кой
"знакомый",  а  у  деда  Савельича  и  что  мух  он  вовсе  не  ел, а только
облизывал,  но  тут  Феня,  зажав ладошкой рот, выскочила из-за стола. Пашка
засмеялся, а я покраснела и толкнула Леньку локтем в бок.
     - А чего ты толкаешься? - возмутился Ленька.
     Терентий взглянул на нас и, улыбнувшись в прокуренные усы, сказал:
     - У  нас,  правда, не такое деликатное кушанье, но крупник ничего себе.
Может, отведаете? Налей-ка им, Поля, - распорядился он.
     Тетка  Поля  поставила на стол еще одну миску, поменьше, и положила две
ложки.
     - Садитесь, - предложил Терентий.
     - Спасибо, я не хочу, - сказала я, не отводя глаз от миски.
     Леньку  долго  уговаривать  не  пришлось.  Он  подсел  к  столу и начал
хлебать  без  остановки.  Я  во все глаза следила за его ложкой. Черпая суп,
она  опускается  все  ниже  и  ниже  и вот уже скребет по самому дну. Ленька
деловито  нагнул миску и вылил остатки себе в ложку. Едва сдерживая слезы, я
проглотила слюну.
     - Ну, пошли! - весело сказал Ленька, слезая с лавки.
     - До  свиданья,  - выговорила я дрожащим от обиды голосом и направилась
к двери.
     - Спасибо за угощение! - крикнул уже из сеней Ленька.
     Я  вбежала  к  себе домой и, бросившись на кровать, разревелась. Ленька
стоял,  ничего  не  соображая,  а  у  меня едва допытались, в чем дело. Отец
расхохотался,  а бабушка, бросив на него сердитый взгляд, уложила меня спать
с  собой и, пошарив в шкафчике, сунула мне в руку твердый, точно деревянный,
баранок.  Я  молча  грызла  его  и все раздумывала, поделиться с Ленькой или
нет.  Когда  от  баранка  осталось чуть-чуть поменьше половины, я, вздохнув,
засунула его к себе под подушку.
     Утром,  уходя в школу, я вытащила баранок и, откусив небольшой кусочек,
положила остальное на подушку рядом с Ленькой.
     Днем  бабушка  что-то  толкла в деревянной рассохшейся ступе в сенях, а
вечером, когда мы снова собирались улизнуть к соседям, сказала:
     - Куда? Ужинать сейчас будем.
     Мы  уселись  за  стол,  и  она, достав из печки чугунок, налила в миску
точно такого же, как у тетки Поли, крупника. Мы заработали ложками.
     - Ну, как? - подмигивая мне, спросил отец.
     - Вкусно, - улыбнулась я.
     После  ужина  нам  что-то  расхотелось  идти  к соседям и мы залезли на
печь.  Отец  еще  немного  почитал за столом газету, а потом тоже забрался к
нам.
     - Подвиньтесь,  команда,  дайте  погреть старые кости, - шутливо сказал
он.
     Мы обрадовались, что он никуда не уйдет и целый вечер будет с нами.
     - Папочка, расскажи что-нибудь, - попросил Ленька.
     - Что же вам рассказать? - спросил отец.
     - Про войну, - сказал Ленька.
     - Лучше сказку, - сказала я.
     - Сказку? - удивился отец. - А я разве знаю?
     - Знаешь, - убежденно заявила я.
     - Ну,  раз  уж  знаю,  придется  рассказать,  -  развел руками отец. Он
улегся  поудобнее  и,  глядя  в  потолок,  будто видел там что-то, сказал: -
Ладно, слушайте...


ПАПИНЫ СКАЗКИ

     Наш  папа  заболел.  Уже несколько дней он ходит с завязанным горлом, и
бабушка  ворчит,  что  ему  и  больному  нет  покоя.  Днем он, как обычно, в
колхозе,  а вечером мы все залезаем на печь, и папа рассказывает нам сказки.
