там,  на
западе, в эмиграции. -  Забыв,  что  рука  ранена,  хватил  ею  по  столу  и
скрипнул от боли зубами. - Сволочи вы, орда татаро-монгольская.
     Он лег грудью на стол, едва  не  доставая  подбородком  до  столешнины.
Смотрел на Сорокина суженными  глазами,  в  которых  дрожал  лиловый  огонек
гнева и страдания. Щеки стали серыми, бледная серость наползла и  на  лоб  -
мучила, известно, раненая рука. Он понянчил ее у груди,  чтобы  унять  боль.
Когда отлегло, правой, здоровой рукой пригладил русый  клок  волос  на  лбу,
поправил усы.
     - И ты такой же варвар, - произнес тихо, но  видно  было  -  сдерживает
себя, чтобы не сорваться на крик. - Предатель. Ты предал  все  святое:  свое
сословие, Россию, нацию. Ты шкурник, иуда. Пополз к большевикам  шкуру  свою
спасать. Продался. Честь рода дворянского растоптал...
     Он был страшен в эти минуты. Здоровая рука его несколько  раз  невольно
нащупывала кобуру, расстегивала ее. И Сорокин ждал, что вот сейчас  выхватит
Шилин наган и поставит точку в этом их разговоре.  Молчал,  избегал  взгляда
Шилина и в то же время непроизвольно следил за  его  рукой,  хватавшейся  за
кобуру. Если прежде он еще надеялся, что Шилин его спасет - распорядился  же
перевязать ему рану, дать воды, родня как-никак, - то теперь  ждал  от  него
самого страшного.
     - Тебя взяли с оружием? -  после  небольшой  паузы  спросил  Шилин  уже
спокойнее. - Ты стрелял в моих бойцов?
     - Стрелял.
     - Может, и убил кого-нибудь?
     - Возможно.
     - А как все-таки попал к этим... чоновцам или как их там?
     - По партийному долгу.
     - Долгу? - Шилин привстал, оперся локтями на  стол,  приблизил  лицо  к
самому лицу Сорокина. - Значит, по партийному долгу ты и меня продал там,  в
Москве? Это  по  твоему  доносу  чекисты  устроили  засаду?  Донес  им,  что
приходил и что еще приду? Да?
     Сорокин смело глянул в глаза Шилину, отрицательно покачал головой.
     - Что уставился своими слепыми бельмами? Не ожидал  услышать?  -  Шилин
снова сел, смотрел в глаза  Сорокину  с  ненавистью,  силясь  заставить  его
отвести взгляд, но Сорокин не отводил. - Так знай же, что после той  засады,
когда я чудом ушел от чекистов, я охотился за тобой.  Хотел  убить.  Однажды
шел следом по Тверской квартала  три  и  все  не  мог  улучить  момента.  Не
выстрелил в затылок не потому, что тебя  пожалел.  Себя  жаль  стало,  могли
схватить.
     - Илларион Карпович, я не доносил  в  чека  о  вашем  приходе  ко  мне.
Честное слово. А Эмилии об этом сказал. Я тогда добился свидания  с  нею.  -
Сорокин подробно рассказал об этом свидании.
     Шилин отстранился от стола и  смотрел  на  Сорокина  уже  без  злобы  и
гнева, а когда взгляды их встретились, первый отвел глаза.
     - Почему же тогда они мне устроили засаду?
     - Не  знаю,  честное  слово.  Может,  Эмилия  проговорилась,   что   вы
приходили и еще должны прийти. Сказала кому-нибудь в камере, и это дошло  до
чекистов.
     Помолчали.  Шилин,  прикрыв  ладонью  глаза,  колыхал   раненую   руку.
Разговор с Сорокиным взволновал его и утомил,  и  ему  нужно  было  какое-то
время, чтобы успокоиться. Сорокину он, видно, поверил и  теперь  раздумывал,
что делать с ним. Ничего не придумав, крикнул:
     - Ворон! Ворон-Крюковский!
     Из большей комнаты вошел и козырнул хлопец,  нисколько  не  похожий  на
ворона: рыжий, круглолицый, со светлыми жидкими усиками, в черной  смушковой
кубанке.
     - Отведи его к этому... Туда, - показал рукой на окно, - и пускай  пока
посидит. В карманы загляни.
