прощение  и  тревожный  вопрос.  Святой  одновременно  жалеет
человека и осуждает, боится за него и не верит ему. Словно говорит:  неужели
ты, человече, не переменился за тысячу восемьсот восемьдесят семь лет  после
смерти моей? Неужели в тебе так и  остались  зло,  корыстность,  жестокость,
лживость? Неужели ты, брат мой, не стал братом всем и каждому и  по-прежнему
воюешь,  убиваешь?..  Всмотришься  в  эти  его  глаза  -   и   содрогнешься,
поклонишься, как живому. Бессмертны творения бессмертных мастеров!
     "Варвару-великомученицу"  можно  взять  в  музей,  -  с  горечью  думал
Сорокин, - а как спасти этот шедевр?"
     И потом все время, сколько находился Сорокин в храме, его так и  тянуло
посмотреть  вверх.  Кажется,  он  чувствовал  на  себе  пристальный   взгляд
Спасителя, когда и не  смотрел  туда,  на  свод,  как  чувствуют  кожей  луч
солнца.
     Была и третья  счастливая  находка  в  церкви  -  старинное  рукописное
Евангелие. Книга заключена в кожаный переплет, с  металлическими  накладками
на  углах  и  застежками.  Украшена  миниатюрными  изображениями  апостолов,
различными христианскими символами. На первой  странице  фигура  евангелиста
Матфея. Под ним текст: "Переписал в 1591 году инок Аким первый".  Интересный
был переписчик! Пишет,  пишет,  а  потом  возьмет  да  и  нарисует  на  поле
какую-нибудь  птицу,  зверька.  Заглавные  буквы  -  не  буквы,  а  какие-то
фантастические животные, расписанные красным.  И  все  же  видишь,  что  это
буквы.
     - Ипполит Нифонтович, - спросил Сорокин, перелистывая книгу, -  неужели
никто из ученых в нее не заглядывал? И как она тут уцелела?
     - При мне никто не интересовался ею. А уцелела потому, что я -  ключник
надежный.
     Они были в церкви уже часа  полтора.  Сорокин  все  осмотрел,  даже  на
звонницу слазил, подивился на колокола - они  тоже  были  давнишней  работы.
После осмотра сел писать охранные грамоты.
     - Я     напишу     грамоту     на     рукописное     Евангелие,      на
"Варвару-великомученицу" и... - он надел очки, глянул на свод. - И на  него,
на Христа. И вот еще, Ипполит Нифонтович: вы вчера говорили мне про  золотой
крест. Как бы взглянуть на него?
     Ипполит привычным жестом - словно  заносил  руку,  чтобы  осенить  себя
крестом, - попросил  прощения  за  свою  забывчивость  и  повел  Сорокина  в
опочивальню. Крест был спрятан в стенной  нише,  замаскированной  кладкой  в
один кирпич под слоем известки. Ипполит зубильцем  отбил  известку,  вытащил
кирпич. В нише лежал сверток.
     - Доставайте, - предложил Ипполит.
     Сорокин взял сверток, и рука его под  неожиданным  грузом  пошла  вниз.
Развернул. Блеск золота и острые лучики от бриллиантов  полыхнули  в  глаза.
На кресте было рельефное изображение распятого Христа, ниже его  -  череп  и
скрещивающиеся кости. "Смертью смерть поправ" -  таков  смысл  этого  знака.
Над головой Христа священный нимб, немного  повыше  -  сегментик  солнца.  В
нимб и были вкраплены три бриллианта. Все  оконечности  креста  расширены  в
полукружия. Сорокин всматривался, нет  ли  на  кресте  каких-либо  букв  или
цифр: может, они бы подсказали, когда он сделан, кто  мастер.  Ни  того,  ни
другого не нашел.
     - Тяжесть,  -  сказал   Сорокин,   взвешивая   крест   на   ладони.   -
Действительно из чистого золота? Не позолота?
