морю, к запахам портовым,
где, пробираясь в сумеречный док,
чужой корабль вздымается остовом

костистым над смущенною водой.
Причалит он, и спустится по сходням
скиталец, поводырь немолодой -
измученный, оборванный, в исподнем.
Когда-нибудь - за час до красоты,
в неделю смуты, вздохов, причитаний -
вернется он и наведет мосты
в провалах торопливых сочетаний,

не слышных мне, и шаткая броня
расступится под окриком набата,
история придумает меня,
как я ее придумывал когда-то,
и наугад, не выбирая путь,
вдоль побережья, в сутолоке пенной
он побредет, ссутулившись чуть-чуть,
скиталец наш - непонятый, нетленный.

И я усну и что-то сброшу с плеч,
усну нечутко, каменно, устало -
на разговор уже не хватит свеч,
коль на строку молчания достало,
чтоб переждать, не помня ни о ком,
все выходы законопатив ватой,
то время, где пугают тупиком,
ухмылкой задирая глуповатой.

1992



              * * *


Немного дня - и вновь случилась буря,
кудлатый вождь в зенит курчавит локон,
несется вскачь и, бровь свою нахмуря,
швыряет струи в перекрестья окон.

За ним вослед - надрывно, голосисто -
мятежных гончих выгоняют слуги,
поет стекло уверенно и чисто,
ненастью в тон высвистывая фуги.

И дом дрожит, вселенского разлива
плохой ковчег, покинутый богами,
и половицы бредят боязливо
под чьими-то неслышными шагами.

О, мой двойник, я чувствую, ты рядом,
ты бродишь тут, скуластый и сутулый,
тревожа тьму и беспокоя взглядом,
сопя в плечо у сломанного стула.

Оставь меня, я наблюдаю песню,
не порть мне пир, навязывая волю,
умри теперь и лишь тогда воскресни,
когда я сам вздохнуть тебе позволю.

Мой гиблый слог едва ль согреет душу,
оставь меня, не торопи, не мучай -
вон всадник мчит, я перед ним не трушу,
я вместе с ним повелеваю тучей

и бурей всей - оставьте все, я знаю,
я вам чужой, так отверните лица -
вон льет вода - падучая, сквозная,
поет стекло, как жалобная птица...

За тридцать лет не подоспело счастья,
так пусть хоть стон да не помянут всуе,
уйдите все - я праздную ненастье,
на хриплый крик нанизывая струи.

Мой сладок пир, и мне никто не дорог -
уйди, двойник, посторонись, прохожий -
разбив окно, я поднимаю полог,
багровый ливень впитывая кожей.

1992



           ПЕЙЗАЖ


             1

Щурилась искоса темень дремучая,
серая хмарь.
Где-то под крышею, отсветом мучая,
бился фонарь.

Грезило розово грозное зарево,
озеро слез.
В черном ведерке помешивал варево
вдовый матрос.

Маялся в сумраке кашель простуженный,
жалобный клич.
Рядом хрипел гимназистик контуженный,
лежа навзничь.

Ветры раздольные гнали пожарища,
рушили твердь.
Звали приказы - отрывисто, лающе,
прямо на смерть.


             2

Сонное бдение, сборы недлинные,
злая роса.
Дикие птицы тянулись с повинною
на голоса.

Ветры залетные сдвинули к северу,
сбили огонь,
в поле резвился, тоскуя по клеверу,
всбрыкивал конь.

Чудилось странное - исповедь трудная,
но вдалеке
выплыло облако чадное трупное
вниз по реке.

Кто-то измученный, в черном бушлатике
вырвал из грез.
"Наш гимназистик-то кончился, братики," -
всхлипнул матрос.


             3

Дальние склоны оделись лавиною
серых папах,
грубым зловонием, силой звериною
воздух пропах.

Хмурые конники, всадники бравые
шагом брели,
плыли штандарты тугие, кровавые
в серой пыли.

Вдруг завертелось, заладилось месиво
сабель, погон,
там убивали находчиво, весело,
гнали вдогон.

Мчался отряд вереницею длинною,
злобой гоним,
чадное облако трупное, дымное
вилось за ним.


             4

Вдоволь отрезано. Ивой дремотною
реквием спет.
Ржавыми водами, топью болотною
давится след.

Вторят раздумчиво гиблому случаю
эти края.
Корчись, Россия, покорная, сучая -
воля твоя.

Прежнего говора вольного, пьяного
нам не спасти.
Господи, заповедь выдумай наново
и не прости.

В лодке торопят. Темнеет излучина
у камыша.
Голая-голая, стонет измученно
наша душа.

