лько, что с собой вы уже ничего унести не сможете? Но у меня  есть  еще
одна упаковочка? Если позволите, я вам ее подарю.
   - Ни в коем случае! Вы здесь умрете с голоду!
   - А когда я приду к вам в гости, а я приду в  гости  очень  скоро?  Вы  и
отдаритесь. Принимается?
   - С одним условием!
   - Заранее согласен.
   - Вы не будете отметать версию личных взаимоотношений Балмасова со  своим
окружением.
   - Ни в коем случае! Прямо сейчас я отправляюсь на  балмасовскую  фабрику,
чтобы разнести вот эти  повестки,  -  Гордюхин  выхватил  из  кармана  пачку
повесток и помахал ею в воздухе. - Я разнесу эти повестки, хотя знал бы кто,
как мне не хочется туда ехать! Убахтин попросил по-дружески,  я  согласился?
Если б мы с ним не выпили вот за этим столом по сто грамм, если бы потом  не
добавили еще по сто? Я бы не дрогнул. А так - дрогнул.
   - Но ведь повестки можно и почтой  доставить?  -  неуверенно  проговорила
Касатонова.
   - Можно. Но! Во-первых, на это уйдет неделя, а во-вторых, придет по  этой
повестке только тот, кто захочет прийти. А кто  не  пожелает  -  не  придет.
Скажет - не получал. Скажет - не прочитал.  Скажет  -  не  осознал.  Скажет,
подумал, что пришел счет за газ, за воду, за электричество!
   - Надо же, - протянула Касатонова.  -  Как  интересно?  -  она  постучала
ноготками по поверхности стола, накрытого цветастой клеенкой,  посмотрела  в
окно на проносящиеся мимо грузовики с расписанными рекламой кузовами,  опять
постучала ноготками, на этот раз по  пустой  чашке,  отчего  стук  получился
звонким и даже  как  бы  праздничным,  и,  наконец,  в  упор  посмотрела  на
участкового. - Я разнесу эти повестки. Тихо! - она повысила голос,  заметив,
что Гордюхин хочет ее перебить. - Тихо, Николай Степанович?  Я  разнесу  эти
повестки,  каждого  заставлю  расписаться  в  получении,  и  все  они,   как
миленькие, завтра же будут у ваших дверей.
   - Вообще-то лучше бы им прийти к Убахтину. - Он их вызывает, он будет  их
выворачивать наизнанку и  всматриваться  в  их  изнанку  хорошо  вооруженным
взглядом. Но дело не в этом? Зачем вам эта обуза, Екатерина  Сергеевна?  Вам
больше нечем заняться?
   - Да! - почти вскрикнула  она.  -  Мне  нечем  больше  заняться,  дорогой
Николай Степанович! И если вы не отдадите мне сейчас эти повестки, я  просто
увяжусь за вами и тоже поеду на мебельную  фабрику,  которую  вы  так  точно
назвали балмасовской. Я - понятая! Я уже  в  деле!  И  вам  не  удасться,  -
Касатонова  поводила  перед  носом  отшатнувшегося  Гордюхина   указательным
пальцем, - вам не удасться отшить меня! Убит мой сосед!  И  моя  обязанность
сделать все возможное, чтобы преступник был  найден  в  кратчайшие  сроки  и
достойно покаран в полном соответствии с действующим законодательством! Вот!
- она  перевела  дух,  закончив  фразу,  -  длинную,  пустую,  но  верную  с
юридической точки зрения.
   - Разве что  так,  -  неуверенно  проговорил  Гордюхин.  -  Если  уж  вы,
Екатерина Сергеевна? - Курьер! Я могу быть курьером?! Я  всю  жизнь  мечтала
быть курьером при каком-нибудь уголовном деле.
   - Еще по чашечке? - улыбнулся Гордюхин.
   - Мне нужно забежать домой переодеться.
   - Заметано. Смотрите, вот эта часть повестки открывается?  И  на  полоске
каждый  адресат  должен  расписаться  в  получении.   Некоторые   попытаются
увильнуть? - Не увильнут.
   - Кажется, я начинаю в это верить. Куда нужно явиться, когда, к кому? Тут
все указано.
   - Разберутся.
   - Вы им напомните, что в случае неявки их ждет принудительный привод.
