Сергей Норка.
    Русь окаянная.


Н 828 Русь окаянная. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. - 543 с. - (Армагеддон). ISBN
5-224-01516-2

"Русь окаянная" - новая книга автора, известного широкой публике под
псевдонимом Сергей Норка, - пожалуй, - самое мрачное пророчество уходящего
века. Одна из ее частей, "Инквизитор", после опубликования в 1996 году
стала настоящей сенсацией и до сих пор пользуется бешеной популярностью в
политических кругах России и Европы. Сегодня автор, великолепно владеющий
жанром политической фантастики, предлагает читателю нетривиальный ход:
самому провести грань между нашей реальностью и вымыслом, весьма на нее
похожим.

ББК84(2Рос-Рус)6

ISBN 5-224-01516-2

Издательство "ОЛМА-ПРЕСС", 2000

ВСТУПЛЕНИЕ

В ходе многочисленных бесед и дискуссий с читателями, среди которых были и
крупные политологи, и политические деятели, и военные чины, автору пришлось
столкнуться с интересным феноменом восприятия романа "Инквизитор"
единственного ранее издававшегося произведения из тех, что вошли в новую
книгу "Русь окаянная". Большинство читателей были склонны считать его не
художественным произведением, а политическим прогнозом, вынесенным на суд
широкой общественности в форме романа.

Та легкость, с которой даже "подкованные" во всех смыслах люди принимали
фантазии автора за реальные события, настораживает. К примеру, многие
читатели решили, что появление В. В. Путина на политической арене и есть
пришествие мессии, той самой Темной Лошадки, описанное в "Инквизиторе".
Масла в огонь подливали СМИ, начавшие в один голос стращать население
тоталитаризмом, диктатурой, реваншем спецслужб и т. д.

Предвосхитив эти события, автор в новой книге "Русь окаянная" предложил
читателю поразмышлять над тремя важными вопросами: неизбежна ли диктатура
(авторитаризм) в России, какую опасность она представляет и является ли
преемник Ельцина кандидатом в диктаторы.

Большей части населения нынешней России с детства известно, что диктатура,
за исключением диктатуры пролетариата, это плохо. А теперь попробуйте
разобраться, кому и чем она угрожает?

Да, сегодня в России, наверное, самые демократические законы и самая
демократическая Конституция. Но как заставить их работать в интересах
общества? Может быть, возродить политработу: раз в месяц загонять господ
потаниных и березовских на семинары, где разъяснять им, что такое
демократия? Какую альтернативу диктатуре может предложить нынешний
демократ, пугающий нас тоталитаризмом? Тем более, что Путин, скорее всего,
является лишь предтечей диктатора, чья миссия - доказать, что без самых
жестоких методов изменить что-либо в нашем государстве уже давно нельзя,
можно лишь, как Топтыгин из сказки Салтыкова-Щедрина, "воробушка съесть".

Словом, эта книга ставит перед внимательным и вдумчивым читателем множество
вопросов, без решения которых невозможно ни экономическое, ни духовное
развитие нашего государства. При этом автор постарался предоставить
читателю максимальную свободу в поисках ответов. Ответов, от которых будет
зависеть наше будущее...

РУСЬ ОКАЯННАЯ. ПРОЛОГ

Он в задумчивости шагал по огромному кабинету, сжимая в правой руке
незажженную трубку, катализатор его мыслительного процесса, бывший
обязательным атрибутом на всех картинах, отображавших вождя в бытовой
обстановке. Мягкие кавказские сапоги неслышно ступали по ковру, слегка
поскрипывая. Сталин не любил топота сапог, который напоминал ему то жуткое
время, когда он был рядовым пехотного полка царской армии. Бравые унтеры,
цвет любой армии, за несколько месяцев превращавшие любого деревенского
лабуха в бравого солдата и защитника отечества, спасовали перед бывшим
семинаристом, отказавшись от мысли обучить его строевому искусству и
окружив его стеной презрения и насмешек. Военные не знали этого и в
присутствии вождя старались блеснуть выправкой, вытянуться в струнку и как
можно громче щелкнуть каблуками. В их понимании это должно было выражать
преданность и Советской власти вообще, и лично ему, Сталину. Генералы
Красной Армии не догадывались, что вызывают скрытое раздражение генсека в
отличие от генералов НКВД, ступавших по паркету мягко и неслышно, словно
кошки.

