дети садились вокруг нее на пестрые
половики. Все знали Батму-Севани и ее дочь Лелу.
  Батма была браминка, дочь брамина, она предсказывала судьбу новорожденному
и отгоняла, как верили крестьяне, злых духов от его колыбели. Батму звали
в дом, где родился ребенок или праздновали свадьбу; она освящала порог
новобрачных молитвой над рисовыми хлебами и совершала поклонение земле,
дереву и золоту; в доме покойника она первая высоким волосом заводила
поминальный плач и разбивала горшок с рисом о стену, как велит обычай
похорон.
  Батма знала пророчества Веды и черное гаданье Сарва-Хари. Она умела в
несколько мгновений свернуть из тряпок куклу - подобие человека - и
прочесть над нею заклинание смерти или исцеления.
  Леле иногда страшно было глядеть на мать, когда, повязав лоб голубоватой
тканью, она бормотала слова древних заклинаний:
  - Батта-Бхаратта!.. Сакра-Дар-Чунда!..
  Батма никогда никому не объясняла, что значат эти странные слова. Она не
учила Лелу ни заклинаниям, ни молитвам.
  - Ты - другого рождения, - как-то раз сказала она Леле. - Тебе нельзя
знать то, что открыто мне.
  У Лелы был ясный, высокий, чистый голос, она пела по вечерам, после заката
солнца, усевшись на низкой глиняной ограде приютившего их дома. Лела сама
складывала свои песни:

  Сакра-Чунда, дай нам ясный день.
  Ясный день - прохладную погоду.
  Дождь к ночи, - нетрудную дорогу...
  Сакра-Чунда, Мата-Лалла!..

  Слова, услышанные от матери, Лела повторяла как припев к своей песне, не
зная их значения.
  Их звали и в дома саибов. Здесь их кормили хорошо, но на мать глядели как
на фокусницу или колдунью. Хозяева дома по вечерам созывали гостей, чтобы
показать им браминку, читающую заклинания. У одной мем-саиб, жены богатого
англичанина, они прожили довольно долго. Лела уже научилась хорошо
понимать язык иноземцев, но потом матери стало невмоготу, и они ушли со
двора саибов.
  Никогда мать не ходила в дальние селения западнее Джодпура, в плодородные
"красные земли", где была ее родная деревня, где жили ее отец и мать. Лела
никогда не видела ни деда своего, ни родных. Об отце она также почти
ничего не знала. Когда-то, очень давно, он играл с нею, когда она была еще
маленьким ребенком; Лела смутно помнила его высокую шапку козьего меха и
белую рубашку горца, шитую красным и черным. Отца угнали в солдаты, на
службу к англичанам-саибам. Больше десяти лет прошло с тех пор.
  Раджа1 их страны, Раджпутаны, охраняя свое княжество, два раза в год
откупался от саибов хлебом, золотом и людьми. Мужа Батмы и многих других
угнали в тот год далеко на юго-восток, за великую реку Ганг, где никто из
здешних людей никогда не бывал.
  - Кто ушел на службу к саибам, того не жди обратно домой, - говорили
крестьяне.
  Настал год, когда британская королева, затеяв спор с Персией за город
Герат, потребовала с раджи вдвое больше зерна, чем обычно. Раджа разослал
по деревням своих заминдаров2, и крестьянские кладовые опустели. Не стало
риса для нового посева, голод начался в стране. Больше не звали
Батму-Севани в крестьянские дома. Женщины, встав на пороге хижин, отводили
взгляд, когда Батма с Лелой проходили мимо: у крестьянок не было хлеба для
своих собственных детей. Батма решилась искать новых мест, куда еще не
протянулись длинные руки саибов.
  Как-то раз Лела с матерью, скитаясь, зашли далеко на запад, дальше чем
обычно. Мать была грустна: эти места ей о чем-то напоминали... Они
остановились на ночь в афганском серайле - постоялом дворе. Хозяин,
молодой афганец с пестрой от краски бородой, отвел их на женскую половину.
Еще днем, когда они сидели на пороге, Лела приметила во дворе древнего
старика в высокой шапке факира. Старик прошел мимо них, поглядел и
вернулся обратно. Белые язвы изъели его лицо, лоб, переносицу, даже веки и
подглазья, но глаза остались целы, глаза смотрели зорко. Едва увидев
факира, мать побледнела и надвинула на самое лицо свой белый платок. Но
старик уже узнал Батму-Севани, дочь своего брата. Он сел у стены во дворе,
скрестив ноги и, не двигаясь, смотрел на Батму. Не двинулась и она, -
точно окаменела. Когда стемнело и все разошлись по местам, отведенным для
ночлега, старик встал и медленно подошел к ним.
  - Вот я нашел тебя, Батма! - сказал старик.
  Мать пригнулась, точно ожидая удара.
  - Ты прятала от нас свою дочь! Ты думала, никто не узнает о тебе и о твоем
муже?.. Ты, браминка, стала женой гуджура, пастуха, крестьянина низкой
касты, пила и ела с ним, позабыв о своем рождении...
  - Уходи!.. - прошептала Батма. Лела почувствовала, как рука матери слабеет
у нее в руке.
  - Твоя дочь - низкорожденная, чандала, и ты не скроешь этого от людей!
  Факир выхватил откуда-то из-за пояса, из тряпок, длинную медную палочку с
тремя острыми зубцами и трубочку с краской.
  - Уйдем! - закричала Лела, еще не понимая, что он хочет сделать. Но факир
с силой притянул Лелу к себе и трезубцем больно ударил по лбу, глубоко
рассек кожу меж бровями, над переносицей.
  - Чандала!.. Дочь браминки и гуджура, низкорожденная, чандала! - завопил
факир.
  - Отпусти!