1992



        ВИСОКОСНОЕ ЛЕТО


Продолжение летописи - на случай,
если кто-то заснет на минувших главах
и привскочит, моргая под хохот жгучей
невысокой брюнетки, под скрип в суставах,
как привет неподвижности - силясь встать
и пробздеться на воздухе, тупо глядя
на заботливо выкормленную стать,
что несет под балконом соседка Надя -

словом, чтиво для полдника. Лучше сразу
запастись недоверием: все, как прежде,
протекает настолько доступно глазу,
что не стоит высовываться в надежде
переделать сюжет - не таков заказ,
не пророков жаждут, но пышных бедер,
откровенья не глубже газетных фраз,
и фонтаны бьют из садовых ведер.

Наблюденья все те же: тревожат шлюхи,
расточая призывы скабрезной плоти,
то и дело стреляют, сгущая слухи,
то и дело блажат на тоскливой ноте.
За углом непременно кого-то бьют
и сбегают прочь, утирая сопли,
у меня на уме - только пьянь, да блуд,
за немытым окном - лишь галдеж, да вопли.

Если проще, все ненамного хуже,
чем в недавнем прошлом - однако, гаже.
Тарахтящий пигмей, огибая лужи,
ни за что не желает сознаться в краже
городской тишины, надрывая звук
на скупую радость своим собратьям
посреди мельтешения липких рук,
очумело орудующих под платьем.

Беспорядочный топот и шум трамвая
задают размеры ворчливых песен.
Сновидение грезит, не унывая,
не умея, впрочем, развеять плесень
застоявшейся мысли. Табачный смог
поутру венчает пропавший даром
ежедневный паноптикум голых ног
над пахучим расслабленным тротуаром.

Мир застыл, и нет никакого дела
до любых властей - в кураже, в опале,
интересно лишь положенье тела,
по возможности чуждое вертикали.
У меня за душой - только зуд в штанах,
на трескучих костях - только сбой, да нечет,
поцелуй мне лоб, городской монах,
я забыл слова, что меня излечат.


Понемногу, но возрастают числа -
например, число дураков в округе,
смакованье зла не имеет смысла,
равно как отточенный друг на друге
многоликий укор - на своих грехах
сотворенные псалмы звучат фальшиво,
словом, жизнь продолжается - впопыхах,
иногда невесело, препаршиво,

но не зная усталости - бойкой правой
в заполошном азарте сигая шпорой,
обращаясь смятением, или славой,
или просто задумчивостью, в которой,
представляющий выдуманных подруг
под полуденный звон подмосковной сьесты,
прыщеватый юнец застывает вдруг,
сберегая секрецию для невесты.

1992



        ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ АСФАЛЬТ


Оглянись, мой милый ангел, видишь - скорбная примета
поспешает многоточьем потревоженного блика
из случайного приюта ускользающего лета,
на асфальте темно-сером рассыпаясь многолико.

Видишь, ровная дорога, по чьему-то наущенью,
переходит в грунтовую колею не для обгона,
и клубится ежевичник, тормозя перемещенье
в приглушенном перепеве комариного трезвона.

Видишь, дом за поворотом - это место для тревоги,
винторуки, винтокрылы, вьются белые ступени,
на светящемся газоне балерины-недотроги
чуть замедленно кружатся, не отбрасывая тени.

Льется занавес мелодий, упоителен и сладок,
даровитый композитор бередит благоуханье
и выискивает ноты в скользком царстве алых складок,
все заметнее пьянея от неровного дыханья.

Раздавая опахала, ходят ласковые слуги,
слепо щурятся глазницы из темниц оторопелых,
аромат совокупленья, безучастный и упругий,
глушит запахи свиданий - прошлогодних, перепрелых.

Это место для утраты. Милый ангел, где ты, где ты?
Шепот мечется по кругу, неудачлив в откровеньи,
смутно грезится прохлада, и струится из манжеты
чье-то тонкое запястье, торопя прикосновенье.

Слепит музыка, и кто-то, не снимающий перчаток,
у игрушечного пляжа нагибается к настилу
и целует осторожно очень четкий отпечаток,
нашей жалобной тревоге улыбаясь через силу.

В тень запущенного сада ставят мебель дорогую.
На крыльцо выносят краски и раскрашивают лица.
Беспокойная старуха водит девочку нагую
по расцвеченному следу легконогой колесницы.

Звездочет скликает точки в небесах за облаками.
Кто достоин вечной жизни? Под прожектором лиловым
чья-то ломкая фигура потрясает кулаками,
обращаясь к неподкупным, недоверчивым, суровым.

