- Из Тверской губернии приезжала тетка. У нее сейчас  дети  Шилиной,  -
сказал Сорокин. Тетка Анфиса Алексеевна в самом деле с неделю назад  была  в
Москве.
     - А о самом Шилине что вам известно?
     - Ничего... Знал, что он штаб-ротмистр.
     - Вы коммунист?
     - Коммунист.
     - Работаете у Луначарского?
     - Да.
     - В отделе культуры? - Расспросы члена коллегии  напоминали  допрос.  -
Так вот, товарищ Сорокин, ваша родственница Эмилия Шилина обвиняется  вместе
с  ее  мужем   штаб-ротмистром,   скрывающимся   от   нас,   в   участии   в
контрреволюционной организации.
     - А конкретно в чем ее вина? Что она лично сделала?
     - Конкретно? Ну, что там конкретно, мы еще выясним.  У  нее  дома  была
явка для членов группы.
     - Я хотел бы ее повидать.
     - С какой целью?
     - Не видел шестнадцать лет. Надо поговорить о судьбе детей.
     - Ваш адрес?
     Сорокин назвал адрес, и чекист записал. Постояв немного в раздумье,  он
резко крутнулся на высоких  каблуках  с  медными  подковками,  наклонился  к
столу и стоя стал что-то писать.
     - Вот разрешение, - протянул он  Сорокину  бумажку.  -  Встречайтесь  с
вашей родственницей. Время не ограничиваю.
     Свидание  состоялось  в   маленькой   комнатке   рядом   с   коридорным
надзирателем. Это была комната для допросов.  Тяжелая  грубая  скамья  -  не
поднимешь, стол такой же тяжелый, только что полированный и покрытый  лаком.
Надзиратель, пожилой флегматичный  латыш,  мог  со  своего  места  видеть  и
слышать все, что происходит в камере.
     Мила вошла, держа руки за спиной. Ее  привела  женщина-надзирательница.
Сорокин, сидевший за столом, встал навстречу, жестом предложил  Миле  сесть.
Она села на скамью, руки на колени - так  положено  при  допросах.  Сорокина
Мила не  узнала,  приняла  его  за  нового  следователя,  вызвавшего  ее  на
очередной  допрос.  Мила  переменилась  -  располнела,  слегка  оплыла,  как
говорят, обабилась. И все равно Сорокин узнал бы ее и в толпе. Не беда,  что
мелкие морщинки густо собрались на шее и возле глаз,  что  лицо  похудало  и
как  бы  заострилось,  что  ямочки  на  щеках  и  подбородке,  когда-то  так
умилявшие его, почти сгладились. Разве что этот страх,  навсегда,  казалось,
поселившийся в глубине ее глаз. Да, пожалуй, исчез прежний цвет  их  -  цвет
темного меда. Теперь другой: какой-то серо-зеленый, непривлекательный.
     Усилием сдерживая волнение, Сорокин  какое-то  время  разглядывал  Милу
молча, обреченно покорную,  утратившую,  видно,  всякую  надежду,  и  острый
холодок сострадания подкатил  к  сердцу.  Мила,  возможно,  тоже  узнала  бы
Сорокина, если б присмотрелась внимательнее, но  она  только  скользнула  по
нему рассеянным отчужденным взглядом и теперь сидела,  уставившись  на  свои
худые руки, лежащие на коленях.
     - Добрый день, - поздоровался Сорокин.
     Мила рассеянно кивнула в ответ и лишь на короткий миг подняла  на  него
глаза.
     "Не узнает, - подумал Сорокин, и жалость еще  острее  пронзила  его.  -
Неужели и ее имя попадет в список осужденных и его прочтут ее  дети,  муж  и
он, Сорокин? И что ей сказать, чем помочь, как если не спасти,  то  хотя  бы
обнадежить, вернуть веру в спасение?.."
     - Здравствуй, Мила, - громче произнес он.