В  его  сказках  один  и  тот  же  герой,  и  не  какой-нибудь  богатырь или
Иванушка-дурачок,   а   простой  парень,  по  имени  Орлик.  С  виду  совсем
обыкновенный,  а  на  деле  очень  ловкий, смелый и справедливый. Он борется
против  разных  жуликов и злодеев, спасает людей и совершает необыкновенные,
героические  поступки.  У  него  целая команда таких же, как и он, веселых и
храбрых ребят.
     Приключения  Орлика  похожи и на сказку и на быль. Они интереснее самой
интересной  книги,  тем  более,  что  у  любой  книги  есть конец, а папиным
сказкам про Орлика нет конца. Он рассказывает их из вечера в вечер.
     И  вдруг однажды, в самом интересном месте, когда Враги схватили Орлика
и  посадили  в  крепость,  я  слышу за стеной какой-то подозрительный шорох.
Руки  у  меня  холодеют  от  страха, и я сижу, боясь шелохнуться или сказать
хоть  слово.  Отец  продолжает  рассказывать,  но  я  уже не слышу, о чем он
говорит.  Напрягая  слух, я улавливаю за стенкой какие-то вздохи, похожие то
ли  на всхлипывание, то ли на смех. Может быть, это кружит за стенкой метель
или  злые  духи  рвутся в ночную сказку? Я напряженно всматриваюсь в стенку,
за  которой  слышатся  шорохи, и вдруг вижу, что стенка тоже смотрит на меня
любопытным  человеческим  глазом. Может, мне это только так кажется? Но нет.
Я  вижу, как глаз исчезает и на одну секунду вместо него на стене появляется
пустой  желтоватый  кружок.  Потом  снова  показывается  глаз.  Я  собираюсь
крикнуть,  но вдруг вижу в кружке губы трубочкой и приложенный к ним тонкий,
совсем  человеческий  палец. "Молчи!" - предостерегает он меня. Я замираю. А
отец   все  говорит  и  говорит.  В  таинственном  кружке  на  стенке  снова
появляется  глаз.  Большой,  серый, он смотрит прямо на меня и, мне кажется,
даже  улыбается,  подмигивает мне. Я не приложу ума, что это такое, но страх
мой почему-то вдруг исчезает. Я улыбаюсь и тоже подмигиваю озорному глазу.
     - Ты что? - удивленно спрашивает отец.
     Я  молчу,  не  сводя  глаз  со  стенки.  Отец  щупает ладонью мой лоб и
озабоченно говорит:
     - Горишь ты вся. Простудилась, что ли?
     Приходит  бабушка  и тоже щупает мою голову. Потом стаскивает с печки и
укладывает в постель. Я протестую:
     - Не  заболела  я,  бабушка,  слышишь!  Не заболела... Пусти на печь, я
хорошенько рассмотрю...
     - Да что рассматривать там, на печи? - удивляется бабушка.
     - Орлика. Это он там, наверно, смотрел на меня.
     - Ох ты, господи, бредит девчонка, - испуганно говорит бабушка.
     Я  плачу  с  отчаяния,  что  она меня не понимает. Я не брежу, я хорошо
видела,  как смотрел на меня блестящий озорной глаз. Конечно, это был Орлик!
Как это я сразу не догадалась?!
     На печь меня не пускают, и бабушка сердито ворчит:
     - Такими  сказками  ребенка  совсем  уморить  можно... Не сказка это, а
одна война...
     Я  хочу  возмутиться,  сказать,  что это самая лучшая сказка в мире, но
язык  меня  не  слушается,  и  я куда-то проваливаюсь. Вокруг темно, пусто и
жарко.  Я  хочу  выкарабкаться  и  не  могу.  Что-то душит меня, я кричу, но
голоса  нет,  и  никто  меня не слышит. И вдруг появляется Орлик. Он, весело
посвистывая,  берет  меня за руку, вытаскивает наверх. И тут я вижу, что это
вовсе  не Орлик, а моя мама. Она гладит меня прохладной рукой по лицу, и мне
становится легко и приятно. Я улыбаюсь, закрываю глаза и засыпаю.