Он ходил взад и вперед, стараясь упорядочить полученную за последнее время
информацию о положении дел в стране и в партии, хозяином которых он себя
ощущал. В особых папках, доступ к которым имел он один, лежали
информационные документы из НКВД, Партконтроля ЦК, СВРа (Советской военной
разведки), а также письма старых партийцев, не понимавших, что происходит и
за что они в свое время гремели кандалами на царской каторге.

Положение дел не радовало. Страна незаметно оказалась во власти новой
криминальной буржуазии, нэпманов, которые скупили на корню всю
государственную машину, партийный аппарат и уже подобрались к святая святых
- вооруженному отряду партии, чекистам. То тут, то там проскальзывала
информация о связях чекистских руководителей низшего и среднего звена с
финансовыми воротилами и "акулами коммерции". Иностранные концессии
фактически превратились в механизм перекачки на Запад российского сырья, а
вырученные барыши уверенно оседали на европейских счетах "лучших
представителей рабочего класса" из Торгсина, Совмина, обкомов и горкомов.

"Золотой телец" оказался сильнее ленинских идей. Новая экономическая
политика, которую, скрепя сердце, ввел основатель партии (идеологами и
практиками которой стали примазавшиеся к партии чуждые элементы типа Рыкова
и "Коли Балаболкина"), оживила торговлю и ремесло, но начисто исключила
индустриализацию. Тот самый хребет, на котором должно было вырасти
государство нового типа. Вот уже семь лет прошло после окончания
гражданской войны, а она фактически все еще продолжается. Со стрельбой и
военнопленными. Террор не прекращается и носит уже не классовый характер.
Страна в кольце врагов. Не поднимется индустрия, не создастся военная
промышленность - сомнут. Посадят марионеточных правителей и превратят
страну в сырьевой придаток. Где взять людей? Где взять деньги?

Он взял с письменного стола красную папку, развязал тесемки и вынул
несколько листков бумаги. Это был список, принесенный несколько часов назад
Ягодой. Стал читать:

Каменев - 40 млн. швейцарских франков в "Креди Свисс", 100 млн. франков в
"Париба", 700 млн. марок в "Дойче банк";

Бухарин - 80 млн. фунтов в "Вестминстер бэнк", 60 млн. франков в "Креди
Свисс";

Рудзутак - 200 млн. марок в "Дойче банк", 30 млн. фунтов в "Вестминстер
бэнк"...

Фамилии, цифры. Цифры, фамилии. Список насчитывал несколько тысяч фамилий.
Перерожденцы. Ворюги.

"Железный Феликс" дважды выезжал в Швейцарию якобы для поправки здоровья.
Вот оно, его здоровье! Семьдесят миллионов швейцарских франков! Хитрый лис
Менжинский сумел раскопать документы и представить генсеку. Жесткий
разговор вызвал сердечный приступ у "солдата революции". Валялся в ногах,
обещал все вернуть. А накануне съезда взял и помер. Уплыли денежки, а
"светлый образ" накрепко поселился на Лубянке. Нет, так действовать нельзя.

Внутри кипела ярость. Он схватил тяжелую бронзовую пепельницу и грохнул ее
об пол, но ярость не утихала. Ну, погодите! Вот они, деньги на
строительство социалистической индустрии. Перед его глазами замелькали
заводы и фабрики, боевые корабли и самолеты. Танки... Он опять зашагал по
кабинету, затем остановился и задержался взглядом на портрете основателя
партии и государства. До чего ж трезво мыслил! Не верил никому. Да, деньги
есть. И деньги немалые. А люди? Весь партийно-хозяйственный аппарат
обуржуазился, а точнее, превратился в обыкновенных взяточников и
казнокрадов. Уголовные дела начинать нельзя. Получится подрыв идеологии,
ведь это покажет массам, что деньги все же сильнее марксистской теории. А
значит, нужно переводить все в плоскость идеологической борьбы. Были
взяточники, стали троцкисты. Или вредители. Во-во, "вредители" самый
подходящий термин.