     На  этот  раз  она  взглянула  на  него  внимательнее,  дольше,   вдруг
распрямила спину, блеклые  губы  ее  с  сухими,  чуть  заметными  трещинками
шевельнулись, приоткрылись, обнажив  ровные  белые  зубы  с  двумя  золотыми
коронками, да так и остались приоткрытыми. Брови взлетели вверх.
     - Максим? - прошептала она. - Боже, Максим, -  повторила  надорванно  и
вскочила, но  тут  же  и  села  -  помнила  свое  положение,  враз  обмякла,
съежилась на скамье, но глаз с Сорокина не спускала.
     - Максим, - сказал он, встал, но, заметив, что ей,  сидящей  на  низкой
скамье, надо задирать голову, чтобы смотреть на него, высокого, сел.
     - Вы здесь служите? - напряженно шевельнулись ее губы.
     - Служу, но не здесь. Мне разрешили свидание.
     - Что с моими детьми? - вскрикнула она и вся напряглась.
     - Там же, в деревне. У Анфисы Алексеевны.
     - Правда?
     - Анфиса Алексеевна была здесь.
     - Дай-то  бог,  дай-то  бог,  -  вздохнула   Мила   с   облегчением   и
перекрестилась.
     "Она  же  спросит  о  муже",  -  оробел  Сорокин.   Он   заметил,   что
латыш-надзиратель, хотя и делает вид, будто  занят  своим  делом,  в  то  же
время внимательно прислушивается к их разговору. Поэтому они говорили  тихо,
только чтобы расслышать друг друга. Сорокин спросил, за что ее арестовали.
     - Не знаю, вот вам крест.  Меня  всего  один  раз  допрашивали,  ночью.
Спросили, где муж, с кем приходил домой, с кем связан.  Клянусь,  ничего  не
знаю. Я его совсем мало видела. Не знала, и чем он занимался. Что за люди  к
нему приходили? Говорил, фронтовики, однополчане.
     - Ну а вы сами помогали чем-нибудь тем фронтовикам?
     - Я? - Глаза ее застыли и смотрели на  Сорокина  подозрительно  и  даже
враждебно. - Вам поручено меня допросить?
     - Ну что вы,  Мила...  Эмилия  Викторовна.  Я  просто  хочу  знать  всю
правду. Мы же родня. - Последние слова  он  произнес  нарочито  громко,  для
надзирателя. - Если все обстоит так, как вы говорите, то... Словом,  это  не
самое страшное. Уверен: разберутся, выпустят. Я буду ходатайствовать,  чтобы
разобрались.
     - Спрашивают, где Ларик. А что я им скажу? Если б я сама знала.  Может,
его давно и в живых нет.
     Он жалел Милу и верил, что ей в самом деле давно ничего не  известно  о
муже. Вот если б этот флегматичный латыш отлучился хоть  на  минутку,  можно
бы сказать и  о  Ларике.  Латыш  не  отходил.  Завели  разговор  о  прошлом,
вспомнили тетку Анфису и то лето в теткиной усадьбе.
     - Боже, как вы были в меня влюблены и как я вас жалела, - сказала  Мила
с грустной улыбкой.
     - Все прошло, - соврал Сорокин, ибо то далекое так и не забылось,  боль
не унялась.
     - Женаты?
     - Не успел. Вот кончится эта... катавасия - женюсь.
     Латыш обернулся к ним спиной,  присел  на  корточки  подле  тумбочки  и
что-то там искал. Сорокин  встал,  подошел  к  Миле  и  пальцем  написал  на
покрытом легкой пылью столе: "Жив,  заходил  вчера".  Она  прочла,  кивнула,
что, мол, поняла, и он тут же ладонью стер написанное.
     - Спасибо тебе,  Максимка,  -  прошептала  она,  назвав  его  так,  как
называла в то далекое лето.
