Василий Федорович Хомченко
   Облава


                                  Повесть


     -----------------------------------------------------------------------
     Хомченко В. При опознании - задержать: Повести:
     Авторизованный перевод с белорусского Владимира Жиженко
     Мн.: Маст. лiт., 1989. - 448 с.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 декабря 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В книгу белорусского прозаика В.Хомченко (род. в  1919  г.)  вошли  три
остросюжетные  повести.  Жизни  белорусского  поэта-демократа   Ф.Богушевича
посвящена повесть "При опознании -  задержать".  О  чекистах,  их  борьбе  с
врагами революции в годы гражданской  войны  повесть  "Облава".  "Следы  под
окном" - психологический детектив.


1

     Ранней осенью двадцатого года в Совнарком пришло письмо  из  Гомельской
губернии. Не письмо, а крик души. Секретарь Совнаркома Фотиева,  разбиравшая
почту, обратила внимание на то, что  письмо  было  написано  детской  рукой,
аккуратным  ученическим  почерком,  с  правильным,  как   требуют   прописи,
наклоном. И знаки препинания расставлены грамотно.  Конечно,  ребенок  писал
под диктовку взрослых.
     "Дорогой наш товарищ Ленин, - читала Фотиева,  -  советскую  власть  мы
числим своею и желаем ей и вам, как главе  власти,  нашему  дорогому  вождю,
долгих лет жизни. Мы исполняем все декреты советской власти, живем в мире  с
ее представителями. Но вы же прислали к нам  каких-то  партийцев-грабителей.
Они разоряют церкви, тащат оттуда кресты, дорогие чаши для причастия.  А  то
войдут в хату, приставят ко лбу револьвер и требуют золото. Даже  срывают  с
шеи крестики и  с  пальцев  кольца.  У  акушерки  Авдотьи  Столяровой  сняли
серьги. А когда та назвала их бандитами, ее в погреб на ночь посадили.  Ицку
Злотника тоже сажали в яму, золото  вымогали...  Они  проводят  сходы  и  на
сходах говорят правильные речи,  призывают  за  советскую  власть,  говорят,
будто это вы, товарищ Ленин, приказали  отнимать  у  людей  все  золото  для
революции. Их, комиссаров, двое...
     Наш председатель сельсовета проверил мандат. Он выдан Сорокину  Максиму
Осиповичу. Там записано, что этому Сорокину предоставлено право  выявлять  и
брать на учет и  сохранность  все  ценное  и  культурное,  что  осталось  от
царизма. Мандат подписан Вами, товарищ Ленин. Вот  они  с  этим  мандатом  и
грабят направо и налево. Ну пускай  бы  у  богатеев  золото  отбирали  да  у
разных там торгашей, а то ведь у простых селян..."
     Фотиева достала книгу, в которой регистрировались выданные в  последнее
время удостоверения и мандаты,  долго  искала  там  фамилию  Сорокина  и  не
нашла. Расспросила других работников  секретариата:  может,  кто-то  из  них
знает что-нибудь о Сорокине. Нет,  никто  ничего  не  знал.  Взяла  папку  с
бумагами для доклада, сверху  положила  это  письмо  и  вошла  в  кабинет  к
Ленину.
     - Владимир Ильич, - спросила она,  -  вы  не  знаете  Сорокина  Максима
Осиповича? Он не был у вас на приеме?
     - Сорокина?  Максима  Осиповича?  -   Ленин   на   секунду   задумался,
оторвавшись от бумаг. - Нет, такого, кажется, не знаю.
     - Мандат на это имя вы не подписывали?
     - Не помню. А в чем дело?
     Фотиева протянула Ленину письмо.
     Ленин прочел его, глянул на Фотиеву, пожал плечами, стал  перечитывать.
Потом положил на стол, прикрыл ладонью.
     - Неужели мы этому Сорокину выдали мандат?  -  потер  лоб.  -  Не  могу
вспомнить. А что вы скажете, Лидия Александровна?
     - В наших журналах регистрации Сорокин не значится. Я  такого  тоже  не
знаю.
     - Если тут все написано верно, - Ленин постучал пальцем  по  письму,  -
то это бандитизм в чистейшем виде.
     - А может, мандат подделан?
     - Вот что, Лидия Александровна, - встал Ленин, - срочно  познакомьте  с
письмом Дзержинского.  Пусть  сегодня  же  свяжется  с  Гомельским  губчека,
проверит, что это там за уполномоченные. Если все, как  в  письме,  надо  их
незамедлительно арестовать.
     Оставшись один, Ленин еще какое-то время раздумывал об этом письме и  о
неведомом Сорокине, которому он якобы  подписал  мандат.  Настораживало  то,
что письмо анонимное и написано ребенком под диктовку.  Кто-то  из  взрослых
спрятался за детский почерк, побоялся открыться. А кого и чего ему  бояться?
Мести со стороны бандитов или ответственности  за  клевету,  если  в  письме
неправда.
     "Сорокин...  Сорокин...  Направлен   в   Гомельскую   или   тогда   еще
Могилевскую губернию для взятия на учет и сбора  культурных  и  исторических
ценностей... И  когда  же  я  мог  подписать  ему  мандат?"  Думал,  силился
вспомнить этого человека. Разумеется, за последние недели перед  ним  прошло
множество  людей.  Принимал  их  в  кабинете,   встречался   на   собраниях,
совещаниях, соприкасался по разным делам и вопросам. Сотни фамилий и  лиц...
Попробуй вспомни этого Сорокина. Многим за  это  время  подписывал  мандаты,
удостоверения, мог среди них оказаться и Максим Сорокин.