Голову словно сдавило стальными тисками. Он нажал кнопку, и в кабинет
неслышно вошел помощник. "Власика и машину", - коротко бросил ему генсек.

Сидя в машине, которая, выехав из Спасских ворот, тут же свернула на мост и
покатила по Большой Ордынке, он тупо смотрел на коротко стриженный затылок
начальника охраны. С усилием оторвавшись от этого зрелища, Сталин начал
разглядывать мелькающие за окном улицы.

Август 1918 года выдался холодным. Дождь, сопровождаемый промозглым ветром,
лил как из ведра. Толпа штатских, спотыкаясь о булыжники, понуро брела под
конвоем разношерстной охраны, одетой в полувоенное обмундирование.
"Шевелись, - орал белобрысый мужичонка в кожаной куртке, с маузером через
плечо. - Попили народной кровушки, теперь и ответ держать. У, контра!" Мат
охранников перемешивался с всхлипываниями и стонами серой толпы.

Сталин приказал шоферу остановить машину и пальцем поманил белобрысого.
Верный Власик соскочил с заднего сиденья и встал за спиной, положив правую
руку на, деревянную коробку с маузером. Белобрысый жестом остановил толпу и
подбежал к машине, холуйским чутьем узнав большое начальство.

- Кто такие? - спросил Сталин, откашлявшись и вытерев пот со лба.

- Телигенты. Контра, - с готовностью доложил белобрысый.

Изо всех сил борясь с подступающим приступом лихорадки и дикой головной
болью, Сталин спросил, заранее зная ответ:

- Куда их?

- В расход. Куды ж ишо? - радостно изумился белобрысый.

Отодвинув конвоира тыльной стороной ладони, он подошел к толпе. Позади
тенью следовал Власик. Взгляд пробежал по лицам обреченных на смерть
"телигентов", в глазах которых были мольба и надежда, и остановился на
стройном высоком мужчине, одетом в костюм-тройку. Он резко выделялся на
фоне остальных кандидатов в покойники: темно-карие глаза смотрели спокойно
и даже как-то равнодушно. Но это равнодушие не было прострацией смертника.
Скорее, уверенностью в том, что его судьба не подлежит коррекции ходящими
по земле.

Как завороженный смотрел он на незнакомца, пытаясь отыскать в нем хотя бы
легкий признак страха или вообще каких-либо эмоций. Но тщетно. На миг ему
показалось, что на него смотрит Христос, готовый взойти на Голгофу и
выполнить свою миссию. Он тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение, и
спросил: "Вы что, не боитесь смерти?" Незнакомец не ответил и только чуть
заметно качнул головой. "Вы врач?" - сам не зная почему, спросил вождь.
Незнакомец опять не ответил, а только вытянул руку в сторону его головы, и
боль внезапно исчезла, словно улетучилась. Стало легко и приятно. Проделав
эту манипуляцию, странный смертник равнодушно отвернулся.

Сталин кивнул Власику, а сам резко развернулся на каблуках и направился к
автомобилю, услышав, как за спиной зычный окрик его верного охранника
"давай в машину", решил участь теперь уже бывшего смертника.

Водитель притормозил возле Марфа-Мариинской обители и, медленно проехав еще
метров пятьдесят, остановил машину. "Приехали", - каким-то свистящим
голосом сказал Власик, разворачиваясь всем туловищем назад.

Был уже третий час ночи. Ордынку тускло освещали фонари. Сталин вышел из
машины в накинутой на плечи шинели и неторопливо направился к подъезду
старинного четырехэтажного дома с одиноко светящимся окном. Туда же
цепочкой устремились охранники ехавшие в двух других машинах. Это была
личная гвардия генсека, не подчинявшаяся никому, кроме Власика. Беззвучно
проникнув в подъезд, они рассредоточились по этажам, а двое встали у
деревянной резной двери, на которой висела потускневшая медная табличка,
свидетельствовавшая о том, что в квартире проживал только один человек,
доктор медицины.

Тяжело опираясь на перила, генсек поднялся на третий этаж и постучал в
дверь, которая тут же распахнулась. На пороге, приветливо улыбаясь, стоял
человек, одетый в безукоризненный костюм-тройку. Его густая черная и
аккуратно подстриженная борода резко выделялась на фоне белоснежной
рубашки.