   - В наручниках! - безжалостно проговорила Касатонова.
   - Ну, не так круто? Честно говоря,  мне  еще  не  приходилось  заниматься
принудительным приводом.
   - Займемся!
   Гордюхин чутко уловил это словечко ?займемся? и понял,  что  ему  с  этой
женщиной придется встречаться не один раз,  но  он  нисколько  не  огорчился
своему открытию, более того, что-то теплое и светлое поселилось в его душе.
   Сунув повестки в сумочку, Касатонова наспех проглотила  последний  глоток
чая и поспешила попрощаться. Она шла  по  залитому  солнцем  двору  походкой
частой, деловой, даже целеустремленной. Она снова была при  деле,  снова  от
нее что-то зависело и кто знает, кто знает,  может  быть,  судьбы  зависели,
судьбы!
   Подойдя к своей двери,  Касатонова  остановилась,  еще  не  осознав,  что
заставило ее остановиться. Когда она попыталась сунуть ключ в замок, то  под
этим  легким  нажатием  дверь  подалась  и  открылась.  Взглянув  на  замок,
Касатонова перестала дышать  -  он  был  взломан  каким-то  мощным  рычагом,
щеколда оказалась вывернутой из замка, а  сам  он,  сделанный  из  какого-то
пористого металла, просто разворочен.
   - Интересно, - в полном оцепенении протянула  Касатонова  свое  привычное
словечко.
   Когда она, кое-как прикрыв дверь, прошла в комнату, то  от  неожиданности
присела на стул. Ее единственная комната выглядела попросту разгромленной.
   Книжный шкаф был опустошен,  книги  валялись  тут  же  на  полу,  похоже,
неизвестные что-то искали, иначе ничем нельзя было объяснить их ненависть  к
книжным полкам.
   Бельевой шкаф тоже оказался выпотрошенным, на полу сверкала битая посуда.
   Несмотря на потрясение, Касатонова не потеряла  здравость  мышления.  Она
вдруг ясно  осознала,  что  хороший  транзистор  остался  стоять  на  столе.
Когда-то  ей  подарил  эту  игрушку  сын,  и  она   постоянно   пользовалась
приемником, поскольку он позволял слушать весь  мир.  Весь  мир  ей  был  не
нужен, но несколько разбросанных на разных континентах станций она  находила
простым нажатием кнопки. А вот фотоаппарата, дешевой мыльницы, на журнальном
столике не было. И снимков в фирменном пакете проявочного пункта она тоже не
увидела. Касатонова еще раз для себя повторила, словно  опасаясь  забыть,  -
очень дорогой транзистор остался на месте, а очень дешевая мыльница с никому
не нужными снимками исчезла.
   А впрочем, почему никому не нужными?
   Может быть, именно фотки с  кадрами,  сделанными  на  месте  происшествия
кому-то и понадобились?
   В бельевом шкафу самая нижняя полка не была прибита, под  ней  Касатонова
устроила тайник. Она подошла к шкафу, присела и приподняла  полку  -  деньги
оказались на месте.
   - Уже хорошо, - пробормотала она.
   Пройдя на кухню, она убедилась, что здесь точно такой же разгром, как и в
комнате. И опять была приятно удивлена - дорогая хрустальная ваза стояла  на
холодильнике, а по полу были разбросаны осколки дешевых тарелок.
   - Так, - сказала Касатонова и, присев на табуретку, закурила. Но тут же в
ужасе вскочила и бросилась в комнату - ее сумка, в которой  должна  остаться
пленка и повестки, была на месте. Как выпала из ее рук  при  входе,  так  на
полу и лежала. Снимки она вынула, а о пленке попросту забыла, и кассета  так
и валялась на дне сумки среди ключей, мелочи, каких-то тюбиков.
   Дальнейшие действия Касатоновой были замедленными, но безостановочными.
   Вынув из своей сумки кассету с пленкой, она спустилась  на  один  этаж  и
позвонила в  такую  же  однокомнатную  квартиру.  Дверь  открыла  женщина  в
домашнем халате и с бегудяшками на голове, прикрытыми, правда, косынкой.
   - Ой, Катя! Заходи! Ты слышала, что  случилось  в  нашем  подъезде?  Ужас
какой-то! Кофе будешь?
