,  вдову,  она  сколько-то  в
городе на фабрике проработала. Думали, женщину пожалеют, не  тронут.  Однако
и ее не миновала  беда:  бандиты  отняли  корову,  лошадь,  припугнули,  что
убьют, если не бросит  председательство.  Женщина  струхнула  -  двое  детей
малых - и отказалась. Вот после этого  на  сходе  крестьяне  и  постановили:
исполнять обязанности председателя будут по очереди все  грамотные  мужчины.
Срок такого дежурства - две недели.
     - Мне всего три дня осталось ходить с печатью, - закончил свой  рассказ
старик. - А потом Ахрема Земцова черед.
     О положении на селе Сапежка и Иванчиков знали  хорошо.  В  этом  лесном
уезде хозяевами пока  что  были  бандиты.  Уездной  милиции  и  чоновцам  не
хватало сил с ними совладать, а армейские отряды своих  операций  здесь  еще
не проводили.
     Сапежка встал и нервно заметался по хате.
     - Ну что тут делать? Что? - вопрошал, хлопая себя  по  лбу.  -  Как  их
застать? Как увидеть? - Остановился возле стола, оперся о него  локтями  как
раз напротив председателя. - Спрашиваю, как нам их  теперь  увидеть?  Может,
подскажешь?
     Старик какое-то время  смотрел  на  Сапежку  испуганно,  потом  перевел
взгляд на Иванчикова, как бы обращаясь к нему за советом и подмогой.
     - А что тут подсказывать? - проговорил наконец. - Те  комиссары  церкви
осматривают. Так ступайте по селам, куда они еще не заходили.
     - А мы не так делаем? Вот и в твое село пришли... -  Сапежка  подсел  к
председателю и уже спокойно стал выспрашивать приметы.
     - Один длинный, второй потолще и покороче,  -  уставившись  в  потолок,
вспоминал старик. - Хром на обоих да пушки по бокам.
     - Какие пушки? Револьверы?
     - Ну, леворверы.
     - В очках кто-нибудь из них был?
     - Не-а.
     - А что-нибудь матросское было хоть у одного?
     - Может, и было, да они же при мне штаны не снимали. В хроме были.
     Старика отпустили, и тот, обрадованный, что  легко  отделался,  пожелал
всем доброго здоровьечка и поспешил выйти.
     - Ну, кое-что выяснили, - сказал Сапежка. - А по  правде,  так  ничего.
Вы, гражданка, - обратился он к Катерине, - как полагаете: не похожи эти  на
Сорокина и Булыгу?
     Катерина неопределенно пожала плечами.
     - Видно, не он. - Сапежка повернулся к Иванчикову. - Вот что,  я  пойду
в уезд. Оттуда свяжусь с губчека, пусть они предупредят другие уезды  насчет
этого Сорокина. А ты двигай по селам с церквями. Какие тут ближайшие села?
     - Ласки. Грибовцы.
     - Вот и жми туда. А вдруг повезет.
     Все вышли из дому.
     Дождь перестал. Прямо перед ними на  западе  туча  разорвалась,  и  луч
небесной синевы как бы прожег ее мережу. Синева  эта  стала  расходиться  от
центра, и выглянуло солнце.


                    Из протокола допроса Пастревича Г.К.

     Учитель, 46 лет, беспартийный, советскую  власть  признал  в  1917  г.,
прежде учил в Могилевской гимназии. Женат, имеет пятерых детей.
     ...В эту среду меня вызвали  из  школы  в  волостной  Совет.  Там  были
председатель Хохлов, секретарь Письмен-ков и  двое  незнакомых  мне  мужчин.
Хохлов сказал, что мною заинтересовались  эти  товарищи,  они  из  Москвы  и
выполняют важное задание - конфискуют в пользу государства ценности...
