алые,   словно
напомаженные губы его изломились в ухмылке.
     - Бутончик, - прошептал он.
     - Созрела, - согласился Шилин. - Петита  персона.  Однако,  сударь,  не
поддавайтесь соблазну. Нам тут ночевать.
     Лидка, подоив корову, подошла  к  ним,  поставила  на  землю  подойник,
предложила Шилину:
     - Попейте сыродою, набгом.
     - Набгом? - не понял тот.
     - А вот так, - показала Лидка руками, будто подносит подойник ко рту.
     - Это давнишнее местное слово, - разъяснил Михальцевич,  -  означает  -
пить, на бога глядя, глазами к небу.
     - Ну что ж, набгом  так  набгом.  -  Шилин  поднял  с  земли  подойник,
принялся пить из него  через  край  пахучее  парное  молоко.  Попил,  сказал
"спасибо", передал  подойник  Михальцевичу.  Тот  пить  не  стал,  брезгливо
пожевал губами, что-то высматривая в подойнике, сказал:
     - Ты, Лидка, процеди-ка молоко. Пошли в  хату,  -  и  первым  ступил  к
двери с подойником в руке.
     Шилин остался во дворе, присел на завалинку, оперся локтями на  колени,
смотрел, как красный шар солнца погружается в  лес.  Этот  солнечный  шар  с
резко  очерченными,  словно  вырезанными  краями  показался   ему   каким-то
зловещим, он вроде сулил недоброе. Душа Шилина тотчас приняла  эту  тревогу,
впитала ее в себя. Ему  вдруг  сделалось  до  отчаянья  одиноко  и  тревожно
посреди этого вечернего тихого и чуждого ему мира. И  мысли  охватили  такие
же горькие, все  те  же,  от  которых  он  последнее  время  тщетно  пытался
отмахнуться: "Почему именно мне выпала такая судьба, одному из  всего  моего
рода, славного рода, которым я был вправе гордиться? И  почему  на  мне  мой
род дворянский должен оборваться,  пресечься?  Что  меня  ждет?  До  чего  я
докатился? Я, русский дворянин, гвардейский офицер, стал  бандитом,  убиваю,
обираю людей и православные церкви..."
     Так истязал он свою душу уже давно, не давал себе  поблажки  и  сейчас.
Выхода из нынешнего положения не видел, не находил да и не искал, ибо  понял
окончательно, что не может быть  никакого  выхода  после  содеянного  и  что
катиться ему дальше по этой дорожке,  как  катится  ком  снега,  пущенный  с
вершины горы, пока не разобьется вдребезги (или  насмерть?)  о  какую-нибудь
там преграду.
     Как и всякий раз, когда Шилин предавался таким вот невыносимо  гнетущим
раздумьям, взамен горечи и  отчаянья  закипали  в  нем  злоба,  ненависть  -
страшная сила, которой, когда она достигала своей высшей точки,  он  уже  не
мог управлять, не мог сдерживать себя. В такие минуты он впадал в  ярость  и
становился  по-звериному  жестоким.  Сколько  людей  расстрелял  он  в  этой
ярости, скольких посек саблей! Взрыв этой самой ярости  и  сейчас  подбросил
его с завалинки, на которой  сидел.  Вскочил,  заходил  по  двору,  до  боли
сжимая зубы, весь колотился, дрожали ноги, рука похлопывала по боку,  словно
нащупывая шашку. Сапогом  наподдал  миску,  в  которую  было  налито  молоко
кошке,  миска  ударилась  о  стену,  брызнула  черепками.  Схватил   черепок
побольше и запустил в кабанчика, что  похрюкивал,  тычась  рылом  под  дверь
хлевушка. Не попал. Ярость требовала выхода. Как из  парового  котла,  чтобы
снизить давление, выпускают пар, так и ему надо  было  избавиться  от  своей
исступленной злости, ослабить ее, но он не находил способа.
