оловам
не по пути, и осторожным тоже:
труба молчит, и путь неразличим.

Противнику от собственных потерь
не цепенеть, на промахи не злиться,
в отчаяньи - по-правде говоря,
никто не знал - и раньше, и теперь -
что мы вообще готовились сразиться,
старательно укрытия творя.

Не проиграв, но выйдя из игры,
мы лишь глядим в безоблачные дали,
где мечутся меж выжженных полей
для нас неподходящие миры,
по нашим одиночествам едва ли
скучавшие в беспечности своей.

И мы несемся в стонущих авто,
гонимы раскаленными ветрами,
навстречу им, покорные судьбе,
готовые к возмездию за то,
что до сих пор не выдумали сами
сражения достойного себе.

А впереди, в разбросанных клочках
разбитых туч, закат встает без спешки,
пылающий невиданным огнем,
и бесится в измученных зрачках
проклятый знак презрительной усмешки,
как будто нарисованный на нем.

1994



               ТЕЛЕГРАММА


Прозвенев телеграммой по скрученным проводам,
затерявшись в пространстве, знаю, что не отдам
ни обещанных строк, ни даже пучка травы
у стеклянных дверей, где мне не сложить главы,
не растечься раздумьями - словом, с самим собой
примириться едва ли, но за дверной скобой,
где не нужно ничто свое примерять на всех,
я по-прежнему волен мир поднимать на смех -

что и делаю. И над цифрой в ряду других,
составляющих номер, против пружин тугих
вновь и вновь без конца дырявый вращая диск,
понимаю внезапно, что не услышу писк
телефонного зуммера, зная уже вперед,
что рука бесконечных чисел не доберет,
да и сам разговор, сознанья витая вне,
через пару минут смертельно наскучит мне.

Все случилось скорее, чем обещали сны,
и пророчила белка с выщербленной сосны,
и кричал, голосил косяк торопливых птиц,
отдаляя места, границы, скопленья лиц,
ни одно из которых больше не помнит глаз,
как бывало и раньше, только на этот раз
между нами пространство, и никаких тревог,
что случайно настигнет чей-то немой кивок.

Странно требовать большего - память собой горда,
не считая обид, поскольку, вообще, когда
перетрудишь гортань, взывая ко всем, кто глух,
то идешь выбирать в конце не одно из двух,
а ничто из нуля, и, верно, сомнений нет,
что когда набегает полный десяток лет
безуспешных попыток, и, не меняя грим,
в отдаленьи маячит следующий за ним, -

это, в общем, достаточно. Прежних терзаний враг,
над зеленым газоном вейся мой куцый флаг.
Тут не меньше глупцов, как если б порой на миг
для потехи решить, и сумрачный мой двойник
точно так же сутул, но, право, пенять не след
на недобрые знаки - всюду здоровый цвет,
нету желтых проплешин, летний мускус упруг,
и ухмылка моя не злит никого вокруг.

И как первый привет из этих прозрачных стен,
от стеклянных дверей, стеклянных ступеней - всем
непохожим знакомцам - я исчеркаю лист
неразборчивым шифром, так что телеграфист
безнадежно вздохнет и бойким своим ключом
отстучит в никуда историю ни о чем,
и обронит вдогонку цифре с прыщавых губ:
"Отправитель безумен, а получатель глуп."

И пускай телеграмма в проволочном кольце,
не найдя адресата там, на другом конце,
вечно мчится по кругу, точки с тире храня,
как отписку для тех, кто выдумали меня
по своим недалеким меркам, - и каждый знак
в этом скомканном тексте будет лукавить, как
я лукавил все годы, не тяготясь виной
перед теми местами, позабытыми мной.

1995



                    ЦАПЛЯ


Свищет дрозд, хлопочет белка, оправляя смятый волос,
на тропе енот томится, злые шорохи сличая,
золоченой цепью скован, цаплин пруд на цаплин голос
шлет покорные приветы, суеты не замечая.

Разум связан. Спи, пространство, не удавшийся с наскока
наш побег в тебя на время заторможен, обесцелен,
верный замысел скудеет, если истина жестока, -
мы смолчим наполовину и раздумья переселим

в сновиденья, в кучу вздора у стеклянного порога.
Спи, двойник, на зов невнятный не явиться доброхоту.
Слушай шорох - это звери. Слушай шелест - длиннонога,
возвращается хозяйка на вечернюю охоту.