     Чтобы  еще  больше  утешить  Милу,  сказал,  что  обратится  к  наркому
Луначарскому и тот попросит чекистов поскорее разобраться с ее делом.
     На том и расстались. На прощание Мила взяла его руку в свои,  подержала
секунду-другую, потом обхватила  его  за  шею,  и  он,  верста  коломенская,
вынужден был нагнуться,  чтобы  она  могла  поцеловать.  Поцеловала  трижды,
по-христиански. Латыш по-своему крикнул что-то в даль коридора,  пришла  все
та же женщина и повела Милу в камеру.
     Солнце светило жарко, щедро, когда Сорокин после свидания с  Милой  шел
по улице. Блестели, хотя много лет не видели швабры, пустые витрины  богатых
некогда гастрономов, орали галки на липах, ярко пылали церковные  купола,  и
сиял в синем, по-осеннему высоком небе на всю Москву  огромный  шелом  храма
Христа-спасителя. Пожелтевшие деревья роняли листву, она  сплошь  лежала  на
тротуарах, на мостовых, в подъездах домов, занесенная туда ветром  и  ногами
прохожих.
     Сорокин шел с приятным ощущением сделанного  доброго  дела.  Он  верил,
что все будет по справедливости, Милу выпустят. Сегодня же поговорит  о  ней
с Луначарским. Однако в тот день встретиться с наркомом не привелось.
     Прошло и еще несколько дней. Вечером он был дома, лежал под  одеялом  -
было прохладно, а  печки  не  топили.  Читал,  пока  было  светло,  а  когда
стемнело, просто лежал, глядел в закопченный потолок и думал. Думал о  своей
жизни, которая пошла не совсем так, как планировалось. Когда-то в  гимназии,
еще в пятом классе, расписал свое будущее чуть ли не  на  каждые  пять  лет.
После гимназии рассчитывал окончить университет и  художественную  академию.
Потом - поездка в Италию, Грецию для изучения античной культуры,  и  на  всю
оставшуюся жизнь он должен  был  посвятить  себя  древнерусскому  искусству.
Любовь, семья (пятиклассник!) в расчет не принимались. Не мог  он,  конечно,
предвидеть и таких глобальных событий, как война, революция.
     Многое сбылось. Окончены гимназия, университет, были учеба в  академии,
работа в музее...  Была  война,  были  революции,  и  он,  дворянин,  принял
революцию, служил ей. Стал большевиком. Почему так поступил,  порою  сам  не
мог  себе  объяснить.  Главным,  видимо,  было  то,  что  поверил  в  победу
революции, в правоту ее дела.  Его  родовое  имение  в  Смоленской  губернии
крестьяне сожгли - и дом, и все  хозяйственные  постройки,  оставили  только
мельницу. Мать  живет  в  Ярославле,  у  сестры.  Обе  работают  в  больнице
акушерками. Московский их дом реквизирован и заселен кем попало. Его  наспех
перепланировали, наделали перегородок, новых дверей, пробили в стенах  новые
окна. И дом не знает покоя ни днем, ни  ночью.  Сорокину  досталась  комната
куда ни шло, довольно просторная.  Правда,  несколько  раз  пытались  и  его
разгородить, чтобы  подселить  кого-то,  но  Сорокин  не  уступил,  отвоевал
свое - как-никак работник наркомата...
     Наступила ночь, а заснуть не удавалось -  мешали.  Где-то  стряпали  на
примусе, и чад  от  него  проникал  в  комнату.  Наверху  бранились  мать  с
дочерью. "Раскладушка ты, а не девица!" - кричала мать. Что  отвечала  дочь,
не было слышно. За стеной чаевничали две женщины-вагоновожатые, а их  сосед,
ухаживавший за одной из женщин, играл  на  балалайке  и  распевал  частушки,
такие бесстыжие, что оставалось удивляться, как женщины могут их слушать.  А
они слушали и хохотали.
     "Чертовы бабы, - клял их Сорокин,  -  ночь  же,  неужто  не  понимают".