     И тут увидел в  окне  Лидку.  Та  услыхала,  как  разбилась  миска,  и,
уткнувшись в стекло носом, смотрела на двор. В ее лице с расплющенным  носом
было что-то дурашливое. Шилин на миг окаменел, потом вдруг рванулся  в  дом.
Лидка в этом его рывке почуяла недоброе для себя, метнулась в красный  угол,
села под образа.
     - Что такое? - испуганно выкатил глаза Михальцевич, когда Шилин  вбежал
в хату.
     Тот не ответил, проскочил к Лидке,  схватил  ее  под  мышки,  донес  до
кровати, бросил на нее и сверху бросился сам. Одной рукой стаскивал  с  себя
кожанку, ремень с кобурой, а второй прижимал Лидку к сеннику.
     - Ой, дяденька, шее больно, дяденька... - умоляла Лидка.  Она  потом  и
кричала, плакала. Шилин словно не слышал. Он, видно,  и  впрямь  не  слышал,
потому что не зажимал ей рот, не мешал кричать...
     Встал  Шилин   медленно,   лениво,   так   же   неспешно   застегнулся,
подпоясался, надел кожанку. Отошел от кровати,  сел  под  образа  в  красном
углу, откуда перед этим вытащил Лидку.
     - Можешь и ты сорвать свой лепесток, - бросил Михальцевичу и  вышел.  В
сенях услыхал отчаянный крик  Лидки  -  единственное  ее  средство  защитить
себя, единственный и тщетный путь к спасению.
     ...Этот  двор  они  покинули  тотчас  же,  как  только  из  хаты  вышел
Михальцевич. Лидку заперли, сунув  в  пробой  висевшую  на  шнурке  железку.
Быстрым шагом подались к лесу, углубились в него.  Стволы  сосен  колоннадой
уходили в густой  сумрак,  растворялись  в  нем.  И  Шилин  с  Михальцевичем
держали путь в этот сумрак.  Подгоняли  себя,  хотя  и  знали,  что  никакой
погони не будет, - гнал их прочь от деревни страх перед содеянным.  Шилин  и
раз, и другой заводил речь об этом:
     - До сих пор  приказывал  расстреливать,  вешать,  сам  расстреливал  и
вешал. Все было оправдано: идет борьба не на жизнь, а на  смерть.  Но  чтобы
насиловать ребенка да еще вдвоем... Это конец, финиш... Это маразм,  крайняя
степень деградации...
     Михальцевич размышлял вслух, уверенный, как всегда, в своей правоте:
     - Мы воюем, а  на  войне  все  средства  хороши.  Вот  и  подкинули  им
сюрпризец: комиссары от Ленина - насильники,  растлители.  Это  же  здорово!
Пускай теперь и бунтуют против комиссаров.
     Они не знали, куда выйдут, когда кончится лес, однако шли и  шли,  пока
совсем не стемнело. На полянке среди  леса  нашли  копну  сена,  зарылись  в
него, решили: тут и заночуют. Было  еще  рано,  спать  не  хотелось.  Тишина
царила над землею, лишь порой прошуршит в сене мышь да вскрикнет в  лесу  то
ли птица, то ли кто из мелкого зверья. Мрак густел и густел, наваливался  со
всех сторон, как  нечто  материальное,  вещественное,  даже,  казалось,  был
ощутим на вес. На аспидной доске неба лихорадочно блестели  крупные  звезды.
Ярче других - звезды Большой Медведицы. Ветка березы, нависшая над копной  и
резко белевшая на фоне неба, была  недвижима.  В  воздухе  вдруг  послышался
шелест крыльев - пролетела большая птица и  села  на  ветку.  На  ту  самую.
Ветка вздрогнула, перечеркнула Большую Медведицу,  словно  пытаясь  смахнуть
ее с неба.
     - Сова, - сказал Михальцевич. - Глаза зеленые.
     Птица, напуганная голосом, улетела.
     - Слушай,  поручик,  -  заговорил  Шилин,  -  с  мандатом  нам   больше
таскаться нельзя. Надо, пожалуй, разойтись.