     "Культурных и исторических ценностей... -  мысленно  повторил  Владимир
Ильич. - Да это же по ведомству Луначарского!" И  он  наконец  вспомнил:  не
так  давно  нарком  просвещения  Луначарский  заходил  к  нему  с   готовыми
мандатами, где была именно такая формулировка. Вот почему в секретариате  не
нашли никаких следов.
     "Мы   рассылаем   уполномоченных   по   губерниям,   -   сказал   тогда
Луначарский,  -  и  они  будут  иметь  дело  не   только   с   учреждениями,
подчиненными  нашему  наркомату.   Поэтому   мандат   должен   иметь   более
авторитетную  силу.  С  мест  идут  тревожные  сигналы,  некоторые   местные
товарищи изрядно наломали дров - закрывают и даже разрушают  соборы,  и  уже
немало утрачено исторических памятников и ценностей..."
     Луначарский был в своем кабинете, когда ему позвонил Ленин.
     - Знаю  Сорокина,  -   ответил   на   вопрос   Ленина.   -   Большевик.
Интеллигентный и ученый товарищ. Историк, искусствовед, отменный  специалист
по византийской культуре и по русским древним иконам.
     - На этого специалиста-византийца поступила жалоба.
     - От какого-нибудь попа?
     - Не знаю, от кого, но если написанное соответствует  действительности,
вашего специалиста по иконам надо судить как бандита.
     - Не верю. Что бы о нем ни писали, не верю. Сорокина я  хорошо  знаю  и
могу поручиться за него головой.
     - Дорогой Анатолий Васильевич, вы раздаете столько  поручательств,  что
впору опасаться за вашу голову. Берегите ее. Зайдите,  пожалуйста,  ко  мне,
дам прочесть жалобу.
     Луначарский пришел через полчаса и, едва поздоровавшись, тут  же  вроде
и забыл, что его привело в кабинет  к  Ленину,  -  принялся  рассказывать  о
суздальском художнике-самоучке:
     - Понимаете, человек почти неграмотный, а - гений.  Самородок,  у  него
дар от бога. Рисует на картоне, досках, бересте,  стекле.  Рисунки  продавал
на рынке за гроши. Над ним смеялись, в Суздале-то богомазов  хоть  отбавляй.
Покупали сердобольные, из жалости к художнику. И случайно на него  наткнулся
один петроградский профессор. Собрал его работы, привез в Москву. Я  сегодня
посмотрел эти работы. Примитив, но гениальный! Глаз не  оторвать.  Оранжевые
избы, деревья в синем инее, красные  снегири  на  дереве,  а  из  трубы  дым
зеленый... Черт знает какое торжество красок,  буйство  фантазии!  Смелость,
неожиданность в колорите... Вы любите детские рисунки?
     - Люблю. - Ленин,  внимая  этому  восторженному  рассказу,  смотрел  на
Луначарского с открытой заинтересованной  улыбкой.  Он  хорошо  знал  своего
соратника и товарища как человека увлекающегося. - Однако, дорогой  Анатолий
Васильевич, о зеленом дыме потом. Сейчас вот это прочтите.
     Луначарский взял письмо, повертел его так и этак, но читать не  стал  -
он все  еще  был  под  впечатлением  недавно  увиденных  работ  суздальского
художника.
     - А сколько таких талантов еще не обнаружено,  не  замечено!  Надо  без
промедления искать их, помогать, учить. - В кресло он так и не  сел,  письмо
начал читать стоя: - "...советскую власть мы числим своею и желаем ей...  Вы
прислали к нам каких-то партийцев-грабителей... Войдут в хату, приставят  ко
лбу револьвер и требуют..." Ну, это чепуха, поклеп,  -  не  выдержал  он.  -
Сорокин  на  такое  не  способен.  Да  у  него  и  револьвера  не  было.  Он
интеллигент!
     Дочитывал  письмо  Луначарский  молча,  сосредоточенно,  не  отрываясь.
Прочел, положил на стол.
     - Тут что-то не то, Владимир Ильич. Собрания  проводить,  выступать  на
них с лекциями мог. В это верю. Остальному не  верю.  Клевета!  За  Сорокина
ручаюсь... головой.
     - Мандат Сорокину я подписал? - спросил Ленин.
     - Нет. Только моя была подпись, - ответил Луначарский.
     Легкая усмешка, с которой Владимир Ильич наблюдал за  Луначарским,  так
и не  исчезла.  Этого  первого  в  мире  пролетарского  министра  -  наркома
просвещения  и  культуры,  человека   мягкого,   скромного,   даже   излишне
скромного,   эрудита,   однако   и   упрямого,   когда   касалось   каких-то
принципиальных  вещей,   доверчивого   к   людям,   и   опять-таки   излишне
доверчивого, Ленин не просто уважал, а любил. Рад был его  видеть,  говорить
с ним, спорить, а споры возникали часто. Вот и сейчас он испытывал  радость.
Встал, подошел к креслу, в которое наконец-то сел Луначарский.
     - Так говорите, Анатолий Васильевич, художник гениальный? Дым  зеленый,
иней синий...
     - Зеленый.
     Они встретились взглядами, какое-то время так и смотрели друг  другу  в
глаза, потом оба разом рассмеялись, чувствуя, что им хорошо, приятно  и  что
оба рады этой встрече и этому разговору.
     - Зеленый дым на фоне красного с синим  неба.  Дым,  как  густая  крона
ветлы... Я  предложил  устроить  в  Москве  его  вернисаж.  Показать  работы
публике.
     - Правильно. И я, возможно, выберу время, тоже посмотрю.  А  с  письмом
все же надо разобраться. Проверить. Я уже распорядился, чтобы его  переслали
Дзержинскому.
     Они еще сидели добрых полчаса и беседовали.