     Я остался с этими мужчинами. Оба они  были  вооружены,  оба  в  кожаных
куртках. Один из  них  назвался  Сорокиным  и  сказал  мне:  "Вы  служили  в
гимназии, ваша жена из купеческого сословия. Нам известно, что до  революции
вы жили богато". Он дал мне  бумагу  и  приказал  написать,  какие  в  семье
имеются золотые вещи и драгоценности. Я записал, что у нас с женой  есть  по
золотому кольцу, по крестику, а у жены, кроме того, и золотые серьги. По  их
приказу добавил серебряный портсигар и позолоченные часы.  После  этого  они
пришли вместе со мною ко мне в дом и приказали предъявить все  перечисленные
вещи, что я и сделал. Они составили опись, выдали мне расписку, а  все  вещи
изъяли... Потом приказали товарищу Хохлову взять меня под арест  и  держать,
пока не пришлют за мною конвой. Я сидел в волостном  Совете  двое  суток,  а
потом товарищ Хохлов своею властью меня освободил, ибо конвой не прибыл...


     Таким же образом Шилин и Михальцевич выманили  ценные  вещи  у  бывшего
чиновника Лякина и у инженера-железнодорожника Шестина, недавно  переехавших
из городов на жительство в местечки.


12

     День был на исходе. Штаб-ротмистр Шилин и поручик Михальцевич  прилегли
отдохнуть на опушке леса,  подложив  под  головы  заплечные  мешки.  Ветерок
трепал  чубы  деревьям,  и  с  них  стекал  желтый  и  багряный  лист.  Лето
отступало, сгорало, поджигая своим последним огнем лес и травы. С  вечера  и
до утра плакали травы росою, мочили ноги каждому,  кто  шел  по  ним  в  эту
пору. И за день не поспевала трава обсохнуть.
     - Лето красное висит  на  тонкой  паутинке,  -  продекламировал  Шилин,
поймав на лету рыжий листок,  опутанный  паутиной.  -  Учил  когда-то  такие
стихи. Это не Пушкин?
     - Видимо, нет. А я не люблю осень.  Смертью  от  нее  веет,  -  ответил
Михальцевич.
     - Особенно от этой осени. Грустная  она  у  нас,  поручик.  И  поганая.
Волки мы с тобой. Рыщем, от людей прячемся.
     - Мы боремся. А в борьбе все средства хороши.
     - Куда уж там... Мы, брат, с тобой  не  борцы.  Мы  -  тати,  шальники,
ошуйники на святой Руси.
     Шилин снял фуражку,  швырнул  наземь.  Лицо  у  него  чисто  выбрито  -
бреется каждый день, что вызывает  у  Михальцевича  раздражение:  хочешь  не
хочешь, и он вынужден также ежедневно бриться. Профиль у Шилина  строгий,  с
резко выраженными чертами,  подбородок  раздвоенный,  с  ямочкой,  и  торчит
вперед. Наполеоновский профиль - те же властность,  жесткость,  капризность.
Если б Шилин надел еще и треуголку да ростом был поменьше - вылитый  был  бы
император Наполеон Бонапарт.
     - Злоба,  ненависть  нами  владеют.  Мораль  растоптана,  -   продолжал
Шилин. - Ну можно ли было представить лет десяток назад,  что  я,  дворянин,
офицер, стану убийцей и грабителем? Ужас!
     - Мы боремся, - упрямо повторил  Михальцевич.  Он  набрал  вокруг  себя
сухих веточек, листьев, поджег. Синий  дымок  потянулся  под  крону  березы,
завис в ветвях. Оторвал и кинул в костерок лоскут бересты  -  он  скрутился,
подернулся жирной, черной копотью. - Мы  воюем  теми  же  средствами,  какие
применила против нас эта чернь. Что они сделали с элитой русского народа,  с
ее мозгом и сердцем? Нищими пустили по миру. Истребили.  А  мы  что,  должны
были покориться? Вы стихи знаете  их  красного  пиита:  "Смиренно  на  Запад
побрело с сумой русское столбовое дворянство". Верно, мы с  сумой  остались,
нищими...