   - Буду.
   Хозяйка метнулась на кухню, а Касатонова прошла в комнату и, не теряя  ни
секунды, но в то же время со спокойной и неторопливой уверенностью подошла к
серванту, открыла дверцу и в одну  из  чашек  положила  кассету,  накрыв  ее
сверху еще одной чашкой.
   И снова закрыла дверцу.
   И прошла на кухню.
   - Зоя, извини? Я совсем забыла, мне нужно  сделать  срочный  звонок,  ну,
просто смертельно срочный! Извини, я попозже зайду, ладно? Не имей  на  меня
зуб.
   После этого она поднялась в свою квартиру и набрала номер участкового.
   - Николай Степанович, опять Касатонова на проводе.
   - Рад слышать ваш голос.
   - Голос у меня не самый лучший. Я прошу вас срочно прийти ко  мне.  Прямо
сию секунду.
   - Может быть, через полчаса?
   - Нет, Николай Степанович. Вы сейчас кладете трубку на аппарат, надеваете
фуражку, захлопываете дверь своей конторы и  быстрым  шагом,  переходящим  в
бег, двигаетесь ко мне.
   - Что-нибудь случилось?
   - Да, - сказала Касатонова и положила трубку.
   На то, чтобы надеть фуражку, выскочить в дверь, пересечь залитый  солнцем
двор, подняться на пятый этаж и войти в  квартиру  Касатоновой,  нужно  было
минут десять. Поскольку дверь была взломана, то Гордюхин вошел через  восемь
минут.
   Осмотрев взломанный замок, он двумя шагами пересек прихожую и остановился
на пороге в комнату. Среди разгромленной комнаты в кресле, закинув  ногу  на
ногу, сидела Касатонова и курила сигаретку, пуская дым к потолку.
   - Ни фига себе! - пробормотал потрясенный Гордюхин.
   - Присаживайтесь, Николай Степанович, -  Касатонова  показала  на  второе
кресло. - Будьте, как дома. Кофе? Чай?
   - Водки.
 
*** 
 
   Все, что происходило с Касатоновой в эти дни, происходило первый раз в ее
жизни. Никогда она не бывала на месте происшествия, никогда не видела  людей
с простреленными головами, не присутствовала при следственных  мероприятиях,
как выражался Убахтин. И дверь  в  ее  квартиру  до  этого  дня  никогда  не
взламывали.
   Поэтому, когда по телевизору показывали подобные события, они  ее  как-то
не  задевали,  оставляли  спокойной,  во  всяком  случае,  она  ни  разу  не
воскликнула потрясенно: ?Боже! Какой кошмар! Какой ужас!?
   Этого не было.
   Более того, глядя на экране криминальную хронику, она  относилась  к  ней
почти как к художественному фильму, только кадры были  не  столь  изысканны,
освещение  никуда  не  годилось,  и  актеры  вели  себя  как-то  уж  слишком
беспомощно,  можно  сказать,  даже  бездарно.  Слова  произносили  невнятно,
некстати ухмылялись, прятали лица,  натягивали  на  головы  разные  предметы
собственного туалета -  куртки,  рубашки,  майки,  и  выглядели  задержанные
бандиты жалобно, несчастно,  будто  попали  во  власть  к  людям  злобным  и
жестоким.
   И вдруг она сама оказалась  в  водовороте  точно  таких  же  событий.  Ее
собственная квартира, которую она вылизывала  годами  и  добилась,  наконец,
такого состояния, что любую вещь могла, не глядя и не  раздумывая,  взять  с
полки, вынуть из шкафчика, с закрытыми глазами могла включить-выключить газ,
воду, электричество,  ее  квартира,  образец  ухоженности  и  порядка,  была
превращена в какое-то месиво из посуды, книг, тряпок, битого стекла и  милых
ее  сердцу  безделушек,  которые  она  десятилетиями  свозила  из  курортов,
санаториев, поездок на море,  как-то  даже  на  Кипре  побывала?  -  Знаете,
Николай Степанович, - сказала Касатонова, обводя обесчещенную свою  квартиру
каким-то  затуманенным  взглядом,  -  у  меня  такое  ощущение,  что   жизнь
кончилась.