  Лела изо всех сил уперлась старику в грудь и далеко оттолкнула его от себя.
  Только тут опомнилась мать. Она схватила Лелу за руку и выбежала с нею за
ворота серайля.
  С того дня они больше не просили ночлега на постоялых дворах. Рана на лбу
Лелы, на которую факир не успел брызнуть черной ядовитой краской, чтобы
вытравить знак касты, быстро зажила. Остался только едва приметный белый
знак над переносицей, похожий на белую звезду.
  Они шли на север, дальше и дальше от Джодпура, точно мать хотела навсегда
оставить эти места. Скоро кончились степи, дорога стала камениста, селения
редки. Они шли дальше и дальше на север, словно хотели дойти до края
земли. Через много дней пути далеко на горизонте повисли острокрылые белые
облака и больше не уходили.
  - Это горы! - сказала Леле мать. - Хималаи, снежные горы на краю земли.
  Вблизи склоны гор оказались черны и серы, тропы вились по зеленым кручам.
Высоко над изломом дороги стояли сосны.
  Лела никогда не видела прежде таких деревьев: частые зеленые иглы вместо
плодов и листьев.
  - Север! - сказала мать. - Край земли!
  Высоко в горах они с матерью заночевали.
  Здесь была хижина для ночлега, сложенная из камня, высокий колокол на
перекладине, чтобы сзывать заблудившихся, и соломенное ложе для нищих и
странников. Вместе с ними в хижине остановились на ночлег два молчаливых
тибетца с неподвижными желтыми лицами, старуха-нищенка из Мадраса и еще
какой-то молодой усталый путник в изодранной синей повязке деревенского
гончара. Тибетцы всю ночь перебирали черные четки и шептали молитвы, мать
разговорилась с молодым путником. Он шел издалека, из Калькутты, и искал
пути в Раджпутану - страну, откуда они с матерью пришли. Когда молодой
путник сказал, что он хочет найти в той стране женщину по имени
Батма-Севани, мать стала белее риса, сари поползло с ее плеча.
  - Зачем тебе эта женщина? - спросила мать.
  - Я знал ее мужа, - ответил путник.
  - Ты знаешь Инсура? Я - его жена, - сказала мать. - Где он?
  - Я видел его под Калькуттой... еще недавно.
  Путник стал говорить очень тихо... "Терпеть дольше было невмоготу... -
уловила Лела, - два полка восстали против саибов... Инсура схватили... он
теперь в темнице..."
  - В темнице? - сказала мать, и Лела не узнала ее голоса.
  - Да, казнь грозит ему и еще двоим сипаям... Я обещал Инсуру найти его
жену и рассказать...
  Лела запомнила слегка хриплый, точно простуженный голос молодого путника,
его изодранную куртку, лицо, тронутое оспой, и серые блестящие глаза.
Путника звали Чандра-Синг.
  Утром мать поделила с Чандра-Сингом единственную оставшуюся у нее рисовую
лепешку.
  - Я пойду туда, где мой муж! - сказала мать. - Может быть, еще не поздно...
  Они повернули на восток и искали дороги в долину великого Ганга. Они шли
очень быстро, но с того дня, как Батма услыхала дурные вести о муже, ей
вс„ казалось, что они идут слишком медленно. Наконец голубая вода Ганга
блеснула среди холмов. Они шли низким песчаным берегом великой реки;
темные паруса лодок, плывущих вниз по течению, обгоняли их.
  - Скорее, Лела! - говорила мать. - О, как медленно мы идем!
  Как-то раз они заночевали на берегу, в сырой низине, и с тех пор Батму
начала снедать эта злая лихорадка.