     - Все так, поручик, так. Наша  трагедия,  трагедия  дворянства  и  всех
просвещенных сословий, в том, что допустили этот кровавый  хаос.  Надо  было
предвидеть его лет за сто.
     - Илларион Карпович!  -  воскликнул  Михальцевич.  -  Что  это  вы  так
раскисли? Что с вами? У нас же все идет не худо. Граница  близко.  Документы
на руках. Наскучит или припечет пятки - смотаемся: я -  на  запад,  вы  -  в
свою тмутаракань.
     - В тмутаракань на вечное прозябание и жизнь под страхом. О  боже  мой,
сколько же нас уже  погибло.  Безымянных  и  забытых  своим  же  народом.  И
сколько еще погибнет...
     - Илларион Карпович! - взмолился Михальцевич. -  Хватит  душу  травить.
Давайте лучше что-нибудь веселое вспомним. - Он так же, как и Шилин,  хватил
фуражкой  о  землю,  натужно  улыбнулся,  показав  зубы  с  двумя   золотыми
коронками, уставился выпуклыми своими глазами на Шилина. -  Припомнился  мне
случай. Просто  анекдот,  нарочно  не  придумаешь.  Служил  в  штабе  округа
полковник с презабавной фамилией - Босой. Однажды прибыл он в наш полк и  со
станции позвонил в часть, чтоб за ним  приехали.  Солдат-телефонист  доложил
мне - дежурному: "На вокзале  полковник  босой  сидит,  просил  забрать  его
оттуда". Я взял несколько пар сапог, еду на вокзал. Ходим,  спрашиваем,  где
тут разутый офицер сидит... Каково? -  И  Михальцевич  захохотал,  приглашая
посмеяться и Шилина.
     - Не смешно, - сказал Шилин, однако улыбнулся.  -  Придумай  что-нибудь
повеселее. - Он иронически оглядел  Михальцевича,  задержал  взгляд  на  его
лысине. - А отчего у тебя, молодого, волосы повылезли?
     - Не повылезли, а попрятались... Повеселее что-нибудь придумать?  Тогда
вот послушайте про мою тетку. Была она богата, жила в двухэтажном доме  одна
с собачкой Пупсиком. Квартирантов не держала. И вот собралась ма танте  лечь
в больницу и принесла нам на временное  содержание  Пупсика.  А  тот  Пупсик
ничего не ест, даже колбасы. Сказали об этом тетке. "Какой  еще  колбасы?  -
возмутилась она. - Мой Пупсик ест только  тушеную  капусту  под  специальным
соусом, и все ему подавайте на мелкой тарелке с краями, выгнутыми, как  лист
клена,  и  непременно  чтобы  на  вас  был  белый  передник..."  -  И  снова
захохотал.
     - Потешно, - усмехнулся Шилин, зевнул, потянулся. - Спать охота.
     - А с кем? - наклонился к нему Михальцевич.
     - Да не худо бы к какой-нибудь  вдове  присоседиться.  А  то  ведь  как
монахи.
     - Вот-вот,  -  ожил  Михальцевич,  и  глаза  его   блудливо   и   алчно
помутнели. - Надо. А то плоть бунтует.  На  всякую  молодую  женщину  смотрю
теперь с такой же жадностью, как смотрит пьяница на водку. Эх, сюда  бы  мою
Машеньку-гимназистку. Правда, в последнюю встречу я ее отхлестал  по  щекам.
Крутанула с моим же приятелем.
     - По щекам? Ты, офицер, дворянин, бил женщину? -  Шилин  строго  поджал
губы, нахмурил брови. ("Наполеон!" - подумал Михальцевич.)  -  Женщину  бить
по лицу нельзя. Это преступно, дико. Ее можно расстрелять,  повесить,  сжечь
на костре, но бить по щекам?..