   - Ошибаетесь, Екатерина Сергеевна, - чуть жестковато сказал  Гордюхин.  -
Ошибаетесь,  -  повторил  он  мягче,  вспомнив,  видимо,  что  разговаривает
все-таки с потерпевшей. - Жизнь только начинается.
   - Вот это начало?! - она еще раз обвела комнату изумленным своим взором.
   - Да, - спокойно кивнул Гордюхин. -  Как  сказано  в  священном  писании?
Вначале был хаос. Вот вы его и получили.
   - Спасибо на добром слове.
   - Можете сказать, что у вас пропало?
   -  Предварительный  осмотр  показал,  -   голос   Касатоновой   неуловимо
изменился, из  него  исчезла  плаксивость,  появились  нотки  деловые,  даже
суховатые, - исчез фотоаппарат и снимки, сделанные на месте преступления.  И
фотоаппарат, который вы пренебрежительно  называли  мыльницей,  и  снимки  в
фирменном пакете проявочного пункта лежали вот здесь, - и Касатонова  ткнула
указательным своим пальчиком в полированную поверхность журнального столика,
усыпанную мелкими посверкивающими крошками,  которые  совсем  недавно  были,
видимо, хрустальным стаканом.
   - Это вы точно помните?
   - Да.
   - Не ошибаетесь?
   - Вообще-то я ошибаюсь. Иногда. Но в данном случае -  нет.  Я  совершенно
уверена в том, что  говорю.  Аляповатый  бумажный  пакет  размером  с  книгу
стандартного формата лежал на столе, придавленный фотоаппаратом.  Выходя  из
квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы  пакет
не сдуло сквозняком, я прижала его? мыльницей. Теперь нет  ни  мыльницы,  ни
пакета со снимками.
   - А пленка?
   - Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась  в
сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая  совсем
недавно была моей квартирой, - Касатонова, видимо,  сама  не  заметила,  как
стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы  застолбить
в сознании участкового каждый свой шаг,  поступок,  жест,  слово.  Чтобы  не
осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.
   - Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?
   - Деньги на месте. Где именно? Не скажу.
   - И это правильно, - усмехнулся Гордюхин. - Шуба, манто, драгоценности?
   - Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он  ушел
от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.
   - Зачем? - простодушно удивился Гордюхин.
   - Кушать хотелось.
   - Простите, - он смутился так  яростно,  что  лицо  его  по  цвету  почти
сравнялось с околышем форменной фуражки. - Виноват.
   - Вот транзистор, - Касатонова пришла на  помощь  Гордюхину,  и  перевела
разговор на соседнюю тему. - Этот транзистор, - она ткнула своим пальчиком в
приемник, все еще стоявший на столе,  -  стоит  в  десять  раз  больше,  чем
фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей.  Но  мыльницы
нет, а приемник на месте.
   - В таком случае  вывод  можно  сделать  только  один,  -  твердо  сказал
Гордюхин.
   - Какой? - спросила Касатонова и даже вперед  подалась,  чтобы  побыстрее
услышать ответ.
   - Все это, - Гордюхин сделал широкий жест рукой, - все это инсценировка.
   У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.
   - Господи, Николай Степанович! Скажите мне, наконец, - в чем же  была  их
истинная цель? Они хотели меня убить?!
   - Пока нет.
   - А потом захотят?
   - Как знать, - уклончиво ответил Гордюхин. - Как знать,  -  повторил  он,
видимо, и сам только сейчас осознав ужас собственного предположения. - Да вы
не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.
   - Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите
в качестве понятых, когда будете фотографировать мой  холодный  труп?  Этого
пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на  диване,  будет
похрапывать, посапывать, попукивать? А я,  бездыханная,  в  это  время  буду
лежать вот на этом полу?!
   Гордюхин  некоторое  время  озадаченно  смотрел  в  касатоновские  глаза,
пытаясь понять - шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И  лишь
через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто  поигрывающее,
нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она  пыталась  скрыть  из
последних сил.
   - Ладно, - он махнул рукой. - Отвечаю на ваш вопрос. Я не  исключаю,  что
цель погромщиков - снимки.
   - Снимки? - удивилась Касатонова. - А на фига они кому нужны? Какой смысл
взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков  в
десять раз больше?
