и   тревога
охватили его. Чуял, что мирно, гладко такое закрытие не обойдется.

                       И на всем свете, на всем свете
                       Стяг наш алый зардеет огнем, -

в который уже раз начинала Анюта.
     Анюта, как решил, приглядевшись, Сорокин, была и не из городских, и  не
из деревенских, росла где-то посередке - в местечке. Грамотенки у нее  мало,
но нахваталась верхов на разных митингах, сходках, должно быть, и песня  эта
оттуда. Курносая, с  веснушками  на  лице,  с  сильными  руками,  привычная,
конечно, к физическому труду, с  блекло-серыми  волосами,  хвостики  которых
торчали из-под косынки, Анюта была  из  тех  девчат,  которых  обычно  парни
обходят  вниманием.  Серенькая,  неприметная  девчонка-воробышек.   А   она,
глупенькая,  еще  и  старалась,  чтоб  в   ней   было   как   можно   меньше
женственности, - подражала, возможно, какому-то своему начальнику.
     Сорокин спросил у нее, что за песню они разучивают.
     Анюта ответила охотно:
     - Это товарищ Злотина сочинила.
     - А кто она, эта товарищ Злотина?
     - Не знаете? - удивилась Анюта и осуждающе нахмурилась. -  Наш  уездный
комсомольский вожак. Она же и частушки про попов сочинила.
     - Спасибо.
     - Приврев, а не спасибо.
     - Простите, не понял, - в самом деле не понял Сорокин.
     - Спасибо - это "спаси бог". А с богами нам не по пути. Вот и  заменили
на "приврев" - привет революции. И в Москву написали, чтоб декретом  провели
новое приветствие.
     - Вот оно что, - усмехнулся Сорокин. - Не слыхал.
     Вскоре подошли к церкви Булыга,  молодой  хлопец  в  кожанке,  смуглый,
скуластый,  с  узкими  глазами-треугольничками  и   низенький   да   еще   и
сгорбленный мужчина в  пенсне.  У  этого  низенького  был  большой  красивый
портфель с блестящими медными пряжками,  угольниками  и  замками  -  видимо,
реквизированный у какого-то буржуя.
     - Здрас-сте, товарищ Лагин, - поздоровалась с мужчиной Анюта  и  первая
протянула руку лодочкой. - С комсомольцами и  частью  сознательной  молодежи
противоцерковная работа проведена. Все они за постановление исполкома.
     - Правильно, - похвалил ее Лагин, и  Сорокин  понял,  что  это  и  есть
главный уполномоченный, приехавший закрывать церковь.
     Булыга был в своем неизменном бушлате,  в  тельняшке,  кепку  держал  в
руке. Лицо  мрачно,  нахмурено,  густые  брови  то  и  дело  сползали  вниз,
сходились на переносице, и тогда казалось,  что  он  вот  сейчас  разразится
криком, руганью.
     - Служба идет? - спросил Лагин. - Конца ждать не будем.  В  присутствии
верующих и объявим декрет. Это и будет актом пропаганды против религии.
     - Подождать  конца  надо,  -  сказал  Булыга,  глядя  сверху  вниз   на
Лагина. - Ты не знаешь нашу публику.
     - Значит, товарищ председатель, плохо агитируете  вашу  публику.  А  ее
давно уже надо было настроить по-советски. Пошли!
     Смуглый хлопец в кожанке молчал и  посматривал  то  на  Булыгу,  то  на
Лагина, как бы силясь угадать, кто из  них  прав.  "Видно,  татарин,  а  то,
может, от Батыя родословная тянется", - подумал о нем Сорокин.
     - Пошли! - повторил Лагин и первым  направился  в  церковь,  размахивая
портфелем.
     За ним поспешили Анюта с комсомольцами,  хлопец  в  кожанке.  Булыга  и
Сорокин вошли последними.
     Служба шла. Отец Ипполит,  видно,  заканчивал  проповедь.  Густо  пахло
ладаном и воском от свечей.
     Лагин, хлопец в кожанке  и  несколько  комсомольцев  стояли  в  шапках.
Булыга, как заметил Сорокин, снял кепку еще в притворе.
     - Итак,  дорогие  мои  парафияне,  -  говорил  отец  Ипполит,   -   бог
беспределен и непостижим, и лишь одно в нем постижимо - его  беспредельность
и непостижимость. А то, что мы говорим о боге утвердительно, показывает  нам
не естество его, а лишь некую сторону его естества, ибо  он  есть  нечто  из
числа явлений, существующих в силу того, что  он  выше  всего  сущего,  выше
даже самого бытия...