     - Ну, это давно было, - попытался оправдаться  Михальцевич,  так  и  не
понявший, в шутку это было сказано или всерьез. - Я был  тогда  в  состоянии
аффекта. Не думаю, чтобы она, будучи виновата,  меня  возненавидела.  Судьба
ее неизвестна и, видимо, незавидна. От большевиков сбежала, где-то теперь  в
Париже. Я песенку о ней сочинил. - Он начал тихонько напевать:

                             Жила-была Машенька
                             Около Рязани,
                             С русою косою,
                             С синими глазами.
                             О любви мечтала,
                             Романы читала,
                             Средь берез бродила,
                             Хоровод водила.
                             Но пришел Октябрь кровавый,
                             Но пришел Октябрь суровый.
                             Убежала Машенька
                             Да в Париж далекий.
                             А в Париже рыжем
                             Нет рязанской сини,
                             Нет березок белых,
                             Нет родной России.

     - Так ты же можешь встретиться с нею в  Париже,  -  сказал  с  ухмылкой
Шилин. -  Поедешь,  построишь  женскую  баню.  Машенька  твоя  билеты  будет
продавать, а ты...
     - Не надо так, Илларион Карпович. Горько это...
     Темнело.  Пора  было  подумать  о  ночлеге.  Неподалеку  была   деревня
Крапивня. Решили зайти сперва в концевую хату, расспросить, что  за  деревня
и  есть  ли  здесь  начальство.  Заходить  в  деревни  без  разведки  теперь
опасались. Боялись и чекистов - эвон какой  след  за  собой  оставили,  -  и
бандитов. От этих, если схватят, тоже добра не жди - и ограбят, и  в  распыл
могут пустить.
     Хата, которую они облюбовали, была отгорожена от поля пряслом из  новых
окоренных   жердей.   Постояли   на   опушке   леса,   понаблюдали,   ничего
подозрительного  не  заметили.   Прошли   двором,   постучались.   Выскочила
девчушка, встретила их радостно, ни о чем не  спрашивая,  пригласила  войти.
Вошли.
     - Добрый вечер, - ответила она на приветствие. - Меня зовут Лидка.
     - Очень приятно, что ты Лидка, - сказал Шилин. - Ну, а мы из Москвы.
     - Ой! - Лидка просияла вся, занялась краской, ее  чистые,  зеленоватые,
как льдинки, глаза так и засветились - столько в них было радости.
     Она только начала вылюдневать в  девушку,  еще  не  понимала  этого,  а
между тем надо было  понимать  и  вести  себя  соответственно.  В  душе  она
оставалась еще ребенком, будучи  уже  по  всем  статьям  женщиной:  и  грудь
вздымалась под вышитой кофточкой, и сзади круглилось. Маленькая,  ладная,  с
тонкой шейкой, по-юному счастливая всем существом, трепетная и светлая,  как
капелька, - такая была эта Лидка.
     - А мы из Москвы, - повторил Шилин, не сводя с нее  жадного,  по-мужски
наглого взгляда. Не выдержал, взял ее за плечики, привлек к себе, чмокнул  в
макушку, похлопал по спине. - Будем тут у вас крепить советскую власть.  Как
она у вас, крепкая?
     - Крепкая... У нас тут отряд милиции стоял.
     - А сейчас он где?
     - В Бороньки ушел. А Москва большая?
     - Еще бы! - заулыбался Шилин. - Там  есть  такие  дома,  что  вся  ваша
волость в одном доме поместится. А тебе, капелька...
     - Я Лидка.
     - А тебе, Лидка, я такой дом одной бы подарил.
     - Ой, как интересно, - загорелись ее ушки от удивления и удовольствия.
     Лидка села на скамеечку, глядела во все  глаза  то  на  Шилина,  то  на
Михальцевича и рассказывала про деревню и про свою семью. Отец с  матерью  в
соседней деревне отмечают сороковины  по  бабушке.  Скоро  должны  приехать.