  И вот теперь, после долгих дней пути, Батма в беспамятстве лежала на
соломенном ложе, в сарае кансамаха. Батма и сейчас торопилась, уже в
бреду, точно хотела еще итти дальше.
  - Почему мы идем так медленно, Лела?.. Скорее, может быть, мы еще увидим
его!
  Чем неподвижнее становилось тело больной, тем торопливее стремилась ее
горячечная, лишенная смысла речь.
  - О, как далеко еще итти... Несчастье... Подгибаются ноги... Скорее,
девочка, беги... Бежим! Мы еще успеем, Лела!..
  - Да, да, - говорила Лела, сжимая ее руку.
  Скоро руки Батмы-Севани стали слабы и потны, горячка отпустила ее. Батма
открыла глаза.
  - Мы опоздали, Лела! - со смертной мукой в лице сказала она. - Мы
опоздали, он погиб!
  Руки Батмы бессильно повисли. Она завела глаза кверху, зрачки остановились
и начали медленно тускнеть.
  Утром кансамах стоял над мертвой, жалостно щелкал языком и качал головой:
  - Ай-май! - сказал кансамах. - Умерла!
  Лела сидела над матерью не шевелясь. На лбу покойницы, теперь открытом,
ясно обозначились две синие полосы - знаки браминской касты.
  - Браминка? - спросил кансамах.
  Лела кивнула головой.
  Вдвоем с Лелой они подняли и вынесли легонькое сухое тело и положили его у
стены сарая, в тени.
  Кансамах ушел.
  Лела прикрыла лицо Батмы старым белым сари с узорчатой каймой, сняла с ее
руки на память синие стеклянные браслеты, молча, без молитвы, сжав руки,
постояла над матерью и пошла прочь.
  - Погоди, девочка! - остановил ее кансамах.
  Он повел Лелу на веранду дома.
  - Куда ты идешь?
  - В Калькутту.
  - Так далеко? - изумился кансамах. - Зачем?
  - У меня там отец, - просто сказала девочка. - Он в темнице. Мать велела
мне итти к нему.
  - Разве ты можешь его спасти? - спросил кансамах.
  - Я должна итти, - сказала Лела. - Мать хотела дойти и не дошла. Может
быть, я дойду.
  - Долгий путь! - сказал кансамах. - До Калькутты, ай-ай! - Он затряс
головой. - Трудно, далеко!
  Лела молчала.
  - Я дам тебе рису на дорогу, - сказал кансамах.
  Он достал мешочек и начал ссыпать в него из чашки вареный рис.
  - Какого ты рождения? - спросил кансамах, точно вспомнив о чем-то. - Ты
ела отдельно от матери.
  Он хотел отдернуть сари с лица девочки, чтобы посмотреть знаки касты у нее
на лбу. Но Лела шагнула назад к ступенькам веранды.
  - Я чандала! - сказала девочка. - Не касайся меня.
  Кансамах отступил, пораженный: "Чандала? Дитя недозволенного брака?..
Отверженная для всех каст, чандала?.."
  - Ай-ай, - сказал кансамах. - Трудно тебе будет, девочка!
  - Прости! - Лела хотела итти.
  - Погоди! - Кансамах издали бросил ей мешочек с рисом. - Бери и иди с
миром.
  Лела низко поклонилась и пошла.
  - Иди с миром! - кричал ей вслед кансамах. - Вон той тропой, вдоль берега
Джамны, вниз, вс„ вниз по течению, выйдешь на Большой Колесный Путь. Иди
Большим Путем, поверни на восток, спрашивай Калькутту, город саибов у
моря. Проси милостыню в дороге, будешь сыта. У крестьянина проси, у
райота, он сам беден, - подаст. Проси у сипая, пешего солдата, и у конного
совара1 проси - не откажет. Далеко обходи только слепцов, факиров и нищих.
И не проси милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем. А пуще
всего бойся тощего саиба на одноглазом верблюде!.. Иди, дитя, может быть,
дойдешь.