     - Почему нельзя? Мандат еще послужит. Перейдем в другую губернию.
     - За казну свою, дорогой,  хлопочешь.  На  парижскую  баню  не  хватит.
Кстати, а ты был в Париже?
     - Нет.
     - Какое совпадение, и я не был.
     - Иронизируешь, Илларион Карпович. А казна  моя,  конечно,  скудновата.
Ну чем мы особенно разжились?
     - А раньше, в отряде?
     - Да тоже все по мелочи.
     - Врешь ты, поручик, как газеты. Что-то я  начал  в  тебе  сомневаться.
Сбежишь от меня и продашь.
     - Подозреваешь в коварстве? Ну, за это время можно было проверить,  кто
я и что я.
     - Кругом, дорогой, коварство. Возьми хоть вот эту березовую ветку,  что
на нас глядит. Только что она дала приют птице. А завтра из нее сделают  лук
и стрелой убьют ту птицу.
     - Философия, - сказал,  зевая,  Михальцевич.  -  Философия,  которой  я
никогда не понимал и не любил.
     - Ладно, давай помирать.
     - Что еще за страхи? - повернулся в норе Михальцевич. -  Что  значит  -
помирать?
     - Философически, друг мой. Один древний  грек  утверждал:  засыпая,  мы
умираем. А когда  просыпаемся  -  рождаемся  снова.  Вот  так  бы  взять  да
родиться совсем другим. Или проснуться лет на десять назад.
     Шилин  лежал  на  спине  и  смотрел  в  небо.  Слабость  и   успокоение
разливались  по  телу,  туманилось  в  голове.  Звезды   в   глазах   начали
раскачиваться, словно  на  кончиках  ресниц,  и  исчезали,  проваливались  в
черную бездну. Шилин заснул.


13

     Сапежка, добравшись до уездного города, первым делом зашел  в  милицию,
чтобы  позвонить  в  губчека.  К  счастью,  связь  с  Гомелем  оказалась  не
поврежденной.  Сапежка  заказал  Гомель  и,  пока  уездный  телефонист  туда
пробивался, начал на правах старшего разговор  о  том,  что  в  уезде  плохо
действуют отряды самообороны.
     - Вы должны зарубить себе вот здесь, - стукал он косточками пальцев  по
своему плоскому носу, - что во все деревни  послать  красноармейские  отряды
невозможно. Откуда наберешь столько бойцов? - мерял расстояние от стола,  за
которым сидел начальник милиции, до стола его секретарши - милиционера.  Та,
подперев рукой щеку, смотрела на Сапежку с  подчеркнутым  вниманием,  как  и
надлежит смотреть на начальство, и  всякий  раз  поворачивала  голову  в  ту
сторону, куда шел Сапежка. - Винтовками мы ваш уезд вооружили?
     Пожилой, с усталым видом начальник милиции молчал,  хмурился.  Рот  его
время  от  времени  кривился  и  возле  нижней  губы  подергивался  какой-то
мускул - последствие контузии. Сапежка,  не  выдержав  его  молчания,  круто
обернулся к столу секретарши и повторил свой вопрос.
     - Ага, правда ваша, вооружили, - ответила  та  поспешно,  но  не  меняя
позы, - так и сидела,  расплющив  щеку  о  ладонь.  И  думала:  "Господи,  и
сколько же тут перебывает разных начальников, и все  учат,  учат...  И  этот
какой-то издерганный. Не дай бог такого нервенного мужа".
     Сапежка и секретарша встретились взглядами - глаза в глаза. Она  ничуть
не смутилась, смотрела, не моргая, широко открытыми, какими-то  холодными  и
бездумными (телячьими - мелькнуло у Сапежки) глазами. Не  по  годам  полная,
она была в кепке  с  матерчатой  красной  звездой  на  ней,  в  гимнастерке,
перетянутой сыромятным  ремешком,  в  солдатских  шароварах  и  в  пеньковых
лаптях с белыми, до колен онучами. Сапежка только теперь заметил, что она  в
лаптях.