                                   Мандат

     Выдан  настоящий  уполномоченному  наркомата  просвещения  РСФСР   тов.
Сорокину Максиму Осиповичу  в  том,  что  он  направляется  для  организации
поисков  и  регистрации  предметов  искусства  и  истории,  имеющих   особую
государственную ценность. Тов. Сорокину разрешается  производить  осмотры  в
культовых помещениях, учреждениях, а также в частных коллекциях.
     При  необходимости,  если  предмет  искусства  находится  в  угрожающем
состоянии и может быть утрачен, тов. Сорокину  дается  право  изъять  его  и
сдать на хранение соответствующим государственным учреждениям.
     Советским  организациям,  учреждениям,   всем   должностным   лицам   и
гражданам надлежит всячески содействовать этому, а  также  в  предоставлении
тов. Сорокину жилья, транспорта и пропитания.


                                 Телеграмма

     Срочно. Гомель. Губернской ЧК.
     Незамедлительно   проверьте   законность   мандата   Сорокина   Максима
Осиповича, законность его действий.  Есть  жалоба,  что  Сорокин  с  группой
занимается грабежом. О результатах проверки телеграфируйте ВЧК.
                                                      Зам. председателя ВЧК.


                                 Телеграмма

     Москва. Лубянка, 11. ВЧК.
     На  ваш  запрос  сообщаем.  Мандат  Сорокина  законный.  Личность   его
проверена. Все его действия  законны.  Ничего  враждебного  и  вредного  для
советской власти он не совершает. Жалоб на  Сорокина  от  населения  нам  не
поступало.
                                  За председателя Гомельской Губчека - Усов.