     - Истинный бог, золото. И бриллианты натуральные. Видите, какой  резкий
блеск... И что прикажете делать с крестом?
     Сорокин молчал. Вчера на такой же вопрос он не нашел ответа. Ну что  он
мог посоветовать? Передать крест уездным властям? Нет никакой гарантии,  что
там он будет в сохранности, уж очень велик соблазн - золото и бриллианты!  А
если крест имеет к тому же и историческую и культурную  ценность,  то  место
ему не в уезде, а в музее. Взять с собою, чтобы доставить  в  Москву  или  в
губернский центр? Это значит таскать его в  своем  бауле,  а  в  дороге  еще
доведется быть долго.
     - Не знаю, - пожал плечами Сорокин.
     - Тогда меня послушайте. Спрячем его в эту самую нишу, и  пускай  лежит
до лучших времен, когда наступят мир и покой. А мне можете довериться. Я  же
вам доверился.
     - Спасибо, Ипполит Нифонтович. И все же не верится, что  такая  дорогая
вещь столько времени обреталась в этой сельской церкви. Видимо, все-таки  не
совсем он золотой и бриллиантовый.
     - Не сомневайтесь, сын мой. Потому мы сейчас и держим его в руках,  что
и те, в чьих руках он был прежде, тоже считали его подделкой... Хочу,  чтобы
крест  достался  не  кому-то  одному,  а  всем...  всем  людям.  Отриньте  и
сомнения, будто я хитрю, пытаюсь извлечь какую-нибудь корысть.  Вижу,  вы  в
недоумении: чудак священник, такие деньги за него  взял  бы,  хватило  бы  и
самому до конца дней, и детям осталось бы... Не так все. Не так...
     Сделали, как  советовал  Ипполит:  положили  крест  в  тайник,  закрыли
отверстие  кирпичом,  замазали,  как  прежде,  известкой.  Опять   заключили
мученика Христа в темницу, и ни тот, ни другой не знали, до  каких  пор  ему
там пребывать.
     Помимо  отдельных  грамот,  на   все   церковное   имущество,   имевшее
историческую  ценность,   Сорокин   написал   четыре   экземпляра   охранной
ведомости. Один экземпляр  отдал  Ипполиту,  второй  предназначался  уездным
властям, третий - Булыге, а четвертый оставил себе. На  крест  тоже  написал
отдельную охранную грамоту и только в двух экземплярах -  себе  и  Ипполиту.
Причем в экземпляре для  Ипполита  не  указал,  что  крест  золотой,  просто
назвал его "причащальным крестом, подарком князя Потемкина-Таврического".  А
в своем описал его полностью: золотой, с тремя бриллиантами.


8

     Из церкви Сорокин направился  в  волостной  Совет  -  отдать  экземпляр
охранной грамоты. Шел и не рассчитывал застать  там  Булыгу.  "Рыжики  несут
полными лукошками", - усмехнулся он, вспомнив  Катерину.  Так  оно  и  было:
мужчина, дежуривший в Совете, сказал, что Булыга собирался  на  ляда,  туда,
видно, и пошел.
     - Что за ляда? - спросил Сорокин.
     Мужчина удивился, что его не понимают.
     - Ну, ляда, на которых в лесу просо, лен сеют. Полянки  такие  в  лесу,
старые вырубки.
     - А-а, - сообразил Сорокин. - Говорят, рыжики уродили?
     - Еще сколько! - Дежурный не знал, с кем  он  разговаривает,  на  сходе
вчера  не  был,  потому  и  смотрел  на  Сорокина  с  подозрением.  Какой-то
непонятный  человек:  френч  и  очки  вроде  бы  начальнические,  но   шляпа
свалявшаяся, брюки в полоску, потертые, ботинки разбитые. Спросил,  кто  он.
Услыхав в ответ, что Булыга о нем знает и  что  это  он  выступал  вчера  на
сходе, дежурный успокоился.