     - Послушайте, - шагнул он к столу начальника милиции, -  неужели  сапог
для ваших работников нельзя найти?
     - Было бы что обуть, так обули бы, - ответил тот нехотя, глядя  куда-то
за окно.
     - Бандиты-то в сапогах ходят. А ведь вы их иной раз и ловите.
     - Ловим. А вот  братан  из  России  приехал,  и  там  милицию  в  лапти
обувают. - Он открыл ящик стола, нашел там какую-то  бумагу,  положил  перед
Сапежкой. - Читайте, от вас, из губернии, пришла.
     Сапежка схватил бумагу, подошел ближе к окну.
     - Из губернии. Так... "Уездному отделу милиции... - читал он  вслух.  -
Выписать в расход по приходно-расходной книге  вещевого  довольствия  отдела
обеспечения  губмилиции  из  графы  нового  обмундирования   и   амуниции...
такого-то уезда... Что? - вопрошающе вскинул глаза. - Двадцать  пар  лаптей,
из них пеньковых - четыре, лозовых - шестнадцать..."
     Дочитал, на секунду виновато притих, положил бумагу  на  стол  и  снова
принялся  ходить  взад-вперед  по  комнате,   низенький,   скуластенький   и
смуглый - помесь белоруса с копыльской татаркой. Ходил  так  энергично,  что
казалось, за ним вихрится воздух.
     - Ну что там Гомель? Когда дадут Гомель? - говорил на ходу. -  Да,  вот
еще что, чуть не забыл, - остановился напротив начальника милиции. -  У  вас
тут были двое из Москвы? С мандатом наркомпроса? Были?
     - Я их сам видел. И мандат проверял.
     - Видели? Это уже хорошо. Кто они?
     - Как кто они? Те, что в документе  указаны.  Один  Сорокин,  второй  -
Лосев.
     - Правильно! - обрадованно воскликнул  Сапежка.  -  Они  самые!  А  что
делали, чем занимались?
     - Делали то, что указано в  мандате.  Церкви  осмотрели.  Что-то  такое
взяли. Оставили расписки, протокол.
     - А на них жаловались? Не попы, не  разные  там  бывшие  эксплуататоры,
эти пусть жалуются. А трудящиеся граждане?
     - Вроде не было жалоб. - Начальник милиции  отвечал,  прикрыв  пальцами
нижнюю губу, чтобы не видно было, как она  дергается.  -  Не  было.  Да  все
равно что-то не верится...
     - Не верится? Чему вы не верите?
     - Из самой Москвы посланы, а у  попадьи  с  руки  кольцо  сняли.  Разве
это...
     Сапежка не дал ему договорить, хлопнул ладонью по столу:
     - Значит,   надо.   Значит,   обстановка   требует.   Разруха,   голод.
Пролетарской диктатуре нужно золото. Зо-ло-то! И  его  надо  выцарапывать  у
разных спекулянтов. -  Он  умолк,  задумался  и  уже  тише  и  более  ровным
голосом,  в  котором  чувствовалось  даже  виноватое  поддабривание,   снова
принялся  расспрашивать  об  уполномоченных.  Выслушав   ответы   начальника
милиции, пожал плечами:
     - Не понимаю, откуда ваши сомнения. С докладами выступают?
     - Выступают.
     - С Сорокиным я тоже встречался. Он,  чтоб  вы  знали,  не  позволил  в
Захаричах закрыть церковь. Приехал там  один  из  уезда  и  хотел  заставить
попа, чтобы тот  во  время  службы  разное  про  себя  плел...  Сорокин  мне
показался культурным, грамотным.
     В этот момент дзынькнул звонок телефонного  аппарата.  Сапежка  схватил
трубку.
