то свобода выбора пути - как идти? Свобода выбора
людей, с которыми идти. Понимаете? Никто не остановит, милиция не скажет:
"Здесь нельзя переходить - красный свет", - врач не запретит, семья не
будет удерживать, что опасно, и так далее. Все зависит от тебя. Ты, природа
и твои друзья - больше никого нет. Слово "дружба" там, в горах, сохранилось
в первозданном смысле. Наверное, в других местах тоже, но в горах -
особенно. Это не название кафе, или клуба, или стенгазеты. Здесь это слово
действительно то, что и должно из себя представлять. Иначе невозможно. Ты с
ним в одной связке идешь, и все у него зависит от тебя, а у тебя - от него.
Я присутствовал при одном случае, когда во время восхождения на пик
"Вольная Испания" группа команды ЦСКАиз пяти человек попала под камнепад и
одного убило насмерть… Мы помогали спускаться оставшейся группе. Трое
суток, пока была непогода и не мог подлететь вертолет, двое товарищей
погибшего стояли на карнизе в тридцать сантиметров, привязанные к скале,
чтобы помогать спускать тело погибшего друга. И это не подвиг никакой, нет
- это нормальная манера поведения в горах.


Дружба - это...
    
Дружба - это не значит каждый день друг другу звонить, здороваться и
занимать рубли… Это просто желание узнавать друг о друге, что-то слышать и
довольствоваться хотя бы тем, что вот мой друг здоров, и пускай еще
здравствует.


Недостатков, которых в людях не прощаю...
    
Недостатков, которых в людях не прощаю, много. Не хочу перечислять. Но
жадность, отсутствие позиций, которое ведет за собой очень много других
пороков, отсутствие у человека твердых позиций, когда он не знает сам даже
не только чего не хочет в этой жизни, а когда не имеет своего мнения и не
может рассудить о людях, о смысле жизни, да о чем угодно.


...путь к гармонии в человеческих отношениях...
    
Я бы хотел, чтобы зрители… понимали, как труден и драматичен путь к
гармонии в человеческих отношениях. Я вообще целью своего творчества - и в
кино, и в театре, и в песне - ставлю человеческое волнение. Только оно
может помочь духовному совершенствованию.


...я предпочитаю не рассказывать свою биографию...
    