Фонари смыкают звенья, сонный пруд оберегая,
холодны, желтоголовы, наслаждаются картиной:
острый месяц, цаплин профиль, глаз, глядящий не мигая,
чьи-то скулы в полумраке, чей-то лик за паутиной...

Тема действия - охота. Чем пленит ночное соло?
Как развяжется интрига, затаившая до срока
откровенье, что внезапно, будто вспыхнувшая ссора,
и печально, и ничтожно, как законченная склока?

Суть охоты - ожиданье. Кто отчаится скорее?
Жертва тоже терпелива, и ловцу не ждать подмоги -
заскучав и разуверясь, ропщут зрители, старея,
разбредается прислуга в недовольстве и тревоге.

Всяк по своему сникает: кто ругается площадно,
кто молчит, - и все уходят, за собой захлопнув двери,
лишь порыв неутоленный донимает беспощадно,
не выслушивая жалоб и бессилию не веря.

Цапля ждет. Века проходят. Тяжким грузом давят плечи
несчастливые победы, чья-то ненависть косая.
Мрут пророки, им на смену появляются предтечи,
разбиваются надежды, стонет разум, угасая.

Кто отчаится скорее? Чье безумье станет строже,
проницательней, и судьи подберут слепое слово?
И уже не будет страха, только оторопь по коже
пробежит воспоминаньем - запоздало, бестолково.

Спи, двойник, еще не время - тьма размыта, звук неспешен.
Нас хватиться - кто осилит... Сновиденью потакая,
все затихло, даже звери, лишь под нами, безутешен,
цаплин пруд свободой бредит. Стонет разум, умолкая.

Хочешь, вспомним небылицы - перебьемся до рассвета -
неудавшихся историй чем придуманные хуже?
Полусонным бормотаньем наша оторопь воспета,
словно шорохом звериным, доносящимся снаружи.

Хочешь, двери приоткроем, на окне отдернем штору,
пусть раздумья тихим ходом бороздят остаток ночи -
пережившие причину, потерявшие опору,
околдованы покоем и до странного охочи.