     Сельсовет занимал помещение бывшей волостной управы.  Дом  разделен  на
две части: одна поменьше, с двумя столами, - комната  председателя,  вторая,
большая, - для сходов. В этой, большей  половине  стояли  скамьи,  под  ними
набросано окурков, шелухи от тыквенных  семечек.  Стены  увешаны  плакатами.
Один  бросился  в  глаза:  "Экспроприируем  экспроприаторов.  Все  богатства
помещиков и капиталистов,  церквей  и  монастырей  -  это  кристаллизованный
труд, превращенный в капитал в разных его  видах  и  формах.  Возвратим  его
трудящимся!"
     Сорокин подумал, что вряд ли тут кто-нибудь поймет  смысл  этих  мудрых
слов.
     В меньшей комнате стояло несколько винтовок и карабинов.
     Сорокин  и  дежурный  (звали  его  Парфеном)  разговорились.  Парфен  с
радостью сообщил, что к ним  идет  отряд  красноармейцев  и  милиции  и  что
теперь здесь будет спокойно.
     - А то бандитам раздолье. Вот  в  Дубровенской  волости...  Налетели  и
такой погром учинили. Сельсовет  сожгли,  председателя  повесили.  -  Парфен
разъяснил, что он тут дежурит, чтобы поднять людей по тревоге,  если  близко
объявится банда.
     - И нападали  уже?  -  спросил  Сорокин,  ощутив  в  груди  беспокойный
холодок - о зверствах бандитов наслышался вдосталь.
     - Два раза. Хотели Булыгу взять ночью.
     Сорокин  еще  немного  послушал  Парфена   и   вышел   из   сельсовета.
Определенной цели - куда идти и что делать - у него не было. В Захаричах  он
сделал все, что требовалось. Ему оставалось осмотреть в этом уезде  еще  три
церкви. Правда, там  он  почти  не  надеялся  найти  что-нибудь  интересное:
церкви поздней постройки.
     День  стоял  тихий,  теплый,  как  частенько  бывает  в   сентябре,   и
по-летнему прозрачный. Воздух напоен запахами  спелой  огороднины,  фруктов,
самой земли, насытившейся к осени всем  живым,  что  росло  на  ней.  Стаями
пролетали грачи, где-то над лесом кричали  гуси,  которые  уже  тронулись  в
дальний путь. Сорокин пытался разглядеть гусей  в  синеве  неба,  но  солнце
слепило глаза, вынуждало  щуриться,  и  он  оставил  эти  попытки.  С  улицы
повернул  на  огороды  к  Днепру.  Не  хотелось  идти  на  виду,   испытывал
неловкость -  люди-то  работают,  все  заняты.  И  детей  мало  встречалось:
ученики в школе, а что поменьше - в  лес  подались:  грибов  и  правда  было
много,  несли  полные  лукошки.  Деревня  была  тихая,  как  и  этот  теплый
сентябрьский денек.
     На берегу заметил кладку - полоскать белье, брать воду. Ступил  на  эту
кладку, постоял. Река спокойная,  чистая,  поверху  плавают  бойкие  мальки.
Поодаль от берега всплеснула какая-то крупная  рыба,  от  нее  пошли  круги,
которые тут же и унесло течением.  Настроение  было  под  стать  этому  дню:
покой, умиротворение и легкая грусть, скорее не грусть, а  какой-то  холодок
на душе, который при желании можно бы и  развеять,  да  не  хотелось  делать
этого. Горожанин Сорокин, когда ему случалось бывать у реки, любил  вот  так
смотреть на воду и еще - на огонь. Вода его  успокаивала,  огонь  настраивал
на философический лад. Видно, предки наши селились  вблизи  рек  не  только,
чтобы воду из  них  черпать  да  пить,  а  чтоб  и  на  течение  посмотреть,
подумать, успокоиться...