После восьми ударов в дверь охранники отвернулись. Они никогда не видели
человека, жившего в этой таинственной квартире, куда по ночам раз или два в
месяц (а иногда и чаще) приезжал великий вождь. Они догадывались, что это
самая страшная государственная тайна, к которой не допущен никто.

ЧАСТЬ I. БАЛАНСИР

Глава 1. ОТВЕРЖЕННЫЕ

Политический выбор между ворами и палачами (третьего выбора Россия не знала
никогда) в экономике сводится к негласному общественному договору между
властью и народом. В лучшие времена власть сама ворует и дает воровать
населению. В худшие ворует единолично.

Известия, 10 августа 1999 г.

"Демократическая революция" 1991 года застала меня в должности командира
мотострелкового полка, дислоцировавшегося на территории Прибалтийского
военного округа. Собственно говоря, командиром я еще не был, а только
исполнял обязанности, но представление на должность уже было отослано в
Главное управление кадров Министерства обороны. Мне светило досрочное
присвоение звания подполковника и перевод в Москву, поскольку прежний
командир, полковник Власов, переведенный в Генштаб на генеральскую
должность, везде тянул меня за собой вот уже десять лет. Получая новое
назначение, он ухитрялся в течение года сплавить в академию или на
повышение большинство новых подчиненных и перетащить к себе старых, в числе
которых я занимал особое место, так как стал "власовцем" еще в бытность его
командиром роты.

Утром девятнадцатого августа, сразу после того, как по радио объявили о
введении на территории СССР чрезвычайного положения, я построил полк и
произнес пространную речь. из которой личному составу было совершенно
непонятно, что произошло в нашей стране, но было ясно одно: нужно
продолжать выполнять свои непосредственные обязанности, постараться
избежать контактов с населением города Вентспилса в котором располагался
штаб полка, и воздержаться на время от политических разговоров. Сам я был
ни за "красных", ни за "белых" и, читая газеты, мало вникал в суть
разногласий между стойкими партийцами и так называемыми демократами. Тем не
менее мне, как и всем остальным, было ясно, что "баржа дала течь" и что
несколько толстых тетрадок с конспектами классиков марксизма-ленинизма,
которые я, матерясь от злости, успел составить за пятнадцать лет
безупречной службы, скоро отправятся в помойку.

Мне было интересно наблюдать за изменениями в поведении политработников.
Одни резко притихли и читали солдатам лекции со скучными выражениями лиц,
на которых без труда читалось: "Братцы, мне весь этот маразм осточертел
больше, чем вам, но... служба". Другие явно фрондировали. Третьи по мере
"развития демократических процессов" становились все более и более
агрессивными. В том числе и мой замполит.

Вечером 19 августа он в сопровождении особиста пришел ко мне домой и
положил на стол бумагу, которую собирался отправить по ВЧ в Государственный
комитет по чрезвычайному положению. Бумага заверяла ГКЧП в полной поддержке
его политики всем личным составом полка и была уже подписана им и
начальником штаба, однако первой подписью значилась моя.

Это была явная инициатива, так как никаких команд сверху не поступало. Я
долго колебался, но инстинкт военного, бездумно принимающего любой маразм
вышестоящего командования (а в членах ГКЧП, как вы помните, был и министр
обороны), сработал четко. Я подписал эту бумагу, и через двадцать минут она
ушла в Москву.

О том, что делалось в столице, мы узнавали от "вражьих голосов", которые
офицеры, уже не таясь, слушали на рабочих местах. Замполит метался по
батальонам в попытках навести политический порядок, но, после того как два
комбата в довольно грубой форме послали его очень далеко, скис и не выходил
из своего кабинета до самого подавления путча. Я же понял одну истину: тот
политический маразм, в состоянии которого каждого из нас держали со
школьной скамьи, переполнил всеобщую чашу терпения. Своих начальников
младшие офицеры ненавидели гораздо сильнее, чем внешнего врага. Как
выразился в моем. присутствии один молодой лейтенант, "НАТО далеко, а свои
мудаки каждый день рядом".