     - Отведу и загляну, - ответил тот  и  подмигнул  Сорокину.  Он  тут  же
вывернул все карманы Сорокина, найденное положил на стол перед Шилиным.  Там
были мандат, копии охранных грамот  на  "Варвару",  Евангелие  и  на  крест.
Деньги и часы у него отняли еще там, в лесу.
     Шилин изучил мандат, усмехнулся, сказал:
     - Все дороги вам открывал этот мандат?
     - Помогал.
     Охранные грамоты на "Варвару" и на Евангелие Шилин скомкал и швырнул  в
угол, где лежала кучка мусора. Мандат сунул в нагрудный карман мундира.
     - А про какой это крест тут написано?  -  показал  Сорокину  на  третью
грамоту.
     - Обычный причащальный, старинной работы.
     - Старинный? А где он сейчас.
     - В церкви, - ответил Сорокин после паузы.
     Шилин кивнул  Ворон-Крюковскому,  тот  легонько,  с  улыбочкой  хлопнул
Сорокина по здоровому плечу, сказал:
     - Прошу, милостивый государь, следовать вперед.
     Они вышли во двор. Во дворе, приставив  винтовки  к  стене,  сидело  на
бревне несколько человек. Обедали. Ели каждый из своего мешка.  А  хлопец  в
кожаной фуражке пытался играть на гармошке. Гармошка была расстроена,  да  и
сам гармонист не большой искусник - не играл, а терзал меха.
     Сорокина подвели к строению, на воротах которого было  написано  черной
краской:  "Пожарный  сарай".  Скрипнули  тяжелые  врата,  лязгнул  засов,  и
Сорокин очутился во мраке - ничего, кроме тонких ниточек света из  небольших
щелок в стенах, не видел. Стоял, ждал, пока глаза привыкнут к темноте.
     - Браток, и тебя сюда? - услыхал он слабый голос.
     - Кто здесь? - обрадовался этому голосу Сорокин.
     - Булыга.
     Сорокин пошел на голос, выставив вперед руки, напряженно вглядываясь  в
темноту. Увидел перед собою светлое пятно. Это и был Булыга.
     - Подсекли меня. В ногу. Крови потерял... Голова кружится, браток.
     - И я ранен, - сказал Сорокин.  Он  присел,  пошарил  по  земле  рукой,
выбирая место, лег.
     - Шпокнут они нас, - проговорил Булыга. - Или повесят, согнав людей  на
спектакль.
     Сорокин промолчал. Он все-таки надеялся, что Шилин его не  расстреляет.
Поверил же, что  не  он  навел  чекистов  на  мысль  устроить  засаду.  Если
пожалеет, не расстреляет, то он, Сорокин, попросит и за Булыгу.  Хотел  даже
сказать ему об этом, утешить, но не сказал.
     За стеной гармонист продолжал мучить гармошку и пел:

                            На свете все пустое -
                            И званье, и чины.
                            Было б вино простое,
                            Кусочек ветчины.

     Пропев, повторил то же самое еще раз и еще. Кто-то из бандитов  оборвал
гармониста:
     - Что ты затянул лазаря! Давай другое или заткнись.
     Гармонист огрызнулся. Тот, что кричал, выругался и пригрозил:
     - Не замолкнешь - гармошку раскурочу, а тебе, как слепню, в одно  место
соломинку вставлю.
     Загоготали, гармошка пискнула и умолкла.
     - Отсюда  нельзя  выбраться?  -  повел  глазами   вокруг   Сорокин.   -
Подкопаться, скажем?
     - Не выберешься... И с подкопом не выйдет - фундамент  глубокий.  Да  и
нет  у  меня  сил  бежать.  Били  меня,  -  сказал  Булыга,  хватая  воздух,
запинаясь, и Сорокин понял, что каждое слово ему дается с  трудом.  Переводя
дух, Булыга продолжал: - Кто-нибудь из наших непременно доберется до  уезда,
и сюда отряд пришлют... Вот только б нас тут  подольше  подержали...  Успели
бы наши...
     Времени было немногим за полдень. Солнце  самую  малость  склонилось  к
западу, и в щель между бревнами  уже  в  другой,  западной,  стене  пробился
скупой лучик. В его свете толклись, как мошкара,  пылинки.  Сорокин  вытащил
из паза мох, щель увеличилась,  в  сарае  посветлело.  Со  двора  доносились
спокойные голоса бандитов. Тихо было и  на  селе.  Казалось,  ничего  ровным
счетом не произошло и стоят над дворами и хатами мир и покой.