     Стоял Сорокин, смотрел на воду. Она струилась, текла и  текла  мимо,  а
он думал о своей жизни и пришел к мысли, что ему надо было родиться  лет  на
десять-пятнадцать раньше или на столько же позже. Если б раньше, то уже  все
у него бы осуществилось, успел бы сделать что-то важное для науки,  имел  бы
семью. А позже - остались бы позади эти  войны  и  разруха,  поломавшие  его
жизненные планы. Мысленно вернулся в  Москву,  в  свою  комнату,  к  любимым
книгам, которых так не хватало ему в дороге, в командировках  и  по  которым
он тосковал, как тоскуют по любимой женщине. Все потерял - и дом  в  городе,
и поместье, а библиотеку сумел сберечь - главное  свое  богатство.  От  этих
мыслей потянуло в Москву, к письменному столу. Бросить бы  тут  все  дела  и
уехать. И уедет скоро, немного осталось, какая-нибудь неделя, и он - дома.
     Поднявшись по той же тропке, какой спускался к реке, заметил  на  улице
тревожное оживление. Бежали дети, то и дело оборачиваясь,  чтобы  глянуть  в
конец села, выскакивали из дворов женщины и,  посмотрев  туда  же,  поспешно
возвращались, запирали за собою ворота, калитки. Эта их  тревога  передалась
и Сорокину. Прибавил шагу, тоже не забывая оглядываться туда,  куда  и  все.
Хотел спросить у кого-нибудь, что стряслось, откуда  угроза,  но  так  и  не
спросил: в это время ударили в колокол. Звонили часто, как на пожар или  как
в давние времена оповещали, что на город надвигается татарская орда.
     Сорокин повернул на звон, к  сельсовету,  увидел,  что  туда  же  бегут
Булыга и трое хлопцев, среди которых узнал гармониста и бубнача. Булыга  был
без шапки, с наганом в руке. Перешел на бег и Сорокин, еще не  зная,  почему
поднята тревога, но уже не сомневаясь, что и он тоже в опасности. В  колокол
били и били в одном темпе, звонил Парфен,  которого  Сорокин  узнал  издали.
Когда он, тяжело дыша, подбежал к  сельсовету,  там  уже  собралось  человек
десять. Все были с винтовками.
     - Банда идет, уже в Выселках. Будем принимать бой.
     Булыга дал и Сорокину винтовку, патроны, скомандовал "за мной",  и  все
быстрым шагом двинулись за ним в конец  села,  туда,  где  прямо  к  околице
подступал лес. Несли про запас еще четыре  винтовки:  по  дороге  кто-нибудь
присоединится. Их  догнал  мужик  верхом,  спрыгнул,  коня  повернул  назад,
хлопнул ладонью по крупу, и тот сам затрусил по улице домой. За околицей  на
выгоне их ждали Анюта и еще два хлопца.
     Лес начинался по  одну  сторону  дороги,  по  другую  -  поле-ржище  со
вспаханными там-сям полосками под озимые.  Опушка  леса  -  молодой  ельник,
такой густой и ровный, словно его специально посеяли. А  сам  лес  старый  -
сосны высокие, толстые.
     - Вот тут мы их и встретим, -  сказал  Булыга.  Рукавом  бушлата  обтер
лицо, сошел с  дороги,  подал  знак,  чтоб  и  остальные  сошли.  -  Оборону
занимаем вдоль дороги. Всем залечь в ельнике, лежать скрытно.
     Он каждому показал, где тот должен лежать. Сорокину и  Анюте  определил
место в середине цепи.
     - Огонь открываем, когда  голова  колонны  поравняется  с  Парфеном,  -
отдавал распоряжения Булыга. - Парфен и стреляет первым. Вникли?
     Парфен лежал в цепи с самого краю, ближе к селу.
     - А банда, слыхать, большая, - сказал кто-то.
     - Ну и что? - спросил его Булыга.
     - Боязно.
     - Боязно, так молчи, а коль сказал, так не бойся.