   - Не знаю, - негромко ответил Гордюхин. - Не знаю? Но что-то в этом есть.
   Давайте припомним, как все происходило? Мне позвонил  Убахтин  и  сказал,
что поступил звонок от какого-то хмыря  об  убийстве.  Да,  к  тому  времени
слово  ?убийство?  уже  прозвучало.  Это  очень  важно  -  человек  позвонил
Убахтину, вернее не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он  и
произнес первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на  месте,
а он со своими ребятами выезжает.
   - После этого вы идете поднимать меня с постели, - подсказала Касатонова.
   -  Примерно  так,  -   смутился   Гордюхин,   ему,   видимо,   показались
двусмысленными слова о постели. - И мы с вами присутствуем, как Пыжов  своим
нехитрым инструментом? - Пыжов - это кто?
   - Слесарь!
   - А,  так  он  Пыжов,  -  протянула  Касатонова,  будто  фамилия  слесаря
действительно имела значение. - Пыжов! Надо  же?  Инте-ре-сно,  -  она  даже
голову склонила набок.
   - Дальше, - Гордюхин с  трудом  дождался,  пока  Касатонова  привыкнет  к
фамилии слесаря. - Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.
   - Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, - подсказала Касатонова. - Цокоцкий.
   - Нет, - Гордюхин поводил ладонью из  стороны  в  сторону.  -  Он  только
попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?
   - Потому что мы с вами ничего не боялись!
   - Нет, не поэтому, - Гордюхин  покачал  головой.  -  Цокоцкий,  это  тот,
который первым ударил в колокола, позвонил  дежурному  в  милицию,  а  потом
разговаривал с Убахтиным? Он с Балмасовым должен был  этим  утром  лететь  в
командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил  там  же,
на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив, и  ему  нужна  помощь?  Он  так
сказал.
   Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике,  попутчике?  Не  знаю,
кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял  у
вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не  понравилось,  что  я  много
снимаю.
   - Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!
   - Я  чувствовал,  как  вы  вздрагивали  после  каждого  моего  щелчка,  -
усмехнулся Гордюхин.
   - Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!
   - Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое? - А  у  меня  ничего
другого и нету! Только тело.
   - Пусть так, - Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем,  что
скажет Касатонова. - Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.
   Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже  ввалилась  убахтинская  банда,
начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать  отпечатки
пальцев, где только можно и где нельзя? - И ни одного не нашли!
   - Не нашли. Но к этому времени я  уже  не  снимал.  Положил  мыльницу  на
полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.
   - Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не  запирается  -  сопрут!  Как
пить дать сопрут.
   - Замнем для ясности, - сказал Гордюхин. - Забыл  я  про  вашу  мыльницу,
забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе? - он замолчал.
   - Ну? - нетерпеливо поторопила его Касатонова.
   - Вот я и думаю себе, - взгляд Гордюхина уперся в  стену  и  остановился,
нащупав какую-то одному ему видимую точку. - Вот я и  думаю  себе,  -  опять
повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру.  -  Что
важного могло произойти в те несколько минут?
   - В какие несколько минут?
   - Которые прошли между и между, - бормотал Гордюхин, не  вполне,  видимо,
соображая что произносит. - Значит так, мы с вами вошли в квартиру? До нас в
ней никто после убийства не был? Мы вошли первыми, поскольку  Пыжов?  -  Это
кто?
   - Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей
я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.
   - Я сама хотела снимать. Я знаю свой фотоаппарат!
   - Тихо! И я начал щелкать. Направо и налево.  Приближаясь  к  объектам  и
удаляясь от них. Прошло  всего  несколько  минут,  и  в  квартиру  ввалились
убахтинцы. И они тоже начали фотографировать. И не  мыльницей,  а  настоящим
фотоаппаратом с  сильным  объективом,  меняющимся  фокусным  расстоянием,  с
программой, которая позволяет сфотографировать? Муху на лбу  у  мертвеца!  -
последние слова Гордюхин почти выкрикнул.
   - Вы хотите сказать, что за это время в квартире что-то изменилось?
   - А если ничего не изменилось, то  кому  понадобились  наши  любительские
снимки и такие вот усилия, - Гордюхин развел ру