Отзовись, мой милый ангел - я кричу, уже не зная,
что спросить у звездочета... Слепит музыка беспечно,
и несется колесница, невесомая, резная,
от меня по бездорожью. - Равнодушно. Безупречно.

1992



ПЕПЕЛЬНЫЙ ВОИН

В сполохе света,
в сердце огня
долгие лета
ищет меня
пепельный воин,
силясь помочь
горестным воем,
жалящим ночь.

Падают руки,
гонит приют,
знаки разлуки
мне подают
чья-то причуда
и круговерть
скорбного люда,
знавшего смерть.

В склепе глубоком,
чутко дрожа,
бдительным оком
льнут сторожа,
в каменной ложе
ночь напролет,
мучая кожу,
ноготь поет.

Это - предтечи,
тело скребя,
к праведной речи
гонят себя,
в темной печали
силясь понять,
что им кричали
шедшие вспять.

Это - блудливы
наперебой,
томные дивы
манят собой,
ласковы, чужды,
жрицы морей
ранят без нужды
плотью своей.

Дни поредели,
нет глубины
в черной неделе
нашей вины.
Смутные боги
дивных планет,
в вашей тревоге
удали нет.

Больше не внемлю -
это подлог,
втоптанный в землю
тысячью ног,
полная чаша,
лакомый тлен,
оторопь наша,
взятая в плен.

Пепельный воин
сизых равнин,
ты неспокоен,
слишком раним,
видишь воочью -
в смертном поту
крюки на клочья
рвут наготу.

Чахлые груди
колет трава.
Больше, чем люди,
смертны слова.
Шепчет старуха
из темноты
истово, глухо:
"Бог - это ты."

Тычась в повторы,
ищут кроты
тухлые норы -
"Бог - это ты."
В сердце остова,
сбитое влет,
падает слово.
Город встает.

Жалобно, стыло
голос дрожит.
Гибнет светило.
Город блажит
пепельным зовом
в пыльную взвесь.
Мир нарисован.
Заново. Весь.

1992



  ИЗ ИЛЛЮМИНАТОРА

Ломким своим хребтом
косо кренясь навстречу,
не сомневайся в том,
что я тебе отвечу,
через дверную снасть
выйдя в вечерний холод -
не удержавший страсть
ты недоделан, город.

Сваливаясь навзничь
в облачные глубины,
не обещай постичь
тех, что еще любимы -
даже и вопреки
встрявшим почти в начале
знакам твоей руки,
вздохам твоей печали.

Тысячью зорких глаз
словно огнями вспорот,
не приютивший нас,
ты недоделан, город.
И, отряхнув с седин
пыль свою, за спиною
кайся же, не судим,
но презираем мною.

1993



                    * * *


Легкий танец на прощанье - чья-то прихоть, не иначе,
нету музыки покорней теплых губ над покрывалом,
нет мучительней привычки, чем перечить неудаче
и в бессонном отупленьи горевать о небывалом.

Что случилось? Вы несчастны?.. Кто-то шутит слишком тонко,
тут же фокусник маячит, суетится у штатива.
Десять тысяч поцелуев обозначит фотопленка.
Неразумные приметы улыбнутся с негатива.

Десять тысяч серых тварей сядут в круг в болотной тине,
пауки расставят сети для гадалки одинокой.
Сколько нам еще осталось? Блекнут краски на картине,
заслоняясь от ответа непрозрачной поволокой.

Вот и музыка стихает - то ли звук утратил волю,
то ли кошка острым когтем отрезвляет на минуту.
Замедляются движенья по размеченному полю,
на неправильные клетки попадая почему-то.

Что случилось? Да и только - встрепенувшись прихотливо,
мир поник, сличая страхи, как рисунки на паркете,
и луна бредет обратно, созывая для отлива
перепуганные воды - все на свете. Все на свете.

1993



     РЕСТОРАН


Увлеченный анчоусом
пожилой посетитель
тихо брызгает соусом
на потрепанный китель
и затравлено косится
на соседа с подружкой,
и дрожит переносица
под серебряной дужкой.

И смелеют красавицы
на коротком аркане
под слащавые здравицы
за потоками ткани.
И в предверии голоса
рассыпаются гаммы,
словно перхоть на волосы
молодящейся дамы.

И мальчишка напыщенный
объясняется с жаром
перед другом пресыщенным,
соблазнителем старым.
И мелодией ластится
фортепьяно на сцене,
и стирается разница
меж желаньями всеми.

Опаляя довольные
разомлевшие лица,
невесомая, вольная,
иностранка кружится
низвестного племени,
упоительной власти,
каждый вечер до времени
умирая от страсти.