     Люди занимали позицию тихо,  все  были  возбуждены,  взволнованы,  надо
всеми висела тревога, томила неизвестностью:  никто  не  знал,  что  там  за
банда, сколько  в  ней  человек  и  смогут  ли  они,  неполных  два  десятка
самооборонцев, вынудить банду отступить, обойти село стороной.
     Сорокин прикинул, как и что ему  видно  с  отведенного  Булыгой  места.
Место было лучше не надо: винтовка легла на толстый  корень,  выпиравший  из
земли, упор для стрельбы будет  надежный.  Патронов  Булыга  дал  ему  всего
дюжину, да еще обойма была в магазине. Патроны положил  на  землю,  рядом  с
винтовкой. Встал. Ельник был невысокий,  по  грудь  ему,  и  Сорокин  справа
видел дорогу далеко, на  версту,  а  слева  -  село,  в  котором  все  будто
вымерло.  Жители,  известно,  попрятались:  кто  на  задворках,  кто  в  лес
побежал, кто заперся в хате, надеясь  на  милость  бандитов.  Было  уже  два
таких набега на Захаричи. Правда,  банды  небольшие.  А  тут,  поговаривают,
банда штаб-ротмистра Сивака гуляет по губернии. Может, она и идет?
     - Мне страшно, - сказала Анюта,  подойдя  к  Сорокину.  Ждала,  что  он
ответит, покусывала губу. В глазах застыл страх. - Боюсь.
     - Будьте здесь, со мной, - показал ей Сорокин место по  другую  сторону
сосны.
     Анюта положила на хвою свою винтовку без ремня и стала  смотреть  в  ту
же сторону, куда и Сорокин. Над ельником торчала только ее  голова  с  двумя
тощими косичками.  Красную  косынку,  которую  всегда  носила  и  в  которой
прибежала по тревоге, спрятала за пазуху -  Булыга  подсказал,  демаскирует,
мол. Сорокину стало жаль этой девчонки, ей ли  лежать  тут,  принимать  бой.
Вчера она выглядела и постарше, и вроде бы не такой щуплой. Что ж,  то  было
иное состояние духа, чувствовала свою силу и власть.
     - Знаете что, - сказал Сорокин, - шли бы вы в лес.  Все  равно  подмога
от вас...
     Анюта посмотрела на него с удивлением и даже с насмешкой:
     - Я сбегу, а как же хлопцы? Я ведь секретарь ячейки.
     Ни на дороге, ни в деревне по-прежнему  никто  не  показывался.  Тишина
висела над округой. Тревожная тишина.  Даже  собаки  почему-то  не  брехали,
петухи не драли горло. Словно и не день был на  дворе,  а  глухая  ночь  или
пора перед самым рассветом.  В  такой  тишине  прошло  еще  минут  двадцать.
Осмелели, повеселели, начали переговариваться. Хотелось верить, что банда  -
это всего лишь выдумка, что просто кто-то из озорства пустил про нее слух.
     Но беда не прошла  мимо.  На  дороге  показались  сперва  три  конника,
одетых кто во что горазд, на разномастных лошадях. Ехали прямо  в  село,  и,
ясное дело, это был дозор. Лошадей не гнали, те шли шагом.
     - Бандиты! - крикнул Булыга. - Всем замереть. Верховых  пропустить.  Не
стрелять.
     Конники приближались. Двое  молодых,  третий  в  годах,  а  может,  его
просто старила борода. Под этим третьим было седло, и держался  он  в  седле
легко,  чувствовалась  кавалерийская  выучка.  На  двух  других  конях  были
наброшены то ли дерюжки, то ли сложенные пополам попоны. И  сидели  молодые,
как сидят простые деревенские хлопцы, когда едут в ночное. У всех  карабины.
У молодых - за спиной, бородатый  держал  свой  в  руке,  положив  ствол  на
загривок коня. Молодые переговаривались между собою, а бородач  ехал  молча,
немного впереди, и, как заметил Сорокин, только он и озирался по сторонам.