     - Але,  але...  Гомель!  Гомель?   Губчека?   Товарищ   Усов,   Сапежка
докладывает. Да-да,  Сапежка.  Я  тут,  в  уезде.  Побывал  всюду,  где  эти
товарищи из Москвы были.  Что?  Ничего  подозрительного.  Все  законно.  Да,
да... Я с ним встречался раньше, в Захаричах. А на днях их видел и  проверял
начальник  милиции...  -  Пощелкал  пальцем,   чтобы   подсказали   фамилию.
Подсказала секретарша. - Мирончик проверял документы... Жалоб от  трудящихся
не поступало. Нет, никто не жаловался. Товарищ Усов, разрешите  возвратиться
домой. Семен Пахомович, надо  побывать,  сами  знаете,  женка  ждет.  Добре,
слушаюсь,  понял!  -  прокричал  он  радостно,   повесил   трубку,   крутнул
раз-другой ручку, давая знать, что разговор окончен, и  лицо  его  просияло,
глаза засветились, вроде даже стали побольше.
     - Хорошо быть женой, - вздохнула  секретарша.  -  Сидишь  дома,  мужика
ждешь...
     - Я всего месяц назад женился, -  признался  Сапежка  смущенно.  -  Ну,
пойду на станцию. Смотрите тут.  А  отряд  Пилипенки  к  вам  идет.  Он  тут
прочистит леса. Будьте любезны, - попросил он секретаршу,  -  покажите,  как
на станцию ближе пройти.
     Секретарша встала  из-за  стола  и  пошла  к  двери.  Ступала  в  своих
пеньковых лаптях мягко, как по войлочной дорожке. Когда,  проводив  Сапежку,
возвратилась, сказала:
     - Кричал, бегал... Я думала,  он  нервенный,  а  он,  гляди-ка,  тихий.
Женку любит.
     - Очень  ему  не   хотелось,   чтобы   те   московские   уполномоченные
оказались...
     - Кем оказались? - не поняла секретарша.
     - Не  теми,  кому  на  самом  деле  был  выдан  мандат.  Есть  у   меня
подозрение. Надо заняться ими...


                           Москва. Б.Лубянка, 11.

     Вторично докладываю, что  после  проверки  нашими  товарищами  личности
Сорокина и его действий незаконных актов с его стороны не установлено.
                                               Зам. нач. Гомельской губчека.


     Расставшись с Сапежкой, Иванчиков  походил  по  деревне  и  услыхал  от
людей, что "комиссары в хроме" - так называли  московских  уполномоченных  -
расспрашивали дорогу в Грибовцы, куда, по всей  видимости,  и  подались.  Он
тоже решил пойти туда, надеясь, что  именно  там  и  произойдет  встреча.  У
Иванчикова уже  сложилось  твердое  убеждение,  что  тот  Сорокин,  которого
видели в Захаричах  Катерина,  Сапежка  и  Ксения,  и  тот,  что  был  здесь
вчера, - люди  разные.  По  рассказам,  они  и  внешне  не  похожи.  Значит,
мандатом того Сорокина пользуется кто-то другой  и  на  этого-то  другого  и
шлют жалобы. Вот и нужно, непременно нужно  как  можно  скорее  увидеть  их,
проверить, задержать.
     Катерина и Ксения, пока  Иванчиков  ходил  по  деревне  и  беседовал  с
людьми, ждали его в сельсовете. Вернувшись, он высказал просьбу,  чтобы  они
сходили с ним в Грибовцы.
     - Они как пить дать там будут, - уговаривал  он.  -  Туда  направились.
Кто же подтвердит, как не вы, тот это Сорокин или нет. Помогите, прошу вас.
     Ксения согласилась сразу - в Грибовцах у нее родня. Катерина  замялась,
сказала, что и без того задерживается, к сыну нужно.
     - Что ж, не можете, так не можете, - не стал возражать Иванчиков.  -  С
Ксенией пойду, она ведь видела того Сорокина. - Он посмотрел  на  Ксению,  и
уши его занялись огнем.
     Катерина промолчала, но потом, узнав, что это ей  по  пути  к  железной
дороге, тоже согласилась. И они втроем направились в Грибовцы.