В принципе я предпочитаю не рассказывать свою биографию, и не потому что в
ней есть нечто такое, что я хочу скрыть, нет, а просто потому, что это
малоинтересно. Интересней говорить про то, что я успел сделать за это
время, а не про то, что успел прожить.
Я знаю, что про меня ходит много всяких слухов, что мне приписывают массу
песен, к которым я не имею никакого отношения, - ну и Бог с ними! Не хочу
опровергать. Помните, как Александр Сергеевич ( *, **) сказал: "От плохих
стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших,
признаться, и сил нет отказаться". Так что…
Ну, в общем так. У меня в семье не было никого из актеров и режиссеров,
короче говоря, никого из людей искусства. Но мама моя очень любила театр и
с самых-самых малых лет каждую субботу - лет до тринадцати-четырнадцати -
водила меня в театр. И это, наверное, осталось. Видно, в душе каждого
человека остается маленький уголок от детства, который открывается
навстречу искусству.
Родители хотели, чтобы я стал нормальным советским инженером, и я поступил
в Московский
строительный институт имени Куйбышевана механический
факультет. Но потом почувствовал, что мне это… словом, невмоготу, и однажды
залил тушью чертеж, в шестой раз переделанный, и сказал своему другу, что с
завтрашнего дня больше в институт не хожу. То есть, формально я ходил,
чтобы получать стипендию, потому что тогда это были большие деньги -
двадцать четыре рубля, но учиться перестал. А в это время я уже несколько
лет занимался в самодеятельности, но это была не такая самодеятельность, к
которой мы уже привыкли - она сразу оскомину вызывает, и по ней уже
прошлись у нас и в фильмах, и в прессе (Ливанов однажды спросил нашего
министра культуры: "А вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?"), просто
люди кроме своей работы занимались еще другим делом, любимым более, чем
работа. Это было хобби, которое тогда еще не оплачивалось.
Руководителем там был Богомолов, артист Художественного
театра.Он на нас
пробовал многие спектакли и работал с нами режиссерски, как с
профессионалами. И я начал у него набирать - очень сильно, по его словам.
Конечно, это меня увлекало больше, чем мое студенчество, и я просто ушел из
института и стал поступать в студию МХАТ. Поступил туда с большим трудом -
считалось, что мой голос не приспособлен для сцены. Меня даже пытались
отчислить из студии за профнепригодность из-за голоса, но руководитель
курса Павел
Владимирович Массальскийне позволил.
Закончил студию в числе нескольких лучших учеников, стал выбирать себе
театр. Тут у меня была масса неудач, но мне не хочется сейчас об этом
говорить. Меня приглашали туда-сюда, а я выбрал Московский
театр Пушкина-
худший вариант, как оказалось, из всего, что мне предлагали. Тогда режиссер
Равенских начинал там новый театр (а я все в новые дела куда-то суюсь),
наобещал мне "сорок бочек арестантов" и ничего не выполнил. Он говорил: "Я
всех уберу, Володя" - и так далее, но, в общем, он никого не убрал,
предпринял половинчатые меры, хотя ему был дан полный карт-бланш на первые
полтора-два года: делай, что хочешь, а потом будем смотреть результаты
твоей работы. Но он так и остановился на половине и ничего интересного из
этого театра не сделал - поставил несколько любопытных спектаклей, и все. Я
понимаю, что это жестоко - менять труппу, увольнять людей, но без этого
невозможно создать новое дело. Нужно приходить со своими и еще как можно
больше брать своих. Надо работать кланом, а иначе ничего не получится. Я
оттуда ушел, начал бродить по разным театрам: работал два месяца в Театре
миниатюр - меня оттуда прогнали; поступил в "Современник", мне даже дали
там дебют - я играл Глухаря в "Двух цветах", но чего-то там не случилось.
Снимался в кино в маленьких ролях, снова вернулся в Театр Пушкина, а потом,
когда организовался Театр на Таганке, я стал в нем работать, порекомендовал
меня туда Слава Любшин. Вот и все, творческая биография у меня довольно
короткая.


Пишу я очень давно...
    