     Пешая  колонна  показалась,  когда  верховые  миновали  засаду.  В   ее
движении  не  было  того  порядка,  по  которому  всегда  отличишь  воинскую
колонну. Шли как попало, а на колонну эта  толпа  смахивала  только  потому,
что иначе идти не позволяла узкая  дорога.  Еще  издалека  было  видно,  что
банда  прет  разношерстная,  одетая  по  большей  части  в  мужичье   да   в
солдатское. У кого торчали из-за спины стволы винтовок, а у  кого  и  нет  -
значит, вооружены были наганами, обрезами. У каждого  оттягивал  спину  туго
набитый мешок или котомка. Сколько там было людей, гадать  трудно,  пожалуй,
больше сотни. Бандиты проделали  немалый  путь,  устали,  внимание  их  было
рассеяно, и уж конечно, они никак не ждали, что тут, у  самого  села,  может
быть засада.
     Голова колонны поравнялась с ельником. Идут, пылят, иные сгибаются  под
тяжестью своих мешков. Мелькают  ноги  в  узких  просветах  между  елочками.
Сапоги, башмаки, а вон и желтые гетры. Все это  видел  Сорокин,  прижимая  к
плечу приклад винтовки, еще не зная, в кого будет целиться, в кого  попадет.
Кто у бандитов старший, кто командир, где  они  -  не  разберешься.  Идут  в
молчании,  шаркают,  топочут   ноги,   бряцает   оружие,   котелки,   что-то
награбленное в мешках - а что там еще может быть?
     Первым должен стрелять Парфен, он слева, с краю. У Булыги  граната,  он
швырнет ее в эту потную  массу,  чтобы  оглушить,  нагнать  страху,  посеять
смерть. А потом все начнут их расстреливать в упор,  а  сами  не  покажутся,
пускай бандиты думают, что бойцов тут много.
     Увидел Сорокин и пулемет "максим". Один бандит нес его тело,  второй  -
станок, третий - коробки с лентами. Взял на прицел того, что нес тело.
     Парфен первым  и  выстрелил.  За  ним  открыли  огонь  другие.  Сорокин
малость замешкался: пулеметчик, в  которого  он  целился,  еще  за  какие-то
секунды до того, как бабахнуть Парфену, вдруг  остановился,  переложил  тело
пулемета с одного плеча на другое и почему-то повернулся в сторону  ельника,
скользнул по нему глазами и задержал взгляд,  как  показалось  Сорокину,  на
том месте, где он лежал.  Сорокин  невольно  пригнул  голову.  Потому  он  и
выстрелил последним и попал: пулеметчик тут же осел на землю,  отшвырнув  от
себя тело пулемета. Стрельба была, разумеется, не густая и не очень  меткая.
Но бандиты в панике бросились бежать от  леса  в  поле,  оставив  на  дороге
пятерых убитых или раненых, в том числе и пулеметчика. Те, что шли в  хвосте
колонны - кто послабее и у кого мешки потяжелее,  не  сразу  поняли,  кто  и
откуда стреляет, остановились, сгрудились толпой. Вот туда Булыга  и  бросил
гранату. Ее разрыв  заглушил  и  выстрелы,  и  крики,  а  что  там  наделала
граната, Сорокин не  видел.  Он  продолжал  стрелять,  и  от  его  выстрелов
падали, может быть, и убитые. Стреляла рядом и Анюта, вся  содрагаясь  после
каждого выстрела - так отдавала ей  в  плечо  винтовка.  Залегли,  начали  в
ответ  стрелять  по  ельнику  и  бандиты.  Затенькали  пули   над   головой,
засвистали, срезая лапки елочек. Одна пуля сухо шпокнула в комель сосны!
     - У меня всего два патрона! -  крикнула  Анюта  и  выстрелила.  -  Од