     - Тихо, - сказал Сорокин. - Почему это?
     - Еще услышим... Они сейчас ищут кого нужно и что нужно. Услышим...
     Внезапно ожил ветер,  будто  вырвался  из  какой-то  теснины.  Зашумела
береза, стоявшая во дворе, ветром качнуло колокол, и он  прогудел  тихонько,
но звук его угасал долго и  тревожно.  Сорокин  припал  к  стене  в  надежде
увидеть  Шилина.  Но  видел  тех  же  бандитов  на  бревне,   их   винтовки,
прислоненные к стене сельсовета. Да еще приметил сивого  коня,  запряженного
в таратайку. И когда это она подъехала, что не было слышно?
     К сельсовету подошли сухонькая старушка с  клюкой  и  молодая  девушка,
скорее - девочка. Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.
     - Сынок, где нам вашего  начальника  увидеть?  -  спросила  старушка  у
бандита, проходившего мимо них.
     - Кто там? - поднял голову Булыга, расслышав голос. - Кто?
     - Старуха с девочкой.
     - Не мать  ли...  -  Булыга  подполз  к  щели,  приподнялся  на  руках,
глянул. - Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!
     К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на нее, рванул  вожжи  -
на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу  и
исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.
     - Ксенечка, Ксеня... Доченька! - негромко позвал Булыга.
     Она услышала, вскрикнула: "Тата, таточка!", метнулась  к  сараю,  стала
искать дырку, через которую долетел до нее отцовский голос.
     - Тут я, тут, - отозвался Булыга. - Сюда.
     - Таточка, ты жив? Тата!
     - Жив... Ксенечка, беги отсюда, прячься. Это же банда. Они  с  тобой...
все могут. Прячься.
     - Тата, а кто еще с тобой?
     - Из Москвы товарищ... Сорокин.
     - Тата... - Она не  успела  договорить,  подскочил  один  из  бандитов,
отшвырнул от стены, грязно обругал.
     - Гад, жлоб... - простонал Булыга, скрипнув зубами. - Ох, запомнить  бы
тебя. - Упал навзничь на землю: голова как раз пришлась на полоску света  из
щели. Сорокин вздрогнул, увидев его лицо: на нем  не  было  живого  места  -
опухшее, в кровоподтеках, один  глаз  заплыл.  Били  Булыгу,  несомненно,  и
ногами, и прикладами.
     А немного погодя услыхали и женский вопль, крики, несколько  выстрелов.
Совсем  близко  на  высоких  нотах  забилось  причитание,  долгое,  как   по
покойнику. Заверещал поросенок - это группа бандитов приволокла его во  двор
сельсовета. Бандиты пьяно гоготали,  гармонист  опять  взялся  за  гармошку,
захлипал,  и  под  это  его  хлипанье  затопотали,  засвистели.  Веселились,
пробовали петь, а точнее - драли глотки. Шла  в  разгул,  отпускала  тормоза
бандитская вольница...
     "А что сейчас делает Шилин? - подумал Сорокин. - Банда-то его  вон  как
разошлась. Пусть гуляют, пусть пьют, может, наши из уезда подоспеют..."
     "Ларик, Ларик... Патриот России... Разве мог  я  тогда,  во  время  тех
каникул на Волге, даже подумать, что тот пижонистый корнет,  рафинированный,
изысканный барчук возглавит банду?! И какую банду! И он  сам  будет  решать,
убить тебя или оставить в живых". Не было ничего странного в том, что  Шилин
не признал и не принял революцию и советскую власть  -  они  отняли  у  него
все. Не удивился бы Сорокин, если  б  услышал,  что  Шилин  эмигрировал  или
пошел в белую армию - бывший офицер воюет  за  свои  утраченные  привилегии,
хочет вернуть старые порядки.  Но  встать  во  главе  банды,  большинство  в
которой заурядные уголовники - убийцы, грабители, дезертиры, - нет,  это  не
укладывалось в голове. Убивать, вешать, обирать до нитки,  отлично  понимая,
что потерянного не воротишь,  -  так  может  поступать  только  сумасшедший,
деградированная до конца личность. Да Шилин уже и  не  личность,  а  обычный
бандит, убийца. Сколько он уже пролил крови и сколько еще прольет!..