Пишу я очень давно. С восьми лет писал я всякие вирши, детские стихи про
салют. А потом, когда стал немного постарше, писал всевозможные пародии.
Все балуются в юности стихами и собираются это делать в будущем. Почти все
могут писать - это не так сложно - и знают, как зарифмовать "кровать" с
"убивать" или "мать" и так далее, но это ничего не стоит, это дело
четвертое или пятое - рифмовка. Можно взять историю русской рифмы, словарь
для рифмовки - и пошел шпарить! И так можно графоманствовать всю жизнь, а
вот некоторые почему-то со временем превращаются в Евтушенко,
Вознесенского, Ахмадулинуи Окуджаву.
Большинство бросают писать очень рано, а если продолжают, то как-то по
инерции, а потом все-таки все равно бросают, уходят. Некоторых заедает
суета, некоторые понимают цену настоящей поэзии или понимают, что их поэзия
- подражательство: это было прекрасно поначалу, когда казалось, что все
умеешь… И только очень немногие продолжают заниматься этим дальше, если
видят в этом смысл.
Мне повезло в этом отношении. Мне казалось, что я пишу для очень маленького
круга - человек пять-шесть своих близких друзей, и так оно и будет всю
жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в
одной квартире в Большом Каретном переулке - теперь он называется улица
Ермоловой - у Левы
Кочаряна, жили прямо-таки коммуной. И как говорят,
"иных уж нет, а те далече". Я потом об этом доме даже песню написал "Где
твои семнадцать лет?". Тогда мы только начинали, а теперь, как выяснилось,
это все были интересные люди, достаточно высокого уровня, кто бы чем не
занимался. Там бывали люди, которые уже больше не живут: Вася
Шукшинпрожил
с нами полтора года, он только начинал тогда снимать "Живет
такой парень"
и хотел, чтобы я пробовался у него. Но он еще раньше обещал эту роль
Куравлеву, и я очень рад, что Леня ее сыграл. Так и не пришлось мне
поработать с Шукшиным, хотя он хотел, чтобы я играл у него Разина, если бы
он стал его снимать. Нет больше Васи.
И еще нет хозяина этой квартиры, Левы Кочаряна. Он успел снять только одну
картину как режиссер: "Один
шанс из тысячи" - он его поймал и быстро умер.
Он успел немного. Он жил жарко: вспыхнул и погас - мгновенно.
А из ныне живущих и работающих - это Андрей
Тарковский, он тогда только
думал про "Рублева"; это писатель Артур Макаров; актер Миша Туманов, позже
он работал в режиссуре на "Мосфильме"; сценарист Володя Акимов… Толя
Утевский и еще несколько человек, не имеющих никакого отношения к таким
публичным профессиям. Вот эти люди были моими первыми слушателями и
судьями.
Мы собирались вечерами, каждый божий день, и жили так полтора года. Только
время от времени кто-то уезжал на заработки. Я тогда только что закончил
студию МХАТ и начинал работать. И тоже уезжал где-то подрабатывать. Мы
как-то питались и, самое главное, - духовной пищей. Помню, я все время
привозил для них свои новые песни и им первым показывал: я для них писал и
никого не стеснялся, это вошло у меня в плоть и кровь. Песни свои я пел им
дома, за столом, с напитками или без - неважно. Мы говорили о будущем, еще
о чем-то, была масса проектов. Я знал, что они меня будут слушать с
интересом, потому что их интересует то же, что и меня, что им так же
скребет по нервам все то, что и меня беспокоит.
Это было самое запомнившееся время моей жизни. Позже мы все разбрелись,
растерялись и редко-редко видимся. Я знаю от людей про Андрея Тарковского,
про Артура, который бросил Москву и живет в деревне, занимается
рыбнадзором. Но все равно я убежден, что каждый из нас это время отметил,
помнит его и из него черпает. Многое-многое, что я вижу в картинах Андрея,
из тех наших времен, я это знаю.
Можно было сказать только полфразы, и мы друг друга понимали в одну
секунду, где бы мы ни были; понимали по жесту, по движению глаз - вот такая
была притирка друг к другу. И была атмосфера такой преданности и
раскованности - друг другу мы были преданы по-настоящему, - что я никогда
не думал, что за эти песни мне будут аплодировать. Сейчас уже нету таких
компаний: или из-за того, что все засуетились, или больше дел стало, может
быть.
Я никогда не рассчитывал на большие аудитории - ни на залы, ни на дворцы,
ни на стадионы, - а только на эту небольшую компанию самых близких мне
людей. Я думал, что это так и останется. Может быть, эти песни и стали
известны из-за того, что в них есть вот этот дружеский настрой. Я помню,
какая у нас была тогда атмосфера: доверие, раскованность, полная свобода,
непринужденность и, самое главное, дружественная атмосфера. Я видел, что
моим товарищам нужно, чтобы я им пел, и они хотят услышать, про что я им
расскажу в песне. То есть это была манера что-то сообщать, как-то
разговаривать с близкими друзьями. И несмотря на то что прошло так много
времени, я все равно, через все эти времена, через все эти залы стараюсь
протащить тот настрой, который был у меня тогда.
Никогда не работал я с внутренним редактором, который сидит в каждом из нас
и говорит: "А это я лучше не буду". По молодости лет я писал тогда дворовые
песни. Была какая-то тоска по нормальной человеческой интонации - у меня
так навязла в ушах эта липкая интонация песен, которые исполняли со сцены
под оркестр. Такое, может, было в то время междувластие, и никто ничего не
понимал: что будет? куда песня пойдет? Оно и до сих пор непонятно, куда
идет эстрадная песня: большой оркестр, все поют - и все одинаково.
Гитара у меня появилась не сразу. Сначала я играл на рояле, потом - на
аккордеоне. Я тогда еще не слышал, что можно петь стихи под гитару, и
просто стучал ритм песни по гитаре и пел свои и чужие стихи на ритмы.
Недавно мне принесли старую запись - я был еще студентом первого курса
студии МХАТ. Представляете, тогда почти совсем не было магнитофонов, и
все-таки эту запись кто-то сделал. Там я стучал:

                           Алешка жарил на баяне,
                           Гремел посудою шалман,
                      А в дыму табачном, как в тумане,
                          Плясал одесский шарлатан…

Это какие-то припевки одесские, но слышу - действительно я! Значит, я давно
тосковал по ритмизации стиха.
Вообще, я песни пишу, сколько себя помню. Но раньше я писал пародии на
чужие мелодии, всякие куплеты. В театральном училище я писал громадные
"капустники", на полтора-два часа. Например, на втором курсе у меня был
"капустник" из одиннадцати или двенадцати пародий на все виды искусств: там
была и оперетта, и опера "вампука", в плохом смысле слова, естественно. Мы
делали свои тексты и на студийные темы, и на темы дня, то есть я давно
писал комедийные вещи, и всегда - с серьезной подоплекой. А потом я не стал
этого делать, потому что вскоре после окончания студии Художественного
театра - молодым еще человеком - услышал пение Окуджавы, по-моему, это было
в Ленинграде, во время съемок. Его песни произвели на меня удивительное
впечатление не только своим содержанием, которое прекрасно, но и тем, что,
оказывается, можно в такой вот манере излагать стихи. Меня поразило,
насколько сильнее воздействие его стихов на слушателей, когда он читает их
под гитару, и я стал пытаться делать это сам. Стал делать, конечно, совсем
по-другому, потому что я не могу, как Булат, - это совсем другое дело. Но
все-таки я стал писать в этой манере именно потому, что это не песни - это
стихи под гитару. Это делается для того, чтобы еще лучше воспринимался
текст.
Вот только в этом смысле был у меня элемент подражания, а в других смыслах
- нет. Никогда не подражал я ни Булату, ни другим ребятам, которые в то
время писали. Мы с Булатом работаем в одном жанре, и обычно в этом случае
возникает какое-то соревнование. У нас с ним никаких соревнований нет. Я
пишу очень разные песни, почти все они написаны от первого лица. Булат это
делает реже, но я и не хочу сравнивать, скажу только, что я отношусь к нему
с большим уважением, просто я его люблю - и стихи его, и как он это делает,
и вообще как личность - это само собой. Он мой духовный отец и в этом
смысле остается для меня самым светлым…


...я не бросил писать стихи...
    