Раньше несколько раз  в  такие  вот  шумные  ночи  не  выдерживал,  ходил  к
соседям, просил, чтобы хоть ночью не шумели. А в ответ слышал:  "Эйш,  какая
благородь даликатная. Захочешь спать - уснешь. Мы спим, и хоть бы что".
     Наконец угомонился балалаечник, мать с  дочерью  прекратили  ругань,  и
Сорокин уснул. Но  спал  недолго.  Разбудили  выстрелы  во  дворе  и  крики.
Сорокин вскочил с постели, прильнул к окну, силясь что-то там рассмотреть  в
темноте. Выстрелили еще два раза - теперь уже где-то в  отдалении.  И  снова
ночная тишина. Соседи, конечно, не слыхали ни выстрелов,  ни  криков,  спали
сном  праведников.  Подумав,  что  это  милицейский  патруль  наткнулся   на
каких-то злоумышленников, Сорокин лег. И в этот момент заколотили  в  дверь.
На его вопрос ответили: сотрудники чека. Сорокин впустил их.  Вошли  двое  в
фуражках с красными звездами, в штатских пиджаках, с маузерами.
     - Нам нужно осмотреть вашу комнату, - сказали они и сразу же  принялись
за дело. Заглянули за шкаф, под стол, под кровать, отворили дверцу шкафа.
     - А по какому поводу обыск? - спросил Сорокин. - Ночью...
     - А кто к вам должен  был  прийти  сегодня  ночью?  -  в  свою  очередь
спросил чекист, который постарше. - Кого ждали?
     - Никто... Никого я не ждал.
     - Никого? А штаб-ротмистра Шилина не ждали? Знаете такого?
     - Знаю. Он мой дальний родственник.
     - А его жена?
     - Тоже родственница. У меня было с нею свидание в чека.
     - Нам об этом известно. Так Шилина, говорите, не ждали?
     - Нет. А почему я должен был его ждать? - Сорокин смекнул,  что  Шилин,
направляясь к нему, наткнулся на патруль, а возможно, и на засаду.
     - Несколько дней назад к вам  Шилин  не  заходил?  -  спросил  тот  же,
постарше.
     - Заходил, - ответил  Сорокин,  не  сомневаясь,  что  об  этом  чекисты
знают.
     Чекисты расспросили обо всем, что им было нужно, попрощались и ушли.  В
окно Сорокин видел, что к ним во дворе присоединились еще двое.
     Он встревожился. Шилин, конечно, шел к нему, чтобы узнать  о  Миле.  Но
почему его здесь поджидали чекисты? Откуда  им  стало  известно,  что  Шилин
может прийти к Сорокину домой? Значит, после  свидания  с  Милой  они  взяли
его, Сорокина, на подозрение, а  квартиру  -  под  наблюдение.  Решили,  что
Шилин непременно поинтересуется судьбой жены и зайдет  к  Сорокину.  Что  ж,
правильно рассчитали.
     До самого утра Сорокин не мог заснуть.
     Через день его вызвали  в  чека,  переписали  всех  его  родственников,
равно как родственников Милы и Шилина, их адреса. Особенно допытывались,  не
знает ли Сорокин кого-либо из офицеров - знакомых Шилина.
     Через месяц от тех же  чекистов  Сорокин  узнал,  что  Шилин  бежал  из
Москвы куда-то на запад. Примерно в то же время Сорокин  получил  от  Шилина
гневное письмо, в котором тот называл его предателем, иудой и  грозился  при
первой же встрече повесить на осине. Шилин счел, что Сорокин сообщил в  чека
о его возможном приходе и чекисты устроили засаду.
     Миле Сорокин не помог. Ее осудили  и  сослали  в  Петушки  -  небольшой
городок во Владимирской губернии.
     Такова была  история  любви  Сорокина  к  Эмилии.  Она  припомнилась  и
шевельнулась болью, когда он стал нечаянным  свидетелем  любовного  свидания
Булыги и Катерины вечером на берегу Днепра.