     Ипполит видел, как они вошли в церковь, и  голос  его  задрожал,  фразы
набегали одна на другую, путались слова. Стали озираться верующие,  зашикали
на вошедших, чтобы сняли шапки. Тот-другой из комсомольцев обнажили  головы.
Снял шапку и хлопец в кожанке. Лагин упорствовал.
     - Ирод, - подошла к нему древняя старушка, - ты в храме. Шапку сними.
     Лагин отмахнулся от нее, быстро прошел к амвону, крикнул:
     - Внимание! Слушайте все. Службу объявляю закрытой. Есть  постановление
уездного исполкома о закрытии вашей  церкви  -  этого  рассадника  опиума  и
передаче ее со всем имуществом  государству.  -  Он  нагнулся,  поставил  на
острое колено свой блестящий портфель, щелкнул  замками,  достал  бумагу.  -
Вот это постановление. И я предлагаю прочесть его с  амвона  вам,  гражданин
священник.
     После короткой гнетущей  тишины  среди  прихожан  возник  гул  голосов.
Поначалу голоса были тихие, осторожные - люди еще не  поверили  услышанному.
Потом гул стал нарастать. Передние угрожающе надвинулись на  Лагина,  и  тот
встревоженно принялся искать в толпе  Булыгу  и  хлопца  в  кожанке.  Булыга
стоял мрачнее тучи, смотрел в пол.
     Ипполит взял протянутую ему Лагиным бумагу, читал молча,  держа  ее  на
отдалении, лицо его серело, наливалось бледностью. Прочтя, сказал Лагину:
     - Огласить это с амвона я не могу. Здесь все написано в  оскорбительных
выражениях. Это кощунство.
     Лагин выхватил бумагу у Ипполита.
     - Это саботаж, гражданин священник. Вы отказываетесь  исполнить  приказ
исполкома.
     - С амвона читать не буду, - твердо повторил Ипполит. -  Читайте  сами.
Церковь передаю в ваше распоряжение. Ключи можете получить хоть сейчас же.
     Сорокин, а за ним и Булыга с хлопцем в кожанке пробрались сквозь  толпу
прихожан к Ипполиту и Лагину.
     - Михаил  Игнатьевич,  и  вы,  Максим  Осипович,  -  обратился  к   ним
священник, - того, что от меня требуют, я не могу выполнить. Я  хочу,  чтобы
меня  поняли:  читать  это  в  присутствии  верующих  нельзя.   Это   грозит
эксцессом. Максим Осипович, вот прочтите...
     - За этот самый... за бунт вы и ответите, - осмелел Лагин.
     Сорокин попросил у Лагина постановление. Лагин подозрительно  посмотрел
на него, но бумагу отдал.
     Булыга  наклонился  к  Лагину  -  тот  был  ему  по  грудь,  -   сказал
вполголоса:
     - Браток, давай сделаем все это после службы.
     - В прятки играть не станем, мы откроем людям глаза,  -  посмотрел  тот
снизу вверх на Булыгу.
     Из толпы прихожан послышался гневный бас:
     - Дак это ж они хотят царкву снистожить!
     Толпа загомонила, подалась ближе к алтарю. То  ли  нарочно,  то  ли  по
неосторожности пискнула, мяукнула гармошка. Булыга вскинул руку:
     - Тихо,  сельчане,  тихо!  Никаких  скандалов   и   безобразий!   -   И
скомандовал комсомольцам: - А ну, брысь из церкви!
     Гармонист, прятавшийся за спинами комсомольцев -  все  же  стыдно  было
перед деревенским людом, - первым шмыгнул к двери; за ним,  опустив  головы,
выскользнули и остальные комсомольцы.
     - Что делается, что делается, - тяжко вздохнул  Ипполит,  а  на  выдохе
зашелся частым кашлем.
     Сорокин читал  постановление.  Оно  было  написано  и  безграмотно,  и,
действительно, в таких выражениях, что не  только  в  церкви  -  на  обычном
сходе неловко было бы прочесть. Оскорблялось и все духовенство,  и  все  без
разбора верующие. Огласи его в церкви - беды не миновать.
     - Ну что? - спросил Булыга у Сорокина, когда тот закончил чтение.
     Сорокин протянул бумагу Булыге:
     - Это... это... Да вы сами почитайте.
     Лагин хотел было взять постановление.
     - Я прочитаю! - выкрикнул он злобно, срываясь на визгливый фальцет.
     Сорокин спрятал бумагу за спину.
