о сюда, неделю в гарнизоне, две на границе.
     "На  дембель"  из  войск  тогда  отпускали  поздно,  очень  поздно. Как
правило,  первая партия "осенников"  из нашего  отряда  уезжала  числа 15-20
декабря, так что до Нового года доехать домой успевали далеко не все. Я  был
не женат, не комсомольский активист  и  не политодтеловский стукач, так что,
раньше 27-го  и не собирался. К тому же служба захватывала целиком и считать
дни  или просто заглядывать в календарь  было  некогда,  да и неохота. Когда
работа  затягивает  полностью,  счет  времени  особо  не ведешь.  Наше  дело
служивое: скажут - поедем, не скажут  -  подождем.  Вот, помнится,  весенний
призыв  собирались отправлять по домам, а тут американские военные корабли в
наши воды сунулись, а потом маневры проводили вблизи  границы.  Так ребята в
средине  августа уехали, когда обстановка разрядилась. Мы  тогда  шутили над
ними:   "Готовьте  шинели,  братцы,  еще  пара-тройка  недель  и   вместе  с
"осенниками", по холодку домой  помчитесь". И  действительно, со дня отъезда
последней партии до осеннего  приказа о  демобилизации  прошло ровно  четыре
недели. Никто не жаловался и не возмущался, относились, как к должному.
     Как-то  между делом, добрался я до очередного неисправного комплекса на
дальней  заставе - у черта на рогах, в такой глухой тайге, что до ближайшего
поселка 35  км по карте, по  прямой. Ковырялись  неделю,  вымотались все, но
сделали.  Запустили  комплекс, прогнали тесты -  работает! Красота,  сижу  в
дежурке, наслаждаюсь. Только  собрался  доложить  оперативному  - звонок  из
отряда. Беру трубку, представляюсь, а оттуда вещает начальник инженерного:
     - Ты домой хочешь?
     Я не сразу врубился, о чем это он, и говорю:
     - Да  ну  его, гарнизон этот,  я  еще пару  дней тут  посижу,  комплекс
проверю.
     -  Дурень,  ты увольняться  собираешься,  или  на сверхсрочную остаться
решил? Я тебя  по всей границе разыскиваю. Если  домой поедешь - чтоб сел на
сегодняшний поезд,  завтра  получишь расчет  и свободен,  а  то  эта  партия
последняя,  с  которой ты можешь  успеть  к  празднику.  А может останешься,
съездишь в отпуск, потом в школу прапорщиков, да еще послужим?..
     Я  только  потом  себя поймал на  том,  что вместо ответа вслух, просто
помотал головой и трубку бросил. На календарь в часах глянул - мать честная,
24-е декабря! Да и  время уже  18  с  минутами, до  поезда полтора  часа,  а
трястись  до станции  со всей возможной скоростью - час двадцать. Я  бегом к
начальнику  местному:  дескать, выручайте,  горю!  Конечно,  дал он  машину,
понеслись.  Подъезжаем к  станции, по времени - опоздали на  пять  минут,  а
поезд стоит, то-то радость. Подлетели, я на последнюю площадку прыгнул прямо
из машины, поезд сразу тронулся. Пошел в 11-й вагон,  там  всегда  наш наряд
ездил,  по проверке  документов. Пришел к ним - оказалось, начальник заставы
на станцию позвонил, и старший наряда специально из-за меня поезд придержал.
Надо же, сколько чести одному охламону! Хорошо, что мир не без добрых людей.
Пока до отряда ехали, я лихорадочно пытался вспомнить, а где же мои шинель и
парадная форма и в каком состоянии они находятся? Это те, кто в штабе да  на
подхозе  служили,  к  увольнению  за полгода  готовились,  а  всем остальным
некогда было. Ничего не вспомнил, да ладно, думаю, ночь длинная, успею все в
порядок  привести.  Едва  вошел  в  казарму -  ко  мне  сразу  человек  пять
подскакивают  и давай  на меня  форму  мерить, как  в  хорошем  ателье: "Тут
обрезать, здесь подшить, там погладить..." Я опешил и проблеял:
     - Да вы чего, ребята, я и сам...
     Но договорить мне не дали.  Дежурный  по роте, Вовка Кап, сгреб  меня в
охапку и пихнул к умывальнику:
     -  Шуруй  мыться, самостоятельный, мы тебе воды нагрели, а через десять
минут  чтоб спал, как младенец, без  тебя управимся. Чего там в тебе мерить,
шкурка с дырками!