И цветное кружение,
многоликой гурьбою
обещая сближение,
увлекает с собою
разголосьями пьяными,
зачеркнувшими были,
будто давними ранами,
о которых забыли.

1992



       ЗНАМЕНИЕ


Который месяц - на кресте,
и жжет зрачок без перебоя
скрипучий знак на бересте,
круша сомнение любое.

Исполосованную грудь
кропит пчела, лелеют росы,
сирены скрадывают путь,
мучительны, сладкоголосы.

На омертвелом языке
слепая карлица бормочет,
следы забвенья на руке
ссыхаются, не кровоточат.

Над ними ворон ворожит,
и, будто вычерчена словом,
с ладони линия бежит
навстречу душам бестолковым.

Чуть выгибаясь на краю,
она вверяет ненароком
больную истину свою
в знаменьи горьком, одиноком.

И в страхе смотрит на ладонь
на миг прозревшая старуха,
и занимается огонь,
и ворон вскрикивает глухо.

Теперь - под огненной пятой
падет божок, не внемля стонам,
и из низины обжитой
народ потянется по склонам.

По спинам пробежится кнут,
слепящим обмороком блица
над морем грозы полыхнут,
напьется крови голубица.

Вползут селенья на холмы,
и лица, бледные иссиня,
скривятся, ужасом полны,
и обезлюдеет пустыня.

И только, брошенный внизу,
зайдется в хохоте калека,
вбирая терпкую слезу
обратной судорогой века.

1992



       БЕЗ ОБРАТНОГО АДРЕСА


Ты все спрашиваешь о голой ветке
и о шелесте под подошвами на пологой
красно-желтой тропе от изгороди к беседке,
и о сумеречном кустарнике за дорогой -
это все сохранилось только в полсотне фраз,
над листвою шуршит метла - хлопотливо, вздорно,
обнажая поверхность, гибельную для нас,
пересохший ручей и чахлую зелень дерна.

Ты по-прежнему возишься в мелочах,
не решаясь спросить о главном, но я отвечу,
забегая вперед: не то чтобы я зачах,
пробираясь неясно каким берегам навстречу,
но, бесспорно, расклеился - это недобрый знак -
примирился с потерями, сделался хмур и склочен,
и едва ли тебе случится представить, как
мне противна эта страна - остальные, впрочем,

привлекают ничуть не более - сытый облик
и умение жить по правилам априори
убивают надежду, словно тоскливый оклик
в зарешеченном нескончаемом коридоре,
ну а тут надоело все - и не столько грязь,
сколько тупость вокруг и шум бесконечной склоки, -
и мельчает порыв, над пылом своим смеясь,
и скучнеет перо, черкая скупые строки.

Словом, не возвращайся сюда, не надо -
быть чужим неведомо где, безусловно, проще,
чем под изморосью вечернего променада
ежедневно молиться, как на святые мощи,
на знакомый язык и слышать свои шаги,
как единственный четкий звук, не дающий сбоя,
меж уродливых ритмов, склонных сужать круги,
неотступно, навязчиво следуя за тобою.

Да - и тут до сих пор затевают войны:
миром правят скоты - на этой любезной теме
завершается вечер, мысли текут нестройны,
неуверенны, опорочены перед всеми,
и метет, и шустрит метла посреди листа, -
не успеть перечесть строку, проклиная почерк, -
оставляя от слов размазанные места,
пустоту от имен и от заголовка - прочерк.

Вот и все. О листве отписаться нечем:
нынче осенью ранний снег завалил дорогу -
мы ведь знали, что этот желтый покров не вечен,
так не стоит об этом и горевать помногу -
через тонкую изгородь виден издалека
только смерзшийся тлен в прорехах на покрывале -
так кончается песня, чуть застучит клюка,
умоляя в припеве, чтобы не забывали.

1992



     ВОРОН

       1

Я уже не живу
здесь - иначе, в каком
вкравшемся наяву,
затвердевшем комком

выверте здешних стен
я б ни маячил, грань
между ними и тем,
что тревожит гортань

где-то вглуби, у дна,
восстает, как броня,
и за нею одна
бродит вместо меня

оболочка моя,
сумрачна, не нова,
обдирая края,
сплевывая слова.


       2

Я молчу под кустом,
будто кривлю пером
над шершавым листом
за скрипучим столом.

Пыльно мне. Отлучен
от любой колеи,
я не каюсь ни в чем
и под мысли свои

вслед машу лоскутом
непонятно кому -
эти стихи о том,
как молчать, потому

выпущенный на свет,
образ неразличим,
отозваться в ответ
не имея причин.