2

     Трудное, кровавое было  то  время  -  на  земле  Белоруссии  шесть  лет
полыхало пламя войны. Разруха, голод, эпидемии,  пепелища  на  месте  многих
деревень, стылая немота заводов и фабрик, разрушенных и  разграбленных...  И
когда наконец отгремели войны, борьба не  закончилась,  покой  не  наступил.
Контрреволюционные и разных мастей бандитские отряды  продолжали  испытывать
на  прочность  новую  власть.  Резервы  вражеские  банды  черпали  из  среды
кулаков, всякого уголовного отребья и  дезертиров,  которых  за  годы  войны
скопилось на территории Белоруссии великое множество -  счет  шел  на  сотни
тысяч. Большие и малые банды разгоняли Советы,  убивали  коммунистов,  жгли,
взрывали помещения советских  учреждений.  Во  главе  многих  из  этих  банд
стояли бывшие помещики-поляки, которых  до  революции  только  в  Минской  и
Могилевской губерниях насчитывалось до шести тысяч. Паны мстили  за  отнятые
у них имения.
     С бандами вели борьбу красноармейские формирования,  отряды  милиции  и
чека, группы местной  самообороны.  Остатки  разгромленных  банд  бежали  за
границу, там пополнялись, вооружались и  снова  возвращались  в  белорусские
леса.
     Особенно большой размах получили бандитские нападения летом  двадцатого
года  в  тогдашней  Гомельской  губернии  -  в  Мстиславльском,   Быховском,
Чаусском,  Чериковском,  Оршанском,  Рогачевском  уездах.  Уезды  эти   были
объявлены на военном положении.
     В  такое  вот  тревожное  время  ранней  осенью  в  Белоруссию  и   был
командирован  Максим  Сорокин.  Приехал,  зашел  к   председателю   уездного
исполкома, предъявил мандат. Председатель недоуменно  осмотрел  долговязого,
тощего очкарика в шляпе-котелке, в военном френче без ремня, в  штатских,  в
полоску брюках.  Задержал  взгляд  на  башмаках  со  стоптанными  каблуками,
хмыкнул:
     - Вот так ты и будешь ходить по нашим дорогам от деревни к деревне?
     Сорокин тоже  посмотрел  на  свои  башмаки,  притопнул  одним,  другим,
ответил:
     - Они еще крепкие, выдержат. Да  и  не  все  же  пешком,  где-нибудь  и
подъехать удастся.
     - Да я не про обувку твою - она, может, и выдержит. Тебя  же  в  первом
лесу сцапают бандиты. Тебе известно положение в уезде?
     - Читал в газете. Заражен бандитизмом.
     - Если б только заражен... У  них  сила.  Две  банды  человек  по  сто.
Одна - офицера Сивака, вторая - Пшибиевского.
     - Да ходить-то  надо.  Может,  держаться  подальше  от  большаков?  Как
лучше? Мне необходимо осмотреть старые церкви, костелы.
     Председатель пожал плечами, не зная, что посоветовать.
     - Перво-наперво мандат свой спрячь. А переймут  -  придумай,  будто  ты
какой-нибудь там... ветеринар или сродственник попу, ксендзу.  Но  лучше  не
попадайся.
     Беседа  с  председателем  была  недолгой,  и  в  тот  же  день  Сорокин
отправился в путь. С неделю ходил по деревням,  заглядывал  в  церкви  и  ни
разу не нарвался на банду. Прикидывал уже, что этак он сможет выполнить  все
свои планы - обойти пять ближних  уездов.  У  него  была  опись  церквей,  и
больше всего его интересовала церковь в Захаричах - самая древняя.  Туда,  в
Захаричи, он и вышел из уездного местечка во второй половине дня.
     Шел большаком в надежде,  что  и  на  этот  раз  ему  удастся  избежать
нежелательных  встреч  с  бандитами.  Спустя  какое-то  время  его   нагнала
подвода. Сорокин поднял руку: подвезите. Возница  не  остановился,  даже  не
взглянул на него. Ехал себе и ехал, а  Сорокин  молча  шел  следом.  Наконец
возница оглянулся, зло натянул вожжи.
     - Садись, -  буркнул  Сорокину,  задержав  насмешливый  взгляд  на  его
потертом кожаном баульчике.
     Сорокин сел, подгреб под себя побольше сена и  сказал,  что  за  подвоз
заплатит.
     - Чем, бумажками? - обернулся возница к Сорокину. - А что  мне  с  ними
делать? С них сейчас только и проку, что за пуню сходить.
     Был этот возница мрачен, нелюдим,  словно  на  что-то  обозлен.  Черная
цыганская борода, черные кустистые брови; маленькие, острые, как  гвоздочки,