     Свалился  в сон я тогда, как в яму - устал да и понервничал порядком. А
утром проснулся, гляжу и глазам не  верю: висит на спинке кровати моя форма,
отутюжена  -  об стрелки порезаться  можно,  все  сверкает,  даже награды на
месте. Сапоги - хоть смотрись в  них, так блестят. Облачился, глянул на себя
в  зеркало -  ну не может быть! Ребята  рядом  стоят,  улыбаются.  Я  руками
развел, что  тут скажешь? Поблагодарил и бегом  с остальными  счастливчиками
обходной лист подписывать и расчет получать.
     Вечером  собрались в  казарме, сели в круг с теми, кому еще  служить  -
поговорить  напоследок  да  попрощаться.  Офицеры  наши  пришли  -  ротный и
начальник инженерного.  Попели песен под гитару, потрепались. Всем так много
сказать  тогда хотелось,  но  ничего  путного  не  вышло, все какие-то общие
слова, пожелания, невесело  как-то...  Ротный с  "инженерным" тогда всех еще
раз спросили:
     -  Ребята,   кто   на  сверхсрочную  хочет  остаться,  последний  шанс,
решайтесь! Граница от себя  просто так  не отпустит, помянете  на гражданке.
Там уже совсем не та жизнь, что вам помнится, весь мир перевернулся с ног на
голову...
     Но мы только  плечами  пожимали, ну что там могло  сильно измениться за
два года? Никто из наших не остался, все домой рвались. Попрощались с грехом
пополам,  отправились  на "шмон" в клуб.  После  проверки  чемоданов  (можно
подумать, что найдется  дурак, который с  собой оружие или еще  какую  дрянь
домой потащит!) пожали  руки своим командирам в последний раз и - в автобус.
Пока служил, думал, будем уезжать - автобус от криков радости развалится,  а
тут...  Молчком  все в окна уставились  - и ни  слова, лица у всех  жесткие,
хмурые. Я себя не сразу поймал на том, что глазами словно вобрать, впитать в
себя все старался напоследок, с собой в сердце увезти: дорогу, бухту, черные
кривые деревья, кочки на болоте,  желтый сухой камыш, сопки эти ненавистные,
вдоль-поперек истоптанные, наблюдательные вышки...
     Поезд  подошел, у всех билеты в разные вагоны, а мы сгрудились напротив
11-го,  по  привычке.  Загрузились,  а  потом  давай  с пассажирами билетами
меняться  -  никто  не  захотел из "своего" вагона уходить.  Пока  последнюю
заставу нашего отряда не проехали, никто спать не лег, а все вялые разговоры
- только о  службе. Уже совсем ночью, приятель мой еще  по взводу повышенной
боеспособности,  Женька  Паркин,  сорвался  куда-то,  ни  слова  не  говоря,
вернулся через несколько минут с двумя бутылками водки и пакетом закуски.
     -  Давайте  выпьем  братцы, домой же  едем, не в командировку. Все, все
кончилось, радоваться надо. Да заодно и помянем,  и  службу,  и тех,  кто не
дожил... - и к наряду:
     - Разрешите, товарищ прапорщик? Вы не против, мужики?
     Те руками замахали:
     - Да пейте, конечно, полное право имеете, а мы просто с вами посидим за
одним столом.
     Я  пить  не стал (после того, как  на  войне месяц спиртом вместо  воды
умывался, мне и смотреть на водку жутко было), сжал руку в кулак, как  и те,
кто на службе, чокнулся со всеми. Но после выпитого веселья  не прибавилось,
почти все спать разошлись, а я к прапорщику подсел. Мы с ним, вроде, земляки
- он из Томска родом, недавно из отпуска вернулся.
     - Расскажите, как там, дома?
     - Так ты через пять суток сам  увидишь,  чего уж там? А вообще-то  черт
знает  что  творится,  народ как  с  ума посходил  и в  большом,  и в малом.
Кооперативы какие-то, деньги бешеные, в  магазине водка  с  двадцати  одного
года,  по паспорту, и  то  не купишь. Бандиты  на  крутых  машинах по городу
внаглую гоняют,  на ментов плюют. В газетах и по телеку - сплошная политика,
перестройка  и  прочий  мусор.   То  афганская  война,  то  гражданская,  то
бандитская. Я всего год не был, а приехал - и город, и людей не узнаю. Да ты
не тушуйся, здесь выжил, а дома и подавно  все нормально будет,  привыкнешь,
жизнь наладится.