Есть еще брат, служит в милиции, бандитов ловит.
     В чистой, новой хате пахло опарой  и  васильками.  Синие  веночки  были
развешаны по стенам и лежали  под  лавками.  Лидка  объяснила,  что  сушеные
васильки держат в хатах, чтобы не заводились сверчки.
     - Ты бы нас, малышка, покормила, - сказал Михальцевич и так же,  как  и
Шилин, обнял ее за плечики и чмокнул в макушку. - Покормишь?
     - Ага. Меня все так зовут: малышка, малая. Говорят, я такая, что и  под
гриб спрячусь. - Она вскочила со скамеечки, шмыгнула на другую  половину,  к
печи, открыла заслонку, ухватом достала чугунок. - Тут суп  гречневый.  Сала
нарежу, огурцы есть...
     - Бутончик! -  Михальцевич  почмокал  губами,  прищелкнул  пальцами.  -
Сорвать бы...
     Выпуклые глаза его замаслились, такая  же  масляная  ухмылка  искривила
губы.
     - Мон шер, -  тихо,  чтобы  не  услышала  Лидка,  сказал  Шилин,  -  не
подобает русскому офицеру такие дела творити. Суворова помнишь?
     - А, - махнул рукой  Михальцевич,  -  после  того,  что  мы  натворили,
поздно вспоминать Суворова.
     Они поужинали  молочным  гречневым  супом,  салом  с  огурцами,  запили
молоком. И Лидка с ними ела, счастливая тем,  что  такие  важные  московские
начальники так ласково с нею разговаривают, так интересно  рассказывают  про
Москву. Она сказала, что хочет туда поехать - учиться на артистку.
     - На артистку? О-ля-ля! -  не  удержался  Михальцевич,  двумя  пальцами
взял Лидку за мочку уха, наклонился к ней и поцеловал в щеку. - Ух  ты,  моя
артисточка!
     - А что? - уставилась на него Лидка глазами-льдинками. - Мы тут  ставим
спектакли, и я главную роль играю. И мой брат Савка сказал, что выучит  меня
на артистку, как только войну с поляками и бандитами закончат.
     - Конечно, выучишься, - поддержал ее Шилин.  -  Слава,  овации,  охапки
цветов, поклонники несут тебя  на  руках  из  театра  к  автомобилю...  Ура,
малышка!
     И чем дольше они вот  так  с  нею  зубоскалили,  ерничали,  чмокали  по
очереди в щеки, в шейку, чем больше она, осмелев, верила их словам, все  еще
не понимая, что она  уже  не  ребенок,  не  дитя,  а  девушка,  тем  сильнее
разгоралось у них желание. От их  прикосновений,  поцелуев,  шуток  она  так
заливисто смеялась, что казалось, протяни руку - и в воздухе  поймаешь  этот
ее смех. Михальцевич уже подхватил было Лидку  на  руки,  стал  кружить  ее,
осыпая поцелуями, и едва  не  бросился  с  нею  на  кровать,  но  тут  через
распахнутое окно послышался конский топот.
     - Савка едет! - вскрикнула Лидка. - Брат.
     Все трое вышли из хаты.
     Савка внешне походил на Лидку - такие же  прозрачно-зеленоватые  глаза,
такая же тонкая, в золотистом пушке шея. За спиной у него карабин, с  одного
боку шашка, с  другого  -  наган.  Седло  кавалерийское  и  конь,  прошедший
кавалерийскую выучку, - штаб-ротмистр  отметил  это  с  первого  взгляда.  В
остальном же  ничего  кавалерийского:  сапоги  без  шпор,  брюки  черные,  в
полоску, рубаха-косоворотка, только шапка солдатская  со  звездой.  К  седлу
вместо шинели приторочена на манер скатки простая домотканая свитка.