  Глава четвертая
УЗОР НА ПЛАТКЕ

  Знакомая тропа привела Инсура к глухой почтовой станции, затерянной в
лесу. Тростниковая крыша низкого почтового бенгало пряталась в густых
зарослях. Инсур прошел прямо на кухню станции. Кансамах, повар, он же и
смотритель станции, в одной белой повязке вокруг бедер и белой тряпке на
голом черепе, тотчас узнал гостя.
  - Добрый день! - сказал кансамах.
  - Добрый день! - поклонился Инсур. - Есть ли новости?
  - Есть! - ответил кансамах. Он повел гостя в свое собственное помещение,
полутемную комнатку с тростниковой занавеской вместо двери. Здесь, в углу,
на половике, под ворохом пахучей сушеной травы лежала небольшая связка
писем.
  - Вот! - сказал кансамах.
  Инсур развязал пачку. Письма были и недавние, мартовские, были и старые,
еще от начала февраля. Инсур быстро перекидывал конверты: он искал
правительственных сообщений. Ага, вот! Серый пакет с большой сургучной
печатью. Кто пишет? Генерал Герсей доносит из Калькутты генералу Ансону, в
Симлу. Генерал Ансон, командующий Бенгальской армией, уже третий месяц
отдыхает - это знает вся Индия, - он охотится на тигров в живописных
окрестностях Симлы, в отрогах Гималайских гор. Генерал не нашел для себя
более подходящего дела в такое время. Так, так. Что же пишет Герсей-саиб
Ансону-саибу?
  Инсур надорвал конверт.

  "... Условия таковы, что я бессилен что-либо предпринять, - доносил
генерал. - Я не имею возможности не только быстро перебросить воинскую
часть из одного пункта Бенгала в другой, но даже во-время разослать
приказы. Почта приходит с огромным опозданием, регулярная связь
отсутствует, в период дождей все дороги становятся непроходимыми,
курьерских верблюдов в достаточном количестве в моем распоряжении нет.
Медлительность, нерасторопность, несвязанность действий, которые едва не
стали губительными для Британской империи так недавно, во время Крымской
войны, со всей силой проявляются сейчас в Индии. Приказы не выполняются
или выполняются с непозволительным опозданием. Простые донесения с места
на место идут по нескольку суток, - так, весть о прискорбных событиях в
Барракпуре дошла до Калькутты только через семь суток, четвертого марта, -
в то время как простой всадник доскачет от одного пункта до другого за два
с половиной часа".

  Улыбка поползла по смуглому лицу Инсура. Он читал дальше:

  "... Мне нехватает британских солдат. Из-за войны с Персией почти вся
королевская пехота отозвана к персидской границе, на всем протяжении от
Калькутты до Динапура - четыреста миль - один европейский полк. Военные
станции Бенгала и северо-западных провинций обнажены; в Аллахабаде
пороховые склады под охраной одной лишь туземной стражи, в Канпуре одна
неполная рота европейцев на четыре полка туземной пехоты, в крепости Дели
- ни одного британского солдата... И это в такой момент, когда нужны меры
решительные и крутые, когда малейшая слабость, малейшее промедление может
стоить нам всей Индийской империи..."