     Добрались мы до Уссурийска, с великим трудом билеты взяли  -  и опять в
поезд, до  дома. Я почти всю дорогу проспал, как сурок, словно вся усталость
за службу сразу навалилась. Поезд в  Новосибирск  пришел 31-го декабря  в 23
часа. Прикинул, домой зайду, как Дед Мороз,  перед самым наступлением Нового
года.  Вышел  я  на перрон,  снег кругом, холодина, глянул на табло  рядом с
вокзалом  -  32 градуса, крутовато, после приморского  нуля.  По пограничной
"собачьей"  привычке  воздух  носом  втянул прерывисто, принюхался... Фу  ты
пропасть!  Вся таблица Менделеева в воздухе, как  тут люди дышат?!  И побрел
наверх по  лестнице, отмахиваясь от таксистов  - куда там ехать, если мне до
дома пять минут ходьбы. Поднялся, глянул на площадь - огни, люди кругом, все
торопятся, машины,  все цветное,  ничего армейского...  И тут меня  аж в жар
бросило - осознал, почувствовал: все! Дома!  Я живой и  я дома!  Снял шапку,
поднял лицо к небу, постоял долгую минуту, не обращая внимания на удивленных
прохожих, продышался и пошел, медленно-медленно, и мороз меня не брал. Шел и
внимательно присматривался: этого забора  не было, а  здесь  дом здоровенный
вырос  и  уже  люди в нем живут, на  этом  повороте так  же скользко, как  и
раньше,  а в  этот тополь  три  года назад машина врезалась...  Что-то новое
видел, что-то  старое,  не  изменившееся,  но  почему-то  особой радости  не
испытывал, словно не хватало мне чего-то важного, нужного,  или не верилось,
что это  не сон. А  когда  подошел  к  дому, свет в своих окнах увидел,  так
разволновался, что коленки ослабли. Вошел в подъезд,  запах  знакомый  нервы
подхлестнул, как наркотик. По лестнице  идти  страшно:  как-то  примут меня?
Сестренку бы не  испугать, уходил служить - ей всего шесть лет было, а вдруг
забыла  меня,  не подойдет,  застесняется? Я-то по  ней  скучал  чуть ли  не
сильнее,  чем по отцу с матерью. Был, правда, в отпуске год  назад, да  чего
там - десять дней, как во сне... Не помню, как на свой этаж поднялся, пришел
в себя, когда  мама из-за  двери  спросила:  "Кто  там?" Мне  бы ответить, а
сказать  ничего не могу - горло перехватило. Поставил чемодан на пол,  шапку
снял, волосы пригладил  машинально и еле  выдохнул:  "Мама, это я...", а сам
испугался,  вдруг у меня  голос  изменился  и она меня не узнает?  Открылась
дверь,  а на пороге  все  трое: мать, отец, сестренка, словно  знали,  что я
сейчас  приду. Я еще не успел шага  сделать,  как сестренка с визгом  на шее
повисла:
     - Я знала, знала, что ты к Новому году успеешь!
     Бог ты мой, выросла - мне почти до плеча, и когда успела? Я одной рукой
отца  с матерью обнял, второй ее придерживаю, а она прижалась, уткнула нос в
колючую шинель и висит на мне, легкая, как пушинка...
     Так она и  сняла с меня все  страхи  и  опасения своим детским порывом,
отлегло от  сердца. Разделся,  прошел в комнату. Отец на  форму смотрит,  на
награды, улыбается. Ему ничего объяснять не надо, сам служил,  знает, что за
что дают. Мама расплакалась, я ее успокаиваю неумело:
     - Ну что ты, я  ведь насовсем приехал,  живой, здоровый. Провожала - не
плакала, чего уж теперь-то, - а сам  думаю: "Хорошо,  что нашивки за ранения
спорол, вот бы слез было, раз в пять больше".
     Говорили мы  в тот вечер  мало, больше сидели, смотрели друг  на друга,
наглядеться не  могли.  Сестру  спать  отправить  - проблема,  вьется вокруг
котенком ласковым:  "Ну можно я еще посижу, ну немножко? А ты никуда до утра
не уйдешь? А утром? А вдруг я  просплю и ты сбежишь?" Утром я  проспал, а не
она. Проснулся  далеко  засветло,  от  запаха  чего-то  жарящегося  и  очень
вкусного.  Встал, надел трико и  майку (остальная одежда не налезает, тесная
стала), вышел  из комнаты - вся семья на кухне  сидит  и шепчется, разбудить
боятся.  Пока  говорили,  смотрю  -  мама  с  отцом  мои  руки,  плечи,  шею
разглядывают  исподтишка  и  как-то  беспокойно.  Я  почему-то подумал,  что
пытаются понять, был я ранен, или нет. Пошел мыться, вышел из ванной в одних
трусах,  чтоб  разглядели спокойно.  Подумал,  не  заметят  на  животе метку
багровую - след от осколка. Ошибался. Мама опять в слезы: "Что это у тебя за
шрам?!"  и  давай меня  вертеть со  всех сторон.  Я, понятное  дело,  слепил
что-то,  типа  "на  проволку  напоролся при  разгрузке,  мелочь,  чуть  кожу
поцарапал". Но  смотрю - отец тоже хмурится, серьезный  стал.  Я отмахнулся,
дескать, потом расскажу, времени впереди много.