7

     Сорокина к завтраку пригласил отец Ипполит. Он тяжело  волочил  ноги  -
застарелый ревматизм. Прося принесла из кухни чугунок с картошкой;  обхватив
тряпкой, чтоб не ошпарить руки, грохнула его на стол. Завтрак  был  простой,
крестьянский: отварная картошка, малосольные огурцы с  укропом,  по  ломтику
сала и простокваша. Катерина пришла в столовую  немного  погодя,  радостная,
бодрая, причесанная по-новому - пышно и высоко.  Лицо  припудрено,  легонько
тронуто кремом.  На  ней  красная  кофта  и  бордовая  юбка.  Поздоровалась,
улыбнулась чему-то своему, глаза  ее  весело  сверкнули.  Прося  хмыкнула  в
кулак - рассмешила Катеринина  прическа,  -  прикрывая  рот,  в  котором  не
хватало трех передних зубов. Сорокин встретил Катерину комплиментом:
     - Вы сегодня необычайно хороши.
     - Еще бы, - ответила она и опять улыбнулась. - Французы  говорят:  если
женщина некрасива в семнадцать лет, это ее беда, если в сорок - ее  вина.  А
мне не семнадцать, стараюсь.
     Причину ее радости Сорокин знал: еще не  отошла  от  ночного  свидания,
жила им.
     Ипполит  раз  и  другой  взглянул  удивленно:  не  понимал,  чему   она
радуется. Исподтишка,  с  любопытством  посмотрел  и  на  Сорокина,  считая,
видимо, его виновником такого настроения дочери.
     - Рыжики несут из леса полными лукошками, - сказала Катерина. -  Может,
и мне сходить?
     Она ждала, что ответит отец, но тот промолчал, даже не  поднял  на  нее
глаз.
     - Уж так много рыжиков, - повторила Катерина. - Схожу.
     - Рыжики тэи солить надо, - заметила Прося,  -  а  где  соли  возьмешь?
Боровики неси.
     "Интересно, - ухмыльнулся Сорокин, - а Булыга пойдет по рыжики?"
     Катерина,  позавтракав,  взяла  лукошко,   поправила   перед   зеркалом
прическу и вышла из дому. В окне мелькнул ее  силуэт.  Сорокин  с  Ипполитом
немного помешкали, потом направились в церковь.
     Храм поразил Сорокина еще накануне, хотя в тот раз он и не успел  почти
ничего рассмотреть. А сейчас, налюбовавшись снаружи, он с  жадностью  впивал
красоту его внутреннего убранства.  Церковь  казалась  высеченной  из  одной
глыбы, все  здесь  пребывало  в  гармонии:  стены,  синие  своды  в  золотых
звездах, строгие линии колонн красиво завершающихся вверху арками...  Мягким
и  торжественно-тревожным  эхом  отдавались  каждое  слово,  каждый  шаг,  и
невольно настораживалась  душа,  настраивалась  на  молитвенное  созерцание.
Приятный полумрак и прохлада были пронизаны солнечными лучами,  проникавшими
сквозь узкие прорези окон. Казалось, коснись этих лучей -  и  они  зазвенят,
как струны, волшебной музыкой. Она, музыка, тут словно застыла во всем  -  в
гулкой прохладе каменных стен, в лепных узорах арок, как  бы  приподнимающих
церковь, создающих иллюзию беспредельной высоты.
     Большинство икон и росписей поблекло от времени. Лики святых  исполнены
по преимуществу в  коричнево-желтых  тонах,  характерных  для  стиля  старых
мастеров. Лишь в некоторых простенках и над дверью были росписи  значительно
более позднего времени.
     Ипполит обратил внимание Сорокина на эти поздние росписи:
     - Видите бородача-святого? Автопортрет художника. А рядом богородица  -
наша сельчанка. Оба покойные, царство им небесное.