БОЛЕЗНЬ

     Проснувшись,  я  вижу,  что  в комнате полумрак. Интересно, что сейчас:
день  или  ночь?  Не  похоже ни на то, ни на другое. Свет какой-то странный,
серо-желтый,  как  будто  я  еще  не  проснулась.  Оказывается,  это  просто
завешено  окно.  Я лежу на маминой большой кровати, а в другом углу комнаты,
на  своей кровати, лежит Ленька. В голубой деревянной люльке копошится Лиля.
Мне  смешно,  что  мы  все  так  разоспались,  и  я  тихонечко  смеюсь. Лиля
цепляется  руками  за люльку, встает на ноги и, приоткрыв рот, молча смотрит
на  меня.  Потом хлопает в ладоши и визжит: "Ойя". Это она меня так зовет. Я
хочу  подняться и не могу. Тяжелая голова болтается на тоненькой непослушной
шее. Я снова шлепаюсь на подушку.
     - Ле-е-нька, - хнычу я, - подай мне валенки...
     В комнату входит мама.
     - Проснулась! - обрадованно говорит она. - Кушать хочешь?
     Я отрицательно качаю головой.
     - Может, сметаны с белым хлебом? - спрашивает мама.
     Удивительно, но я ничего не хочу, даже самых вкусных вещей на свете.
     - Ленька, а ты хочешь сметаны? - спрашиваю я.
     - Нет, - слабо говорит Ленька.
     - А почему?
     - Потому что я больной.
     - А я разве тоже больная?
     - И  ты, и Лиля - все больные, - отвечает Ленька. - У нас корь. Видишь,
окно завешено?
     Ленька  совсем  слабенький,  он даже не поднимает головы. Мне его очень
жалко.
     - Ленька,  ты  только не умирай, - жалобно говорю я. - Ты, может, лучше
поешь, а?
     - Я не умру, мне банки ставили, - равнодушно говорит Ленька.
     - Все равно поешь, - уговариваю я.
     - А ты?
     - Я?.. Ну ладно, я тоже поем, - соглашаюсь я из-за Леньки.
     Обрадованная  мама  кормит  нас  с  ложки, как маленьких. Мы съедаем по
нескольку ложечек сметаны, и каждый торжественно объявляет, сколько съел.
     Легче  всех переносит болезнь Лиля. С виду она почти здоровая, и только
на лице у нее красные пятна. Она визжит и все время лезет из люльки.
     Через  несколько  дней  одеяло,  которым  у нас в комнате было завешено
окно,  снимают.  Лиля  уже  топает  по  полу, я сижу в постели и смотрю, как
пушистые  снежинки  плавно  кружатся  за  окном, и только один Ленька лежит.
Лицо  у  него  бледное,  а глаза красноватые. Он не жалуется, но я вижу, что
ему  плохо.  Он  почти  не  разговаривает,  и  мне  так  странно  видеть его
молчащим.  Бабушка  приносит нам куриный суп. От него идет такой аромат, что
я  без уговоров берусь за ложку. В прозрачном жирном бульоне видны разбухшие
ячменные крупинки, которые нам так нравились с молоком.
     - Что, Бархатную шейку сварили? - спрашивает вдруг Ленька.
     Я опускаю ложку и испуганно смотрю на бабушку.
     - Выдумал еще! - сердито говорит она. - Ешь лучше да поправляйся...
     Но  Ленька  есть  не  желает.  Он твердит, что сварили Бархатную шейку,
потому  что  она  болела  и  бабушка  говорила,  что  она  не  перезимует  с
ободранной спиной.
     - Ешьте сами, а я не буду! - плачет он, размазывая по лицу слезы.
     Он  так  горько всхлипывает, что я не выдерживаю и тоже начинаю шмыгать
носом.
     Бабушка  уходит  и  спустя  несколько  минут возвращается, неся в руках
Бархатную  шейку.  Она  ставит ее на пол, и мы с Ленькой смотрим на нее, как
на чудо.