     Не знал я тогда, что война у  меня в башке прочно поселилась,  нет-нет,
да  и приходила во снах, скалилась смертельной  улыбкой. Тогда весь  дом  от
моих криков просыпался. Так  во сне все и  рассказал,  сам  того  не  желая.
Родители  и  без   того  догадывались   по  моим  ответам  невпопад,  да  по
попадающимся  изредка на конвертах штампам "Проверено военной цензурой", что
не все  время я  на  границе  провел.  Вот когда  я в  очередной раз "добрым
словом" секретность  нашу  помянул,  когда мама  мне эти  конверты показала.
Вроде  все  там  в  порядке: штемпель Приморского отделения  связи,  даты  в
письмах я не ставил предусмотрительно, но  вид  у них такой,  словно  они  с
Дальнего Востока пешком пришли. Оно  и понятно - из Афганистана до  Приморья
через столько  рук,  мешков,  на  всех  видах  транспорта. Да  и штамп  этот
"цензурный" на  обороте дурацкий,  жирный, черный, как  клеймо... Видно, нет
такой секретности, чтоб родительское любящее сердце обмануть.
     Из положенных по закону трех месяцев отдыха меня хватило недели на две.
Потом  пришлось срочно искать  свое место  под  солнцем,  привыкать  к новой
жизни.  Поступил  я  на  рабфак  в  институт,  на  стипендию  не   больно-то
разгуляешься. Ткнулся в пару мест на работу - где берут, там не платят,  где
платят - не  пролезешь.  Безработица. С грехом пополам  устроился  тренером,
удобно - работа вечерняя, учиться не  мешает, платили неважно, но нравилось.
Жизнь  кругом просто  ключом била:  каждый день что-то  новое,  какая-нибудь
проблема,  которую  окружающие кидаются бурно обсуждать на  всех  углах. А я
смотрел   на  все  словно  со  стороны,  и  странным  мне  казалось  многое,
ненастоящим каким-то.  Ну  как  объяснить, что в одной  и той же газете,  на
соседних  полосах три  статьи: в  одной  прославляется  доблесть  воюющих  в
Афганистане солдат  и  офицеров, в другой  поливается помоями  вся армия без
разбора, в  третьей объясняют, что  большинство "афганцев" и  спецназовцев -
социально опасные элементы, готовые убивать всех без разбора.  И все  это на
фоне небывалого расцвета "военно-патриотического движения" среди школьников.
Свобода  слова и мнений? Может  быть, но  почему на соседних полосах? Помню,
еще  в  институте  народ   бурно   обсуждал  новый  "натуралистичный"  фильм
известного  режиссера об  афганской  войне  и  проблемах  вернувшихся оттуда
людей.  Сходил  я,  посмотрел.  Из всей "натуры" один  раз увидел на  экране
"душмана" с автоматом, на стволе у которого - насадка для стрельбы холостыми
патронами, крупным планом, прямо в камеру. Остальное - "мыло". Ощущение было
такое, словно в меня плюнули. Воспринимал я тогда многое, как чужую  игру, у
нас в войсках такие тусовки назывались "мышиной возней" или  ИБД - имитацией
бурной деятельности. А здесь люди так серьезно к этому относились. На каждом
углу в  институте слышал: "В армии  люди тупеют", но ни  разу это не  сказал
человек, отслуживший хоть полгода. Я  сначала злился  тихо, в споры вступал,
аргументы  приводил  и  в  ответ  спрашивал, а  потом махнул рукой  - возня.
"Давайте спорить о вкусе устриц с человеком, который их ел!" - хорошо сказал
Жванецкий. Да и  о чем может спорить с  высоколобым  интеллектуалом человек,
который после службы уже больше года несуществующий автомат рукой при ходьбе
придерживает?