     - Не позволю, - сказал, сдерживая дрожь  в  голосе.  -  И  попрошу  для
продолжения разговора выйти из церкви. - Он первым направился к двери.
     - Кто вы такой? - снова сорвался на визг Лагин. - Я  уполномоченный  из
уезда.
     - А я уполномоченный из  Москвы,  -  ответил  Сорокин,  когда  они  все
четверо вышли из церкви.
     - Позвольте ваш  мандат!  -  Лагин,  обеими  руками  прижимая  к  груди
портфель, ни дать ни взять боевой щит перед атакой, встал на  пути  Сорокина
дерзко и воинственно.
     Сорокин только взглянул на него с высоты своего роста, и  была  в  этом
взгляде плохо скрытая насмешка.
     Тогда хлопец в кожанке, не  произнесший  до  этого  ни  единого  слова,
по-военному козырнул Сорокину и представился:
     - Сотрудник губернской чека Сапежка. Предъявите документы.
     Сорокин достал из кармана френча мандат и протянул чекисту.  Тот  читал
недолго,  монгольские  глазки-треугольнички  радостно  засветились,  излучая
удивление и мальчишеский восторг. Потом Сапежка козырнул  и  передал  мандат
не Лагину, протянувшему за ним руку,  а  Булыге.  Тот  начал  читать  вслух,
почти по слогам:
     - "Выдан  настоящий  уполномоченному  наркомата  просвещения   РСФСР...
производить осмотры  и  брать  на  учет...  Советским  учреждениям  надлежит
всячески  содействовать  товарищу  Сорокину..."  -  Булыга  так  же,  как  и
Сапежка, козырнул Сорокину, спросил удивленно:
     - Неужто из Кремля? Ну, браток,  извини.  Что  ж  ты  вчера  ничего  не
сказал. - Он дал и Лагину прочесть мандат, не выпуская его, однако, из  рук.
Сказал тому: - Ну, вник, кто у нас? Не тебе чета, хоть и нет у  него  такого
портфеля.
     Булыга подозвал Анюту и ее комсомольцев.
     - Вот что, милая невестушка, - погрозил ей пальцем, - чтоб это  было  в
последний раз. Ишь ты ее, с гармошкой в  церковь  привела.  Сама  додумалась
или подучили?
     Анюта растерянно молчала, поглядывала на Лагина в  расчете,  видно,  на
его заступничество.
     - Вечером проведем сходку, - говорил Анюте Булыга. - Так ты  со  своими
хлопцами пробегись по селу, оповести. Вникла? А ты, Тимох, -  повернулся  он
к бубначу, - давай-ка сюда. - Кучерявый хлопчина в  расстегнутой  рубашке  -
под пролетария - подскочил к председателю, вытянулся. - Тебе, Тимох,  особое
задание. Слетаешь на выселки и там разбубнишь про сходку. Начнем, как  коров
с поля пригонят. Ну, еще в колокол ударим.  Вник?  Все,  точка.  Приврев!  -
протянул Анюте руку на прощание.
     Лагин, присмиревший, подавленно молчал. Переживал  свою  неудачу  -  не
удалось закрыть церковь. Первая неудача. До этого он закрыл уже  две  церкви
и синагогу. Правда, синагога не  то,  что  православный  собор,  -  половина
обычного дома. Он, казалось, стал еще меньше  ростом.  Портфель  спрятал  за
спину.
     - Скажите, кто сочинитель этого вашего документа? -  спросил  у  Лагина
Сорокин. - Не сами вы?
     - Постановление  это  одинаковое  для  всех  церквей,  которые   решено
закрыть, - уклонился тот от прямого ответа.
     - Очень опасный документ, - сказал Сапежка. - Я доложу в губернию  и  о
нем, и о том, что вы провоцируете людей  на  бунт.  -  Сапежка  посмотрел  в
глаза Сорокину - ждал одобрения.
     Тот утвердительно кивнул.
     - Товарищ  Сорокин,  -  стал  просить  Лагин,   -   напишите   мне   на
постановлении, что вы запретили закрывать церковь.
     - А я не запрещал. Закрывайте, только не  таким  образом.  Надо,  чтобы
люди сами поняли: церковь - зло, им она не нужна. А о ваших  методах  борьбы
с религией я тоже напишу в губком и в Совнарком.
     - Правильно, - завилял Лагин. - Думаете, я по своей  охоте  это  делаю?
Ничего подобного. Вы так не думайте. Я  выполняю  поручение.  -  Он  записал
фамилии Сапежки, Сорокина, номер и дату выдачи сорокинского мандата.  -  Мне
же надо оправдаться.