В начале сентября в полк прибыла комиссия из Главного управления кадров в
составе двух полковников, которые проинформировали меня о том, что я уволен
из рядов вооруженных сил "за дискредитацию звания офицера". Такая же участь
постигла замполита и начальника штаба. Особист, как и положено "солдатам
партии", отделался легким испугом.

Оказавшись за бортом, я даже не пытался связаться с Власовым, чтобы не
"подставлять" его перед новой властью. Начиналась новая жизнь, которую я
принял безоговорочно и даже с каким-то облегчением.

Через несколько дней, лежа на верхней полке в купе поезда Рига - Москва, я
напряженно думал о том, что же мне делать дальше. Возраст уже солидный:
тридцать пять. Образование чисто военное, то есть никакое. Ничего не умею,
кроме как командовать подразделениями. Помощи ждать неоткуда. Из
родственников - только две старые тетки, которых и видел-то раза два-три в
жизни. Хорошо хоть, семьей не обзавелся.

Тот факт, что я не женился, имел объяснение, о котором знал только я. В
1973 году, еще курсантом-второкурсником, я серьезно повредил позвоночник.

Это произошло в транспортном самолете, когда я летел на летние каникулы
домой. Не достав билет на обычный рейс, я шатался по аэропорту до тех пор,
пока в буфете не познакомился с летчиками. Они должны были лететь в Москву
на своем Ан-12 и, увидев мою жалкую физиономию, пожалели "салагу". "Не
горюй, служивый, - сказал командир. - До Чкаловской подбросим, а там на
электричке поедешь прямо на Ярославский вокзал". Этот полет, как оказалось,
определил мою дальнейшую судьбу.

Очутившись в кабине самолета, я с любопытством принялся рассматривать
сложную аппаратуру и весь полет так и простоял за спинкой кресла первого
пилота, который охотно объяснял мне сущность всех манипуляций и назначение
приборов. Роковой для меня оказалась ошибка штурмана, который неправильно
просчитал условия посадки, в результате чего пилот на несколько секунд
раньше положенного времени выключил двигатели, и самолет грохнулся на
взлетно-посадочную полосу с высоты нескольких метров. Ничего страшного не
произошло, за исключением того, что я упал на пол, сильно ударившись спиной
о железный порог. Боль была ужасной, но я стоически поднялся на ноги и даже
пробовал шутить.

Скрутило меня уже дома. Провалявшись почти весь отпуск на диване, я за три
дня до отъезда попросил мать устроить мне консультацию у специалиста.
Обращаться в военную поликлинику мне не хотелось, потому что карьера
офицера напрямую зависела от состояния здоровья (я и в дальнейшем тщательно
скрывал эту травму от командования и даже ухитрился пройти медкомиссию в
академию, со скрежетом зубов выполнив программу физподготовки).

Пожилой невропатолог, муж маминой подруги, долго исследовал мои рефлексы, а
затем направил на рентген. Поизучав несколько минут снимок моего
позвоночника, он попросил мать выйти, чтобы поговорить со мной "как мужчина
с мужчиной".

- Ты военный, будущий офицер, - сказал он, пристально глядя мне в глаза.
Что ты хочешь услышать?

- Давайте правду, - сказал я, замирая от страха. Богатое воображение уже
рисовало мне судьбу Николая Островского (но без литературной известности,
разумеется).

- Травма серьезная, и последствия я тебе предсказать не берусь, так как
позвоночник штука капризная и, по-моему, изученная еще меньше, чем головной
мозг. Возможен паралич через несколько лет. Ну а то что мужиком скоро
перестанешь быть, это наверняка.

- Что же мне делать? - спросил я, изо всех сил стараясь выглядеть мужчиной.

- Не знаю, что и посоветовать. На Бога надейся. В Бога веруешь?

Я отрицательно покачал головой.

- Напрасно.

С тех пор я жил в ожидании неизбежного. Женщин старательно избегал, что
было, в общем-то, нетрудно, так как особой тяги к ним я не чувствовал и до
травмы. Однокурсники даже прозвали меня стоиком. Позвоночник время от
времени давал о себе знать, но не сильно, и я, окончив училище, начал ж