     - А кто художник? - спросил Сорокин.
     - Тоже наш. Учился у  владимирских  мастеров.  Долго  скитался  где-то,
воротился сюда, попросил: хочу, мол, память о себе оставить в  храме.  Сорок
лет назад это было. Я только принял этот приход. Разрешил.  Вот  художник  и
заполнял все пустоты. Спешил очень. Сутками не слезал с лесов, там  и  спал.
Слаб был, боялся, что не успеет.
     - Как Микеланджело, - сказал Сорокин.  -  Тот,  когда  расписывал  свод
Сикстинской капеллы, тоже спал на досках. От  красок  одежда  его  закорела,
как панцирь. Рубаху, штаны ножом срезали.
     - Я тогда распознал в ликах святых  своих  сельчан  и  сказал  об  этом
художнику. А он ответил, что человек и есть бог для самого себя,  вот  пусть
на себя и молится.
     Как убедился Сорокин, художник был талантлив,  со  своим  отличительным
стилем. Его голубые ангелы  были  столь  невесомы,  что,  казалось,  реально
плыли в воздухе.
     Ипполит рассказал, что художник скончался, едва только  успел  дописать
этих ангелов. Из его потомков в Захаричах остался один внук - Булыга.
     - Председатель?
     - Он самый. Художник оставил ему несколько икон своей работы.  Где  они
сейчас, не знаю. Булыга выкинул.
     Сорокин попросил показать ему  "Варвару-великомученицу".  Ипполит  взял
его за локоть: "Давайте подойдем". Потрясенный, стоял Сорокин  перед  иконой
и не мог оторвать взгляда: он сразу  определил,  что  это  шедевр.  Снял  со
стены, на обратной стороне прочел:  "Писал  Изосим  1684  года  Христова  из
Ростова Великого". Коричневый фон, черные с красным одежды,  на  лице  боль,
взгляд горек. Сложенные, будто связанные  руки.  Это  был  символ  страдания
человечьего, образ женщины, вместившей в себе вселенское  горе...  А  глаза,
глаза как написаны! Кажется, они отвечают на твой взгляд,  как  будто  между
тобою и ею идет немой диалог...
     - Дар архимандрита Юрьева монастыря Фотия, - пояснил Ипполит.
     Как же  талантлив  был  художник,  если  создал  такой  шедевр,  будучи
вынужден  следовать  строгому  диктату  узаконенной  церковью   иконографии,
традиции, ограничивающей и сковывающей его волю. Непреложные  каноны  церкви
предписывали   определенное   построение   композиции,   положение   фигуры,
пропорции. И художник, не отступив от этих правил,  сумел  все  же  и  в  их
пределах проявить  свою  индивидуальность,  глубоко  раскрыть  душу  образа.
Написана Варвара на доске, покрытой тонким слоем левкаса - гипса в  смеси  с
клеем, темперой - в распространенной технике иконописи.  Краски,  замешанные
на яичным желтке, сохранили  свежесть,  словно  были  неподвластны  времени.
Дерево приняло цвет во всей его чистоте и яркости.
     - Вот и нашел то, что искал, - сказал  Сорокин.  -  Место  ей,  Ипполит
Нифонтович, в столичном музее.
     - Дай боже, - вздохнул тот. - Если закроют церковь, ей тут не уцелеть.
     И еще была вовсе уж неожиданная встреча Сорокина с высоким  искусством.
На своде купольного барабана увидел фреску Христа. Освещенный из узких,  как
щели, оконец,  смотрел  с  вышины  своей  Иисус  Христос,  смотрел  большими
пристальными очами, околдовывал, гипнотизировал. Глаза его как бы  втягивали
тебя в свою мудрую бездонную глубину, проникали в душу - от  них  не  утаишь
ничего, не скроешь,  не  солжешь.  Все  было  в  его  взгляде:  осуждение  и
сочувствие, все