     "А ведь он и меня не пощадит!" - вдруг пронизал страх  Сорокина.  И  он
поверил в это, похолодел весь и начал думать о своей смерти. Он, как  и  все
нормальные люди, боялся ее и очень хотел жить.
     Сводный отряд красноармейцев и милиции, в котором была и конная  группа
в пятьдесят сабель, ворвался в  Захаричи  утром.  Но  было  поздно  -  банда
Сивака-Шилина оставила село за каких-нибудь тридцать минут до этого.
     Ни  Булыга,  ни  Сорокин  уже  не  слышали  криков   радости   сельчан,
встречавших   своих   избавителей.   Расстрелял    их    ординарец    Шилина
Ворон-Крюковский. Вошел в тот самый  "Пожарный  сарай",  оставив  нараспашку
ворота.   Золотой   утренний   свет   хлынул    в    сумрачное    помещение.
Ворон-Крюковский с лисьей усмешечкой под рыжими усами пожелал обоим  доброго
утра, похлопал лежащего Сорокина по плечу, думая, что тот спит.
     - Милостивый государь, - сказал  он,  -  будьте  любезны  проснуться  и
выйти из сарая. И ты, матрос - полосатая душа, тоже.  Скоренько,  скоренько.
Комиссар, пособи матросу. Под мышки его возьми. Вот так.
     Булыга со стоном оперся на здоровое плечо Сорокина, и они  двинулись  к
распахнутым воротам. Когда вышли на берег Днепра - он был  рядом,  -  Булыга
тут же  опустился  наземь,  стоять  не  было  сил,  а  потом  и  вовсе  лег,
распластался на траве. Вода  мягко  и  тепло  плескалась  о  берег,  ласково
блестела на солнце, а посередине реки плыл белый табун гусей.
     - Присядь и ты, комиссар, - снова  похлопал  Ворон-Крюковский  Сорокина
по плечу. - Вот так, правильно, молодчина, слушаешься.  Глянь,  как  красиво
гуски плавают.
     Сорокин и впрямь смотрел на гусей. И  в  этот  миг  сухой  револьверный
выстрел заставил его содрогнуться. Он  круто  обернулся.  Булыга  вздрагивал
всем телом, мелко и часто, как будто  кто  толкал  его  исподнизу  в  живот.
Ворон-Крюковский стоял  над  ним  с  наганом  в  руке  и  с  той  же  лисьей
усмешечкой, в которой надо всем преобладало любопытство,  смотрел,  как  тот
вздрагивает.
     - Живой, а? - удивлялся он. - Дрыгает. Вот живуч человек, а?
     В следующую секунду Булыга вдруг вытянулся всем телом и затих.
     - Теперь готов. - Ворон-Крюковский энергичным жестом  сбил  на  затылок
свою смушковую черную кубанку, долгим взглядом посмотрел в  глаза  Сорокину,
словно о чем-то раздумывая. У Сорокина захолонуло  в  груди,  отвернулся  от
этого взгляда. В этот самый миг Ворон-Крюковский и выстрелил ему в  затылок.
Обоих убитых столкнул с берега в Днепр.
     Банда  между   тем   готовилась   к   маршу,   Шилин   был   в   седле.
Ворон-Крюковский подкатил к  нему  на  таратайке  и  доложил,  что  приговор
исполнил.
     - Матроса?
     - Ага, матроса.
     - А тот?
     - Очкарика не стал. Как вы и сказали. Он там, в сарае.
     - Ладно, пусть живет, - произнес Шилин, полнясь ощущением  собственного
великодушия. - Пусть живет и помнит. - Оглянулся на свое войско, которое  не
выросло, как он надеялся, а  наоборот,  уменьшилось  числом  -  в  бою  было
потеряно шесть человек, снял фуражку. - Пусть вам всем будет земля пухом,  -
сказал, обращаясь ко всем убитым - своим и чужим.
     Ворон-Крюковский тоже снял кубанку:
     - Пусть... будет пухом.


     В Захаричах в этот же день хоронили убитых: Парфена, гармониста Юрку  -
их убили в лесу во время погони - и двоих крестьян, застреленных за то,  что
вступились за своих дочерей.  Убитых  сперва  отпевал  отец  Ипп