Мне, в общем-то, страшно повезло, что я не бросил писать стихи. Не бросил
потому, что поступил работать в Театр на Таганке. Я пришел туда через два
месяца после того, как он организовался, и увидел, какое в их спектакле
("Добрый человек из Сезуана") было обилие брехтовских песен и зонгов,
которые исполнялись под гитару и аккордеон. И так исполнялись, как я бы
мечтал, чтобы мои песни были исполнены: не как вставные номера, чтобы люди
в это время откинулись и отдыхали, а как необходимая часть спектакля.
Меня взяли на Таганку. Правда, несколько моих песен еще до этого звучало в
некоторых спектаклях старого таганского Театра драмы и комедии. И Юрий
Петрович Любимов, наш главный режиссер, отнесся с уважением к этим песням и
предложил мне работать во многих спектаклях как автору текстов и музыки. Я
думаю, он предложил мне работать из-за того, что эти мои песни не были ни
на кого похожи. Он очень сильно меня в этом поддерживал, всегда приглашал
по вечерам к себе, когда у него бывали близкие друзья - писатели, поэты,
художники, - и хотел, чтобы я им пел, пел, пел.
Я не знаю, но думаю, что именно из-за этого я продолжал писать: мне было
как-то неудобно, что я все время пою одно и то же. Тем более что я
стеснялся петь свои дворовые песни в этих компаниях, а их у меня тогда было
больше, чем не дворовых. Я хотел, чтобы всякий раз, когда я приходил в
такие компании или когда мне предлагали написать песню для спектакля, мне
не приходилось искать песни среди своего старого репертуара. И, видимо,
больше всего на меня подействовало, что люди, работавшие рядом со мной, не
оказались безразличными к этому делу.
Разные люди были в Театре на Таганке, и они всерьез отнеслись к моим
стихам. Кроме Любимова их заметили члены худсовета нашего театра. Это
потрясающий народ! С одной стороны, поэты: Евтушенко, Вознесенский,
Самойлов, Слуцкий, Окуджава, Белла
Ахмадулина, Левитанский; писатели:
Абрамов, Можаев - в общем, "новомировцы", которые начинали печататься в
"Новом мире". С другой стороны, ученые: Капица, Блохинцев, Флеров…
Капица-старший - самый-самый! - основоположник, удивительный человек…
Бывали в театре и музыканты, Шостаковиччасто приходил…
А может быть, я ошибаюсь, может быть, я все равно продолжал бы писать, и не
оказавшись на Таганке. Потому что раньше - это я только сейчас обратил
внимание, - если я начинал работать и приходила какая-то строка, я всегда
садился и записывал ее. А теперь она меня мучает и все равно заставит
прийти к письменному столу. Так что, возможно, я и сам все равно продолжал
бы писать, но не так, как при поддержке театра.
Человека всегда нужно вовремя, в какой-то определенный момент подхватить,
поддержать. Я знаю, что очень много талантов погибло из-за того, что не
представилось подходящего случая. Правда, иногда надо "подставиться" под
случай, как мишень под пулю, но сам случай должен быть. Кто-то должен
проявиться, кто-то должен обязательно поддержать, чтобы ты почувствовал:
то, что делаешь ты, нужно!
Написав первый раз музыку к некоторым стихам Андрея Вознесенского, я стал
кое-что делать для нашего театра. Пожалуй, первой моей песней,
профессионально исполненной в спектакле, была песня белых офицеров "В куски
разлетелася корона" (Спектакль "10 дней, которые потрясли мир"), но эта
песня для персонажа, со сцены я ее не пою. А потом мне стали предлагать мои
друзья из других театров, чтобы я приходил и писал песни для их спектаклей.
Но я к тому времени был уже тертый калач и стреляный воробей: я знал, как
обычно используется песня; во-первых, там оставляют только то, что им
нужно, а во-вторых, дают их петь тем, кто делать этого не умеет.
То же самое было и в кино. Всякий раз, когда я там появлялся, меня просили:
"Может быть, ты чего-нибудь споешь?" - и я всегда брал гитару и чего-нибудь
пел. Потом стал писать песни специально для своего героя, для персонажа,
которого играю. Но я уже тогда старался петь так, чтобы они имели еще
какую-то другую нагрузку, чтобы они не были вставным номером - песней,
которая украшает роль. Но потом я это дело бросил - ну спел ты ее с экрана,
но если песня не звучит как самостоятельная единица, то так ли уж она
нужна…
Теперь я стараюсь писать песни в картину так, чтобы сам потом мог спеть ее
и для вас в любом выступлении, чтобы она имела самостоятельную ценность.
Чтобы у нее был свой сюжет или какая-то своя идея, даже оторванная от
сюжета; чтобы она шла в параллель с кинематографическим действием или даже
за экраном, а не принадлежала только тому зрелищу, в которое она вставлена.
Я не очень-то даю обижать мои песни. Меня - пожалуйста, песни - нет. Иногда
работаешь, грызешь ногти, в поте лица, как говорится, подманиваешь оттуда
это так называемое пресловутое вдохновение - иногда оно опустится, а иногда
и нет - и сидишь до утра. А потом смотришь - песня идет на титрах, и ты в
это время читаешь: "Директор фильма - Тютькин", а в это время идет самый
главный текст, который ты написал.
Ну и, конечно, досадно, и я всегда ругаюсь с режиссерами, с авторами
сценария, что я тоже, дескать, хочу, чтобы было слышно то, что я написал.
Иногда это удается, а иногда - не особенно. В общем, из пяти моих песен для
кино только одна доходит до зрителя.
В этот же период я встретил Славу Говорухина (*, **, ***) и ужасно рад, что
он с таким доверием ко мне отнесся и предложил написать песни для своей
первой картины. Потом это вошло в привычку, я стал писать для него много,
почти во все его работы.


  Монолог     Первую свою песню...
      Первую свою песню я написал в Ленинграде где-то в 1961 году. Дело
было летом, ехал я в автобусе и увидел впереди себя человека, у которог