     Приятель  у меня  в  то время был, Юрка  Куприн, учились  вместе.  Он в
Афганистане полтора года  отвоевал,  в частях ДШББР, на всю  голову двинутым
оттуда вернулся. Подходит как-то на перемене:
     - У нас кафедра психологии есть, слыхал я, что они  практическую помощь
оказывают  всяким  придуркам, вроде  нас с тобой. Пойдем,  заглянем?  Может,
научат,  как  по ночам в  атаку не  ходить  или  спокойно на всю эту придурь
смотреть.
     - А как они тебе помогать станут, если сами на войне не были и  что это
есть такое, только по книжкам знают?
     Но Юрка уговорил, пошли, поговорили. Народ там, вроде, ничего, вежливые
все,  общительные.  Дали  нам  кучу  тестов,  листов  по  тридцать  в  общей
сложности:
     - Вы это все решите, мы на компьютере проанализируем, потом будем долго
общаться, и все ваши проблемы незаметно исчезнут. Вы сами найдете выход.
     Я через два  посещения психологов выход нашел, а Юрка через три. Все, к
чему сводились эти тесты и беседы - "поделись своей проблемой и  помоги себе
сам".  Делать  больше  нечего,  как  в  жилетку  чужим  людям  плакаться.  А
универсальный способ борьбы с  жизненными трудностями мы и так знали:  нужно
поднять  вверх правую руку, потом  резко опустить ее вниз и громко  сказать:
"Да пошло оно все!.."
     Правительство с  народом только начинало  в  игры  играть, в большие  и
маленькие.  Выпустили  в  августе  указ, разрешающий всем  участникам  войны
поступать  в   вузы  без  экзаменов.   Во-первых,  глупость   -  что,  война
способствует укреплению  школьных знаний? А  во-вторых  - почему в  августе,
когда вступительные экзамены закончились в  июне? Одни с пеной у рта кричат,
что  кооперативное   движение   -  временное,   скоро   небывало   расцветет
производство  и  промышленность, другие -  поумнее - молчком зарабатывают  в
этих  кооперативах  миллионы.  Хорошо  видно  и тех, и  этих, чего там долго
думать, кто  из них  прав? В городе всякой дряни  развелось, чуть не  каждый
выход с друзьями в кафе или, не  дай Бог, в ресторан, заканчивался дракой  с
эдакими "хозяевами жизни" -  крепкими юношами в спортивных костюмах. Милиция
в большинстве случаев  вообще  не приезжала,  а если и появлялась,  то битых
"спортсменов"  без  документов сразу отпускали, а  нас  пытались  забрать  в
отделение, не обращая внимания на паспорта и удостоверения.
     В целом, устроился я худо-бедно, даже женился. В институте  на  заочное
отделение  перевелся, вторую  работу нашел  - семья, расходы. Только  за два
года дня не проходило, чтобы я  добрым словом  службу не вспомнил и  себя не
ругнул - чего сразу не остался, звали  же...  Молодость, идеализм, глупость.
Не денег  хотелось,  не  политики,  не  подвигов.  Хотелось дела.  Большого,
нужного, честного и трудного. Сколько раз я над словами ротного задумывался:
"Граница от себя так просто не отпустит". Сунулся было в пограничное военное
училище,  оттуда не то  чтобы отказ  пришел,  а разумный совет: "Подумайте о
возрасте,  для  офицера  карьера  обязательна.  Поступать  не  рекомендуем".
Действительно, в моем возрасте хороший офицер  если и не капитан, то старший
лейтенант  -  точно. Но выход нашелся -  однажды не выдержал, сел и  написал
письмо в часть,  дескать, так и так, хочу обратно,  помогите на сверхсрочную
вернуться,  если  помните  добрым  словом,  пригожусь.  Через  пару  месяцев
вызывают меня в военкомат:
     - Здесь  из твоего отряда официальный запрос пришел,  ты что, серьезно?
Если действительно хочешь обратно - проходи комиссию, будем оформлять.
     Если хочешь! Не хотел бы - не просился. В рекордно малый срок я оформил
всякие  нужные бумаги,  прошел  проверки,  медкомиссии  и  прочие неизбежные
процедуры. При  этом  подначки  врачей "Во дурак, люди  оттуда  бегут, а  он
рвется  -  не удержишь" меня не то  чтобы злили, а  даже забавляли. В  конце
концов, ровно через два года после увольнения в запас, я  так же нетерпеливо
ловил  глазами изменения  и знакомые детали в нашем гарнизонном поселке,  на
КПП, пожимал руки знакомым  офицерам,  дышал морским  воздухом и  чувствовал
себя как никогда на cвоем месте, дома. Мне опять предстояло  писать жизнь  с
белого листа, начинать все заново, устраиваться, обживаться. Но я смотрел  в
будущее легко и свободно,