       3

Тесно же мне. Стократ
у меня на душе
накопилось утрат,
будто дурных клише,

мест, недобрых ко мне,
истин, сбросивших грим -
словом, всего вполне
лишнего, и за ним

все норовят пролезть,
втиснуться, поднырнуть
неумелая лесть,
полупьяная муть,

подбирается ложь,
бьется фальшивый крик,
и нелепая брошь
давит на воротник.


       4

Под бессмысленный свист,
горечи не тая,
я расправляю лист
и вывожу края

тех лукавых равнин,
полных кривых чудес,
где, заносчив, раним,
в оторопи и без,

я, не страшась потерь,
пыл растрачивал свой,
чтоб очертить теперь
хитроумной кривой

и отбросить - сквозь смех,
никого не виня,
не поминая тех,
кто не любил меня.


       5

Словно заморский гость
в небогатой стране,
я оставляю злость
там, где чудится мне

недоступный пока
выверенный обвод
берега и река,
затопившая брод,

там, где заводит спор
равный мне - ну а тут,
не поминая ссор,
пряник бросив и кнут,

я сижу, незлобив,
под защитой куста,
лишнее позабыв -
память моя пуста.


       6

Слепо стучит клюкой
дятел по бересте.
Тянется за рукой
линия на листе.

Что осталось за ней,
пройденной до конца? -
Полквартала камней.
Три-четыре лица.

Куча бумаги... Весь
прочий ненужный хлам,
оказавшийся здесь,
я оставляю вам

и молчу под кустом
с верным пером вдвоем
в безразлично-пустом
вдохновеньи своем.


       7

Мелкий песок. Плато.
Желтая колея.
Эти стихи - про то,
как не помнить, и я,

отвернув от себя
все минувшее вспять,
никого не любя
и не желая знать,

только строчу, строчу...
Тяжко мне. Под полой
черный ворон к плечу
тянется головой,

бьет дурнота в висок,
заполошно звеня,
и колючий песок
засыпает меня.


       8

Скоро спустится ночь.
Ворон из-под плаща
Выбирается прочь,
крыльями трепеща.

Сухо свистят сверчки.
Сумеречен, сердит,
ворон в мои зрачки,
не мигая, глядит.

Мне не справиться с ним,
я опускаю взгляд.
Легким махом одним
ворон взмывает над

пустошью, над рекой
воспаленной струной,
ни единой строкой
не простившись со мной.


       9

Я не взышу - едва ль
быть одному трудней,
чем без устали вдаль
вглядываться из дней,

полных печали. Стон
не по мне. Под обрыв
смятым желтым листом
прошлый летит надрыв.

Увлекают меня
вихри из тупика,
глубиною маня,
омывает река,

и, дыша горячо,
ворон, сделавший круг,
вновь на мое плечо
опускается вдруг.


       10

Тысячи звонких лир
молкнут. Тысяче глаз
усмехается мир,
сбрасывая на нас

черное полотно -
страхи далеких грез.
Лодка идет на дно,
перебравшая слез.

Голос гасит свечу,
перепуган, прибит.
Жмется ворон к плечу,
волосы теребит.

Ни тропы. Ни следа.
Я спускаюсь к реке
и бреду в никуда
с вороном на руке.

1992



      ПЕРЕПИСКА
 (памяти полковника S.)

Я получаю странные посланья -
красивые рифленые конверты,
надписанные твердою рукой,
и все от разных лиц - а почерк схож,
да и вообще, они похожи всем:
одна и та же плотная бумага
завидной белизны - ну да, такая,
с разводами - и острые края:
однажды, даже, я порезал палец.
Чего хотят мои корреспонденты,
мне трудно разобрать - в любезных фразах
обычно так расставлены слова,
что мысли распадаются на сотни
незначимых частей, и из осколков
я не способен выстроить узор,
на что-нибудь похожий... Но, пожалуй,
бессмыслицею их не назовешь -
там чудится вопрос, причем, не праздный,
настойчивый, и, вглядываясь в них,
я, кажется, уже почти готов
понять его - но тут калейдоскоп
сдвигается на неприметный штрих
зазубренных колесиков, и снова
все домыслы становятся смешны,
и я в сердцах на стол швыряю лист
и вижу, что в строке - дурная шутка,
одна лишь непродуманная лесть
и ничего в конце - ни "до свиданья",
ни, даже, хоть малейшего намека
на чей-нибудь привет - а то еще
дурацкие засушенные розы
приклеены внизу. Какая чушь,


Порой посланья приходили часто,
и я быв