     Ободранная  ее  спина  уже покрылась легким пушком, только гребешок еще
бледный, как у больной.
     - Ко-о-ко-ко!  -  тоненько  затягивает  она  и,  склонив  набок голову,
смотрит  на  Леньку  своим  круглым желтым глазком. Ленька смеется. Он вдруг
садится  в  постели,  берет  мисочку с супом и начинает есть. Бульон хлебает
сам,  а  крупу  вытаскивает  и  бросает Бархатной шейке. Она клюет и, подняв
голову, смотрит на Леньку в ожидании новой порции.
     Проходят  день  за  днем.  Теперь  каждый  раз,  как  только мы садимся
обедать,  бабушка  приносит  Бархатную  шейку.  Мы  кушаем все вместе, и все
вместе  быстро  поправляемся.  Гребешок  у  Бархатной  шейки  с  каждым днем
краснеет  все  больше,  а  слабый  пушок  на спине превращается в золотистые
перышки.  Ленька тоже окреп настолько, что швыряется в меня подушкой. Каждый
день  к  нам  под  окно прибегают ребята. В дом их бабушка не пускает - корь
болезнь  заразная.  Зинка,  расплюснув  нос  о  стекло, таращит свои озорные
глаза,  смеется  и  что-то  втолковывает  мне  жестами, чего я никак не могу
понять.  Она  сердится  и, махнув рукой, убегает. Верный Павлик стоит до тех
пор, пока не начинает синеть от холода.
     - Бабушка,  -  говорю  я,  -  ну  пусти  ты  его  в дом. Может, он и не
заболеет...
     - И  в  самом  деле,  -  говорит  мама,  -  он  там  на  холоде  скорее
простудится.
     Бабушка,  набросив  платок,  выходит  на  крыльцо.  Они  там  о  чем-то
переговариваются,  и  через  минуту  Павлик  появляется  у  нас  в  комнате.
Оказывается, он уже болел корью и теперь ему не опасно.
     - Ой,  бабушка, может, и Зинка уже болела! Что же ты у нее не спросила?
- говорю я.
     - Только  и  делов  мне  -  узнавать,  кто  чем  болел,  - отмахивается
бабушка.
     - Я сбегаю к ней, спрошу, - с готовностью вызывается Павлик.
     Вскоре  он  возвращается вместе с Зинкой. Та, сбросив валенки, проходит
к  нам  в  спальню  и,  поглядывая  на маму, смущенно молчит. Мама уходит, а
Зинка  все топчется в рваных чулках возле порога, шмыгает носом и молчит: не
знает, о чем говорить с больными.
     - Что ты там за окном мне показывала? - спрашиваю я.
     - "Что,  что!"  Вроде  не знаешь! - оживляется вдруг Зинка. - Резинки в
сельпо привезли - вот что! - объявляет она.
     - Ну  и хорошо, давай покупай, - обрадованно говорю я, - мне одну, себе
и... еще Павлику, если денег хватит.
     Зинка бросает на меня быстрый взгляд.
     - Купила я уже... - говорит она.
     У  меня  замирает  сердце  -  неужели только себе купила? Я знаю, что у
Зинки  от тех денег, из "святого родника", оставалось еще порядочно медяков.
Куда  же  она  их дела? Оглянувшись на дверь, Зинка вытаскивает из-за пазухи
узелок и кладет мне на кровать.
     - Вот, на все деньги купила, - говорит она.
     В узелке не меньше двух десятков резинок.
     - Разве  я  знала,  почем  они?  -  растерянно говорит Зинка. - Куда их
теперь девать?..
     Я  хохочу. Павлик тоже улыбается, а Ленька, поморщив лоб, рассудительно
говорит:
     - Разделить на всех, поровну.
     Но  разделить  на  всех  поровну  не удается, потому что знакомых ребят
больше,  чем  резинок.  Приходится  некоторые разрезать пополам. Леньке тоже
достается половинка.
     - Лучше  бы  совсем  не  давали,  -  обиженно  говорит  он, однако свою
половинку  запрятывает  под  подушку.  Остальные  Зинка  снова  завязывает в
узелок.