     Стали расходиться. Булыга напомнил Сорокину, чтобы тот  вечером,  когда
ударит  колокол,  пришел  на  сходку,  и  вместе  с  Сапежкой  направился  в
сельсовет. Сапежка был уполномоченным губчека  по  борьбе  с  бандитизмом  в
здешнем уезде.


                              Гомель. Губкому

     ...Неоднократно   встречался   с   фактами   возмутительными.   Уездные
исполкомы,  вынося  постановления  о  закрытии  той  или  иной  церкви,   не
учитывают  обстановку,   политический   момент   и   при   реализации   этих
постановлений вызывают у населения  нежелательные  реакции.  Ведя  борьбу  с
религией,  совершают  противоправные  и  аморальные   действия,   оскорбляют
верующих  и  служителей  культа.  Так  называемая  культурно-просветительная
антирелигиозная пропаганда сводится к психологическому  и  даже  физическому
надругательству над попами и  другими  церковными  служителями.  Разрушаются
храмы, являющиеся памятниками славянского зодчества, уничтожаются  старинные
книги, иконы...  Хулиганские  частушки,  которые  организованно  распеваются
вблизи церквей во время службы  или  под  окнами  домов  священнослужителей,
карикатуры  и  непристойные  надписи  на  стенах  церквей  числятся  главным
средством и методом борьбы с религией...
     ...В прошлое воскресенье в захаричскую церковь во время  службы  явился
представитель уездного исполкома тов. Лагин,  остановил  службу  и  понуждал
священника прочесть с амвона  постановление  исполкома.  Постановление  было
написано в оскорбительных по отношению к церкви и верующим  выражениях,  что
могло вызвать возмущение прихожан. Я был вынужден вмешаться и таким  образом
предупредил нежелательный эксцесс...
     ...В нашей центральной печати, в выступлениях  советских  руководителей
не раз осуждались  подобные  методы  борьбы  с  религией  и  указывалось  на
опасность  таких  методов.  Терпеливая,  умная  и  тактичная  работа   среди
населения, а не хулиганские выпады против служителей  культа  и  верующих  -
вот действенное и правильное средство атеистической работы. Этому учит  наша
партия.
     ...Обращаю также  внимание  на  недопустимое  варварство  при  закрытии
козловичской церкви.  В  ней  были  уничтожены  старинные  книги  (сожжены),
иконы, с  последних  сорваны  оклады,  выполненные  известными  мастерами  и
имевшие высокую художественную ценность.
     ...Прошу временно отложить закрытие церквей  в  Захаричах  и  в  других
селах до моего обследования таковых и взятия на учет всех  художественных  и
исторических ценностей.
                                                              Уполномоченный
                                                 наркомата просвещения РСФСР
                                                                     Сорокин


4

     Издавна в Захаричах на сходки сзывали ударами  колокола.  Он  висит  на
двух столбах  рядом  с  домом  бывшего  волостного  правления,  а  сейчас  -
волостного сельского Совета. Никто даже из старожилов не знает, сколь  давно
этот колокол появился  в  Захаричах.  Говорят,  будто  еще  при  татарах  он
подавал сигнал тревоги, а позднее оповещал о приближении панских  карателей.
Еще позднее, когда этот край навсегда  стал  частью  Руси,  колокол  созывал
людей на сходы и давал знать о пожаре.
     В это воскресенье вечером тоже ударили в колокол. Его  раскатистый  гул
поплыл над селом, вливался в открытые окна и двери хат. Бил  в  колокол  сам
председатель Булыга. Люди потянулись к сельсовету.
     На улице уже стояли стол, накрытый красной  материей,  широкая  скамья,
табуретки. Это было постоянное  место  сходов.  Чтобы  присесть  людям,  там
лежало несколько колод, толстых чурок - одному богу ведомо, кто и  когда  их
приволок.
     Первыми на сход  пришли  комсомольцы  во  главе  с  Анютой.  Они  опять
держались тесной  ватажкой.  Были  там  и  гармонист,  и  бубнач  со  своими
инструментами.  Сидели,  тихонько   переговаривались,   бросали   любопытные
взгляды на Сорокина, пришедшего  вместе  с  Булыгой  и  занявшего  место  за
столом. Они уже знали, что он приехал не откуда-нибудь, а из  самой  Москвы.