     Савка спешился, бросил повод на кол в заборе, козырнул:
     - Боец милицейского конного отряда Жиленков.
     Невольно, автоматически щелкнули каблуками и Шилин с Михальцевичем.
     - Кто будете, товарищи?
     - Они начальники из Москвы, - поспешила ответить за  них  Лидка.  -  Их
прислали крепить тут советскую власть.
     - А документы у вас имеются?  Позвольте  взглянуть,  -  протянул  Савка
руку к Михальцевичу.
     Савка был не ахти какой грамотей: читал мандат вслух, по  слогам,  водя
по строчкам пальцем. Еще не дочитав, воскликнул:
     - Так это вы?! А нам говорили о вас: ходят двое  да  золото  требуют  у
попов и евреев.
     - Вот эти двое и  предстали  пред  вашим  светлым  ликом,  -  сказал  с
настороженной улыбкой Шилин. - Значит, жалобы были? От попов, конечно?
     - От них. И правильно, что трясете эту породу. -  Стал  читать  дальше,
все так же помогая себе пальцем, а под конец  язык  у  Савки  споткнулся:  -
Ленин? И это он сам расписался?
     - Сам. За него никто не расписывается. Вот  он  и  послал  нас  в  ваши
края. А тут неспокойно да еще и жалуются.
     - Во-во, - затряс головой Савка, - жалуется и на нас контра  всякая.  -
Он возвратил мандат, заулыбался, довольный, что довелось подержать  в  руках
документ, который держал и Ленин,  спросил  у  сестры:  -  Лидка,  покормила
товарищей?
     Шилин  ответил,  что  они  уже   поели,   Лидка   позаботилась.   Савка
удовлетворенно  кивнул,   но   вдруг   радость   на   его   лице   сменилась
озабоченностью, беспокойством.
     - Как же это вы одни ходите? - сказал он. - Тут же  бандитов  пропасть.
Гоняемся, громим, а им, гадам, переводу  нет,  из  Польши  переходят  целыми
отрядами.
     - Страшновато, но надо же дело делать.
     Шилин  расспросил,  что  и  где  говорилось  о  них,   кто   жаловался,
поинтересовался и бандитами - где они действуют, могут ли объявиться  здесь.
Савка  Жиленков  охотно  рассказывал  обо   всем,   что   их   интересовало.
Михальцевич весело, как ровню, хлопнул Савку по плечу, сказал:
     - Мы тут думаем сход провести и с лекцией выступить. Одобряешь?
     - Нужное дело, - ответил  Савка.  -  Я  сам  перед  мужиками  выступаю,
слушают, да не всему верят. Но вы-то грамотные, вам поверят. - А на  вопрос,
где тут поблизости есть церковь, похвастал: - Была в Круглянах,  так  мы  ее
прикрыли. Все оттуда вон, теперь там читальню делаем.
     - Молодцы, - снова похлопал Савку по плечу Михальцевич.
     Савка сказал, что домой он на минутку, захватить  харчей,  в  Березянке
его хлопцы ждут, подосадовал,  что  не  может  остаться  с  такими  дорогими
гостями. Лидка принесла ему из клети сала, буханку  хлеба.  Он  положил  все
это в сумку, так и не зайдя в хату, вскочил на коня, уехал.
     Близились сумерки. Солнце село на черный гребень  леса.  Лидка  вынесла
ушат с пойлом, задала кабанчику,  впустила  во  двор  корову  -  только  что
прошло стадо, - села доить. Шилин и Михальцевич стояли поодаль и не  сводили
с Лидки глаз. Проворные пальцы ее  умело  сжимали  соски,  молоко  струйками
било в подойник. Лидка настолько была занята своим делом, что  не  заметила,
как подол юбочки  сполз  с  колен,  обнажив  их,  уже  по-девичьи  округлые.
Михальцевич  подтолкнул  Шилина,  подмигнул  одним  глазом,