     - Завтра раздам ребятам в школе, - говорит она.
     Я завистливо вздыхаю - когда-то еще я пойду в школу!


ОТКРЫТИЕ

     Через  несколько  дней  мы с Ленькой уже гуляем по улице. Закутанные до
самых  носов  топчемся  возле  дома.  Пушистые  от  инея стоят в палисаднике
вишни. Их ветки, свисающие чуть не до самой земли, искрятся на солнце.
     Хрустит  под  ногами  промерзший снежок. Мороз порядочный. Он щиплет за
нос  и,  если постоять на месте, начинает точно иголочками покалывать пальцы
на  ногах.  Мы с Ленькой все время ходим, едва таская ноги, обутые в валенки
с галошами. Из окошка, улыбаясь, на нас посматривает мама.
     - Ленька, идем, - киваю я, чувствуя, что нас вот-вот позовут домой.
     Ленька  быстро смекает, в чем дело, и мы, стараясь не смотреть на окно,
сворачиваем  за  угол.  Здесь  -  тень.  Как с северного полюса, веет на нас
холодом.  Сумрачный  голубоватый  снег сугробом подпирает дом. Где-то здесь,
за  этим  сугробом,  прилепилась к стене наша печка. И вдруг мне приходит на
память тот вечер, когда я заболела.
     - Ленька,  - говорю я, - помнишь, я тебе рассказывала про глаз, который
на меня смотрел?
     - Помню,  -  кивает  Ленька  и смотрит на меня округлившимися от страха
глазами.
     Потом  мы  оба, как по команде, задираем носы кверху и начинаем изучать
бревенчатую   стену  нашего  дома.  Где-то  здесь  притаилась  та  волшебная
дырочка, через которую можно заглянуть к нам прямо на печь.
     - Смотри-ка, что это? - шепчет Ленька.
     Скосив  глаза  из-под  платка,  который все время сползает мне на лоб и
мешает   смотреть,   я   вижу   слева  какую-то  пристройку,  прижавшуюся  к
завьюженной стене нашего дома.
     Подойдя   ближе,   мы  видим,  что  это  маленький  дощатый  коридор  с
крылечком.
     - Пойдем?  - предлагает Ленька и первым карабкается на крыльцо. Я из-за
Ленькиного плеча заглядываю внутрь.
     - Капустой пахнет, - потянув носом, говорит Ленька.
     Я еще стою на крыльце, а Ленька, осмелев, шагает через порожек.
     - Апчхи! - раздается вдруг где-то совсем рядом.
     Мы  с Ленькой бросаемся наутек. По дороге кто-то из нас задевает старое
жестяное  ведро, и оно с грохотом катится по лестнице. Пересчитав ступеньки,
мы  растягиваемся возле крыльца: я, ведро и Ленька. Ведро осталось лежать, а
мы  с  Ленькой тотчас вскочили на ноги, собираясь улизнуть на нашу солнечную
сторону,  как вдруг услышали смех. Поправив платок, который закрывал от меня
полсвета,  я  увидела  высокую тоненькую девушку в кожушке и белом шерстяном
платке. Глядя на нас, она весело смеялась. Мы тоже заулыбались.
     - Целы?  -  спросила  девушка,  отряхивая смущенного Леньку от снега. -
Ой, дедуся, здорово же ты их напугал! - воскликнула она вдруг.
     Я  обернулась  и  увидела  на  крылечке  деда  в  наброшенном  на плечи
полушубке  и  с  кисетом  в  руках.  Он открыл рот, прижмурил глаза и громко
чихнул.
     - Разве  я  такой  грозный,  а?  - спросил он, взглянув на нас добрыми,
выгоревшими голубыми глазами.
     - Да  нет,  -  солидно  сказал  уже  оправившийся от смущения Ленька, -
просто... мы еще с вами не знакомы...
     - Ну, так пошли в хату знакомиться, - сказал дед весело.