Некомсомольская    молодежь    (Анюта    называла    ее    неохваченной    и
малосознательной),  сбившись  в  отдельный  гурт  со  своими  гармонистом  и
бубначом,  держала  путь  под  вязы.   Там   была   площадка   для   танцев,
утрамбованная чуть ли не до твердости камня, - из вечера в вечер молотят  ее
пускай и босыми, зато молодыми ногами. "Неохваченные" шли и горланили:

                           С неба звездочка упала
                           Четырехугольная.
                           Расскажи, моя милая,
                           Чем ты недовольная.

     Когда они поравнялись с сельсоветом, Булыга задержал их:
     - А ну, молодежь, сегодня отменяю ваши пляски. Хватит вколачивать  ноги
в зад. Давайте на сходку. Послушайте, что вам скажут умные люди. Вникли?
     Вникнуть-то они вникли, да не очень хотелось сидеть и  слушать,  бывали
не раз на таких сходах. Однако свернули к сельсовету  и  уселись,  образовав
свою группку.
     Взрослые собрались не сразу.  Булыга  посматривал  то  в  одну  сторону
улицы, то в другую, начинал злиться. Схватился  за  веревку,  еще  несколько
раз ударил в колокол.
     - Соберутся. Идут вон, - успокаивал его Сорокин.
     Он слегка волновался, как и  всегда,  когда  приходилось  выступать  на
таких собраниях. Знал, что  услышит  и  здесь  немало  жалоб,  попреков,  не
обойдется и без проклятий, угроз. Все свои обиды выскажут люди.
     Подошел старик, в белых посконных портах, в свитке внакидку, босиком.
     - Опять про разверстку будешь талдычить, Игнатович? - спросил у  Булыги
и, не дождавшись ответа, сел на колоду.
     - Угадал, Сидорка, -  сказал  Булыга,  спустя  какое-то  время.  -  Про
разверстку.
     Людей сошлось много. Заняли все  колоды,  некоторые,  что  жили  рядом,
принесли свои скамейки. Курили, гомонили. Гармонист  тихонько  наигрывал  на
хромке.
     - Мужики, - обратился к сходу Булыга,  -  вот  вы  на  меня  со  своими
обидами наступаете. А некоторые  несознательные  элементы  бранят  советскую
власть. Бранят - потому как темные, текущего момента не понимают. Сдать  пуд
хлеба для городского пролетариата - это значит ускорить  мировую  революцию.
Так что важнее - пуд хлеба или советская власть во всем свете? У этих  людей
память, как у зайца хвост. Забыли, как жили при проклятом царизме.
     Булыгу, который до этого казался Сорокину  не  очень-то  разговорчивым,
прорвало, занесло в высокие сферы. Он долго громил  империализм,  Антанту  и
бандитскую нечисть. А закончил так:
     - И  когда  мина  пролетарской  революции  наткнется  на  международный
империализм, от него останутся одни... одни невоспоминания.
     Он первым же и ударил в ладоши, подавая пример  сходу,  потом  объявил,
что слово имеет товарищ Сорокин.
     - Он  приехал  сюда,  товарищи  сельчане,  издалека.  Из  Москвы.   Его
прислало... - Булыга  помолчал  и  закончил  тихо  и  торжественно:  -  Наше
правительство.
     Повеяло тишиной, все  устремили  взгляды  на  Сорокина,  который,  сняв
очки, очень уж старательно протирал их носовым платком  -  волновался.  И  в
этой тишине послышался голос Сидорки:
     - От правительства приехал, а где ж его хромовые сапоги и наган?
     Пробежал смешок, но, правда, осторожный: люди еще не знали, добрые  или
худые вести привез этот начальник.
     - Я действительно из Москвы,  -  начал  Сорокин.  -  По  какому  именно
поводу я здесь очутился,  это  не  суть  важно.  Знаю,  что  вас  интересует
положение в стране, за рубежом, на фронте.
     Он и рассказал об этом положении, о разрухе в  стране,  о  нехватках  и
голоде в городах.
     - В Белоруссии, - говорил он,  -  в  том  числе  и  в  вашей  губернии,
многочисленные банды чинят  кровавые  расправы.  Только  активными  усилиями
всех  трудящихся  можно  установить  порядок.  Землю  и  власть  свою  нужно
защищать с оружием в руках. А я  в  уезде  узнал,  что  из  вашего  села  не
явилось по призыву в  Красную  Армию  девять  человек.  Это  значит,  девять
дезертиров. Целое отделение!
     - Мы их всех знаем, - встал Булыга.  -  Это  двое  Зуйковых,  Бурбулев,
Кириченки, Мозольковы...
     Договорить ему не дали. Вскочил чернявый мужчи