глазки так и кололи,  когда  он  смотрел  на  Сорокина.  С  таким  особо  не
разговоришься. И все же Сорокин выпытал у него кое-что.  Крестьянин  был  из
Самосеевки, что в трех верстах от Захаричей, в местечко ездил  с  намерением
разжиться солью, да не разжился. Боровок ходит в  самой  поре,  под  нож  бы
его, да соли нет. Отвечал возница неохотно, то  и  дело  бросая  взгляды  на
сорокинский баульчик: видно, пытался по  нему  угадать,  что  за  начальника
везет.
     - А ты что за комиссар будешь? - наконец не  выдержал  он.  -  Теперека
как с портфелем, так и комиссар.
     Сорокин ответил, что хочет в Захаричах осмотреть церковь, и  крестьянин
понял это по-своему.
     - И до церквей добираетесь. Все гребете, а чтобы дать чего, так  не-ет.
Поразвелось комиссаров. Из  местечка  все  бывшие  лавочники  да  шинкари  в
комиссарах ходят. С портфелями да с наганами. А соли нет, стекла  нет,  окна
тряпьем позаткнуты.
     Высказался и  умолк.  Молчал  упорно,  и  было  его  молчание  тяжелым,
неприятным, даже тревожным. Сорокин уже наслушался таких жалоб и попреков  и
знал, что услышит, и еще не раз услышит, как люди будут бранить и власть,  и
его самого как представителя  этой  власти.  А  отвечать  на  такие  вопросы
трудно, люди ждут не посулов и лекций, с  которыми  он  выступал  во  многих
селах, им дело подавай. А что  он  может  сделать,  чем  поможет  вот  этому
селянину, у которого боровок просится под нож, а соли  нет?  Ничем.  Поэтому
Сорокин тоже молчал. Так в молчании и ехали почти до самых Захаричей.
     Стояла ранняя осень. Поля  убраны,  сено  с  лугов  свезено.  На  ржище
паслись  коровы,  овцы.  Пастушок,  увидев   подводу,   подошел   к   дороге
поинтересоваться, кто едет, сказал  "здарс-сте".  Потом,  демонстрируя  свое
пастушье искусство,  лихо  щелкнул  кнутом  и,  проворно  сняв  из-за  плеча
берестяную трубу, заиграл  какую-то  веселую  мелодию.  Коник  вздрогнул  от
неожиданных  для  него  резких  звуков,  замотал  головой,  кося  глазом  на
пастуха. Часть  стада  перешла  тем  временем  на  красноватое  поле  из-под
гречихи. "Каша с молоком", - улыбнулся Сорокин,  вспомнив,  как  когда-то  в
малолетстве его впервые повезли из города в деревню. "Что  это?"  -  спросил
он тогда, показывая на полосу спелой гречихи. "Гречка, -  объяснил  отец.  -
Из нее гречневую кашу варят". Немного погодя  увидели  на  другом  гречишном
поле двух коров. Маленький Максим захлопал в ладоши: "Каша с  молоком!  Каша
с молоком!"
     "Каша с молоком", - еще раз грустно улыбнулся он, припомнив свое  такое
милое и богатое радостями детство. Отца с матерью давно уже нет. Отец  погиб
на войне с японцами в Порт-Артуре, мать уже в эту  войну  пошла  добровольно
сестрой милосердия, подхватила  тиф  и  умерла.  И  никогусеньки  из  родных
теперь у него нет. Жениться не успел, хотя  тридцать  три  года  стукнуло  -
возраст Христа.
     "А хороша гречневая каша с молоком, - вспомнил он. - Вкусна!"
     Сглотнул слюну - захотелось есть. В местечке  кое-как  позавтракал,  да
ведь и пообедать давно бы пора.
     Захаричи  были  уже  недалеко.  Возница  сказал:  вот-вот,  за   лесом.
Проехали лес, в котором по-осеннему уже засох и побурел  папоротник,  словно
опаленный огнем, и действительно вдоль дороги потянулось село. Сорокин  слез
с подводы, расстегнул баульчик, чтобы расплатиться с возницей, но тот  повел
рукой:
     - Денег не давай. Если есть, дай аловак. Малому в школу идти,  а  не  с
чем.
     Сорокин достал из баульчика  карандаш,  вдобавок  еще  перо,  тетрадку.
Возница охотно сгреб все это, впервые за дорогу  заулыбался,  протянул  руку
на прощание.
     Село Захаричи было велико, в  длину,  пожалуй,  версты  три,  и  лежало
вдоль Днепра по высокому берегу. Кое-кто в уезде именует его  местечком.  На
выгоне замерла ветряная мельница - крылья без движения. А  посреди  села  на
открытом со всех сторон месте высилась церковь, та  самая,  ради  которой  и
приехал Сорокин. Она, белокаменная, смело  и  горделиво  выставляла  напоказ
всей округе позолоченный