  Кансамах громко застучал медным котелком на кухне. Инсур сунул письмо за
пазуху, быстро собрал разбросанные письма, прикрыл их травой и сел на пол
перед занавеской, скрестив ноги, в спокойной позе молящегося индуса.
  В щели тростниковой занавески он хорошо видел двор почтовой станции и вс„,
что во дворе происходило. Английская леди, проведшая ночь в бенгало, вышла
во двор со всем своим штатом. Мем-саиб отъезжала. Четверо слуг вынесли
сундуки и саквояжи леди. Носильщики стояли наготове, занавески, украшенные
бусами, колыхались над просторными носилками. Служанки бегали по двору и
испуганно суетились. Двое слуг подсаживали леди. Под балдахином носилок
расправили большой походный веер. Сначала в носилки села нянька с грудным
ребенком на руках, потом и сама леди с мальчиком постарше. Слуги подняли
на плечи саквояжи, мешки. Наконец вс„ было готово. Носильщики, дружно
вскрикнув, разом затопали босыми ногами и вынесли тяжелые носилки из ворот.
  Снова стало тихо. Инсур вернулся к письму; дочитал его, затем сложил
пополам и разорвал на много мелких кусков. Пускай командующий Бенгальской
армией подольше охотится на тигров среди прекрасных холмов Симлы!.. Потом
он откинул занавеску.
  Двор был пуст. Кансамах сметал в угол мусор, оставшийся после отъезда
английской леди.
  Инсур вышел во двор. Что-то длинное и узкое лежало в тени, у стены сарая,
прикрытое смятым женским платком с узорчатой каймой.
  - Что это? - спросил Инсур.
  - Женщина, - неохотно ответил кансамах. - Умерла сегодня ночью, в сарае.
  - Голод? - спросил Инсур.
  - Не знаю. Горячка, должно быть. Пришла издалека... С нею была девочка.
  Трудно было поверить, что под платком лежит труп человека, - что-то узкое
и тонкое, точно две-три брошенные сухие веточки, едва приподнимало смятую
ткань.
  Инсур шагнул к стене сарая и остановился. Узор каймы на платке - черные и
красные павлины по белому полю - показался ему знакомым.
  Инсур вгляделся. Что-то толкнуло его в сердце, он подошел ближе и
наклонился над трупом.
  - Откуда эти женщины шли? - спросил он сдавленным от волнения голосом.
  Никто не ответил ему: кансамаха не было во дворе.
  Инсур постоял, словно не решаясь, потом отдернул платок.
  Несколько секунд он стоял недвижно и глядел в лицо мертвой. Никого не было
во дворе, никто не видел муки, исказившей лицо Инсура.
  Потом он прикрыл лицо покойницы белым сари и отошел.
  - Батма! - сказал он. - Вот как мне пришлось увидеть тебя снова, Батма!..
  Он стоял долго, точно забыл, что ему надо итти дальше.
  Кансамах снова вышел во двор.
  Инсур спросил его:
  - Ты говоришь, с нею была девушка?
  - Да, лет тринадцати... Она уже ушла.
  - Какая она была? - спросил Инсур с жадным любопытством.
  - Чернобровая, красивая, только очень худая.
  - Имени не знаешь?
  - Нет. Она сказала только, что они идут издалека. Из Раджпутаны.
  - Да, - сказал Инсур, - Раджпутана...
  Он долго стоял в воротах.
  - Куда она пошла? - спросил Инсур.
  - На юг... далеко! - махнул рукой кансамах. - Я дал ей риса на дорогу.
  Инсур вс„ еще стоял в воротах, точно ему не хотелось уходить.
  Потом он подтянул свою сумку, потуже завязал ремешок у пояса.
  - Уходишь? - спросил кансамах.
  - Да, - сказал Инсур. - Прощай.
  Он свернул из ворот направо, к реке, и остановился.
  - Ты дал ей риса на дорогу? - издали крикнул он кансамаху. - Да пошлет
тебе судьба удачу в твоих делах, кансамах!..
  И он пошел дальше на север.


                                  Глава пятая

  БОЛЬШОЙ КОЛЕСНЫЙ ПУТЬ

  Труден и долог был путь Лелы.
  Иногда, присев на камень у дороги, она пела:

  Голубь, дай мне крыло,
полечу над водой!
  Лебедь, дай мне перо, поплыву
за волной. О, Сакра-Валка!..
  Рыба, плавник мне дай, поплыву
под водой. О, Чунда-Сакра!
  Дай мне тысячу ног, многоножка,
поползу под землей. О, Сакра-Датта!..

  Лела шла вдоль Большого Колесного Пути, тропкой для пешеходов, и навстречу
ей, и мимо нее весь день шли люди, тащились телеги, скакали конные, с
гулким топотом бежали слоны, позвякивая колокольцами под толстой шеей.
Носильщики бегом проносили на длинных шестах носилки под ковровым навесом.
Офицер-саиб скакал на коне, и слуги бежали рядом, не отставая от коня.
  - Дорогу саибу!.. Капитану-саибу! - кричали слуги.
  Завидев издали ковровые носилки саиба, Лела уходила подальше. "Не проси
милостыни у саибов, они светлы лицом и темны сердцем", - помнила Лела
слова кансамаха.
  - Дорогу саибу!.. Могущественному саибу!..
  Стоял май - знойное время года. Дожди еще не начались. Пыль клубилась над
Большим Колесным Путем, огромным дымным облаком постоянно висела над
дорогой.
  Только в полдень приникала к земле пыль, затихали крики. Люди широким
лагерем располагались по сторонам пути, отдыхали в тени повозок, спали.
Когда жара спадала, шли и ехали дальше.
  Не раз пряталась Лела за дерево или большой камень, завидя издали старика
в высокой факирской шапке. Не тот ли это старый страшный факир, который
изуродовал ей лоб своим трезубцем?.. Навстречу шли факиры со змеями, с
обезьянами, с медными шарами. Факир с цепью, факир с деревянным ящиком,
факир без руки, - факира с трезубцем не было.
  Мешочек с рисом скоро опустел. "У крестьянина проси, у райота, он сам
беден, - подаст", - наказал Леле кансамах. Долгий жаркий день она брела
без еды, потом, ре