     "Хата"  оказалась  небольшой  комнатушкой, чуть побольше коридорчика, а
веселый  дед  -  колхозным  сторожем.  Он  рассказал нам, что его все просто
зовут дед Сашка и что ночью он сторожит, а днем спит.
     - А  это  моя  внучка  Устенька,  тоже  колхозница, - сказал дед Сашка,
показывая на девушку.
     Устенька  была  больше  похожа  на  снегурочку. У нее под белым платком
оказались  две  толстых  темных  косы  с  кудрявыми  завитушками  на концах.
Веселые  глаза  с  пушистыми  ресницами  так  и  искрились,  и она поминутно
улыбалась,  сверкая  белыми, как сахар, зубами. Мы с Ленькой, сидя на лавке,
смотрели  на  нее  во все глаза. Быстро двигаясь по комнате, она смахнула со
скамьи какую-то соринку, заглянула в печь.
     - Ты  ел,  дедуся?  -  спросила  она и, обернувшись к нам, сказала: - А
гостей чем будем угощать?
     Дед Сашка прищурил один глаз, заглянул в печь.
     - Пирогов  у  нас  нонче  нет,  а  картошку  я  почти всю съел, так что
извиняйте...
     - Мы  сыты, - поспешила заверить я, зная Ленькину повадку угощаться при
каждом удобном случае.
     - Ну,  гостей  не  спрашивают,  сыты  они  али  нет...  Так  вот, ежели
желаете, могу угостить вас моченой брусникой, - сказал дед Сашка.
     Пока  мы  с  Ленькой  угощались брусникой, Устенька, наскоро перекусив,
начала одеваться.
     - Ну, я побежала, дедуся, - сказала она.
     Мы тоже собрались уходить.
     - А...  ты  куда  пойдешь?  -  спросила  я  Устеньку, когда мы вышли на
улицу.
     - На работу, - сказала Устенька, - лен трепать.
     - Как это "трепать"? - не поняла я.
     - Пойдем, посмотрите, если охота, - предложила она.
     Мы с Ленькой нерешительно переглянулись.
     - А далеко? - спросила я.
     - Вон  в  тот овин, - показала она на длинный сарай за оврагом. - Там у
нас весело.
     - Пошли!  -  решительно  сказал  Ленька,  поправляя  съехавшую  на  нос
шапку...
     Сунув  головы  в полуоткрытую дверь овина, мы попятились назад. На куче
льна, окруженный женщинами, сидел наш отец и читал вслух газету.
     - Все равно пошли, - шепнул Ленька.
     Отец   нас,   казалось,   не   заметил,  и  мы,  прячась  за  Устеньку,
благополучно  пробрались  в  дальний  угол.  Возле стенки лежали бурые снопы
льна, тут же возвышалась огромная груда седой кудели.
     - Устенька, а как ее делают? - спросила я.
     Устенька  взяла  пучок льна, подняла с пола деревянную лопатку и, держа
лен  на  весу,  начала  его  сечь.  Со льна посыпалась ломкая труха, и через
несколько минут в руках у Устеньки был мягкий, шелковистый пучок волокна.
     - Ой, да это же совсем просто! Я тоже так могу, - воскликнула я.
     Устенька  с  улыбкой  протянула  мне  лопатку. Я взяла пучок льна и что
есть   силы  начала  его  колотить.  Мне  уже  стало  жарко,  а  волокно  не
получалось. Лопатка выскальзывала из рук, лен больно хлестал меня по лицу.
     - Лопатка  тяжелая,  -  сказала  Устенька.  Она  ушла  поискать лопатку
полегче,  а  мы  с  Ленькой  стояли  и с опаской поглядывали на отца. Он уже
кончил читать и, складывая газету, сказал:
     - Может, что кому не ясно, спрашивайте...
     - Да вроде все ясно, - за всех ответила Зинкина мать.
     - Ну,  раз  вопросов  ко  мне  нет,  можете  работать,  -  сказал отец,
подымаясь.
     - У  меня один вопрос, если можно, - вдруг смущенно сказала Устенька. -
В