     Не посчастливилось  Иванчикову  и  на  этот  раз:  не  заявлялись  туда
уполномоченные.  Ждал  до  вечера,  наказал  попу,  председателю  волостного
Совета, чтобы, едва те придут, дали ему знать. А  они  не  пришли.  Пришлось
заночевать в Грибовцах. Катерину взяла на ночлег к  своей  родне  Ксения,  а
Иванчиков спал на сене во дворе у председателя. Спалось  ему  лучше  некуда.
Проснулся поздно, на двери хаты  висел  замок  -  председатель  уже  куда-то
ушел. Он умылся водой из колодца и пошел к Ксении.
     Та ждала его на лавочке.
     - А мы позавтракали уже, - сказала Ксения, - вас ждали,  не  дождались.
Председатель не накормил?
     - Потерплю, - ответил Иванчиков.
     - И Катерина ушла. В Липовку, на разъезд.
     - Ушла все-таки, - пожалел Иванчиков. - Ну и пусть.
     - Пойдемте в хату, - пригласила Ксения, - я вас покормлю.
     Иванчиков  поблагодарил  и  послушался.   Встретила   их   старушка   -
маленькая, сгорбленная, шустрая, с чистыми синими глазками.
     - Здрасте, гостейка, здрасте,  -  засуетилась  она  вокруг  Иванчикова.
Метнулась к скамье, фартуком смахнула с нее пыль. - Садись,  сынок,  садись,
только помоги мне стол придвинуть.
     Иванчиков помог ей поставить стол теснее  в  угол,  присел  на  скамью.
Старушка  тоже  присела,   на   другую   скамью,   напротив,   и   принялась
рассматривать гостя со свойственным ее  возрасту  любопытством.  Оглядела  с
ног до головы и  удовлетворенно  помотала  головой,  должно  быть,  одобрила
молодца, по  душе  ей  пришелся.  От  такого  повышенного  к  нему  интереса
Иванчиков даже растерялся:  не  мог  взять  в  толк,  чего  это  старая  так
уставилась на него.
     - Бабка, поесть дай человеку, - попросила Ксения.
     - Сейчас, сейчас дам, - поспешила к печи старушка и,  доставая  ухватом
чугунок,  добавила:  -  А  хлопчик  хороший,  совестливый.  Не  брезгуй  им,
Ксенечка, не брезгуй.
     - Бабка! - покраснела Ксения. - О чем ты?
     - А о том, что он хороший. Ты же привела на смотрины, вот я  и  смотрю.
И вижу: хороший. А ты красней, красней, невесте положено.
     - Ну, бабка. - Ксения шмыгнула за дерюжку, висевшую перед  полатями,  и
какое-то время оттуда не показывалась.
     Бабка поставила  на  стол  горшочек  пшенной  каши  с  салом,  горлачик
молока. Поклонилась, махнув головою чуть не до колен, и потрусила из хаты.
     - Ну и бабка, - рассмеялся Иванчиков и позвал Ксению есть кашу.
     - Не хочу, я поела, - ответила она, выходя из-за дерюжки.
     Оба молчали, чувствовали себя  скованно,  неловко.  И  когда  во  дворе
послышался чей-то  мужской  голос,  Ксения  обрадованно  бросилась  к  окну,
открыла его, высунулась.
     - Этот хлопец из чека здесь? - спросил мужчина, и  Иванчиков,  выглянув
в окно, узнал председателя.
     - Здесь я, - ответил Иванчиков и вышел на крыльцо.
     - Не пришли тые и не  придут,  -  сказал  председатель.  -  Говорят,  в
Крапивне девчонку ссильничали.
     - Как ссильничали? Что вы несете? - не поверил Иванчиков.
     - А так, как сильничают, - буркнул председатель.
     - Что ж это  такое,  -  совсем  растерялся  Иванчиков,  пожал  плечами,
дернул шеей. - Может, вранье?
     - Может, и вранье. Теперь всякого наслу