1995



          МИНИАТЮРА


Любимые картины: кипарис
с расщепленным стволом почти у края
дороги к морю - у больших колонн,
которые по замыслу должны
вечать дорогу, но они, скорее,
дорогу продолжают, замыкая
залив на облака. У облаков -душистая оливковая роща,
по многу раз меняющая цвет
на дню, великолепные ступени -
их множество, он так и не собрался
их сосчитать, - прохладный белый мрамор
ведет к воде, мелькая там и тут
в постриженном кустарнике: дорога
примерно с милю. Дальше? - Дальше берег,
доверчивые краски мелководья,
песок, промытый мягкими руками
наложниц, - и зеленая волна,
неровная сплошная полоса
прибрежных рифов, пенная гряда...
Затем залив кончается, за ним
кончаются дворцовые владенья,
от их границы тянутся сады,
холмистые участки, из долины
ползут стада - а несколько правей
отчетливо притягивает глаз
скала: необъяснимый наглый выступ
в пространство, в бесконечность, и на нем -
дом Цирника. Он выглядит отсюда
бесплотным, но от этого добрей
не кажется... Ах, Цирник, злейший враг,
последний из оставшихся, точнее,
из тех, кто оставался - Цирник умер
сегодня утром. Утром же ему
об этом сообщили - против правил,
на страх и риск: из утренних вестей
по строгому его распоряженью
все смерти исключают, но теперь
дежурный секретарь решил рискнуть
и, верно, был неправ - по крайней мере,
наград не будет. Взбучек, впрочем, тоже.
"Секретари, вообще, весьма глупы," -
он прислонился к каменной плите
и глянул вниз, почувствовав щекой
холодный камень. Мир не стал другим.
Лишь время стало - пусть не сбившись с шага,
но затаившись, как перед прыжком,
и четко зная цель. Дорога вниз
слепила: солнце. Он отвел глаза
и попытался подсчитать часы
до встречи с Клеодором - выходило
чуть больше трех. "Советник Клеодор -
боль в заднице, но лучший, нет сомнений."
Устав от солнца он ушел с балкона
в большую залу. "Где теперь Наина?"
"В библиотеке?.." Нечего таить
от самого себя - знакомый приступ
отчаянья подкрадывался. Он
привык распознавать его приход
заранее - по судороге рта,
по коликам в груди, - "как ни старайся,
от этого не скрыться, и ни с кем
его не разделить..." Он не старался
ни разу - ни на шумных площадях,
ни на пирах, смущаясь пустотой
и ложью, ни в заброшенном дворце,
спасаясь от жестоких мятежей
в своей постели, прогоняя слуг,
внезапно представая недостойным
ни титула, ни имени - но лишь
на миг, и время прячет этот миг
в таких глубоких складках, что никто
к нему не подберется. Что ж, и время бывает
милосердным... Он прилег
на жесткий выступ и закрыл глаза.
Час нужно потерпеть. Всего лишь час.
Не так уж страшно - слуги не придут
без вызова, и встреча с Клеодором
еще не очень скоро, все пройдет
бесследно. Странно - мир не стал другим.
Быть может - оттого, что Цирник умер
нежданно? Впрочем, смерть всегда внезапна.
Как истина. Отличье только в том,
что истина страшнее... Зуд в затылке
стал жарче. Потерпеть какой-то час -
не слишком много, если мерить время
минутами, секундами - всем тем
набором бесполезных величин,
который подло заставляет верить,
что что-то остается в пустоте,
когда умрут последние враги -
хоть что-то, пусть оливковая роща,
ступени, не сосчитанные днем,
Наина... И легко схватить обман
за отворот плаща и развернуть
рывком к себе, отбросить капюшон,
и вдруг понять, что, правда, Цирник умер,
перед тобой всего лишь секретарь,
один из них, похожих друг на друга,
как волны на волну, на смерти смерть, -
и вновь вернуться к собственному бреду,
расталкивая дикие слова,
стараясь всплыть и зная, что всплывешь
к тем берегам, где время недвижимо,
как не обманывай себя, и где
застыли удручающей приманкой
любимые тобою миражи -
тень кипариса, мраморный балкон,
слащавая зеленая вода,
прохладный сумрак затемненной залы,
лед у затылка и - немного счастья.

1995




(c) Вадим Бабенко, 1996



В НЕНАЗВАННЫХ МОРЯХ



                            1

Когда на месте темного пятна
внезапно проступили очертанья,
и женщина, заласканная нами,
отдернула портьеру, все вокруг,
не медля больше, сбросило покров
томительный, и, от него свободно,
пришло в движенье. Верная минуте,
вдаль отступала тьма. Углы вещей,
зловещих ранее, покорных ныне,
подрагивали в недрах коридора
нетерпеливо, подавая знак,
поскрипывала дверь, мерцали окна,
бледнея на глазах, и зеркала
сменили отражения - границы
остались, но, закованная в них,
действительность сигналила о сдаче
своих позиций. Старый метроном
вдруг убыстрил следящую чечетку,
и мир вокруг уже не успевал
подстроиться за ней - лишь наши мысли,
ликуя  от нежданного подарка,
ей попадали в такт. И вскоре мы -
вначале осторожно, каждый миг
готовые отпрянуть, а потом
смелее и смелее - стали верить,
что, да, нас больше некому стеречь,
и заточенье подойдет к концу
с минуты на минуту... Метроном
еще ускорился, открылись двери,
в которые никто не заглянул, -
лишь чьи-то торопливые шаги
пропали в отдаленьи, - и, неловко,
хватаясь друг за друга, уступая
друг другу путь, мы выбрались наружу,
не видимы никем - по крайней мере,
не зная никого, кто видит нас, -
и поспешили прочь. Проклятый остров
нас больше не держал. В слепую ночь,
вздыхающую перед отступленьем,
своих шагов не слыша, то и дело
переходя на бег, не замечая
ни грозных предрассветных силуэтов,
ни ветра, налетающего вдруг
короткими порывами, мы шли
все дальше, дальше, растеряв все мысли,
страшась передохнуть. И лишь на мили,
казалось, удалившись от своей
темницы, позабыв ее черты
и запахи ее, мы, задыхаясь
от бега, опьянев от новизны,
остановились, дух переводя,
осматриваясь... Бормотали сосны
над головой. Холодный терпкий воздух
дурманил обещаньем, становясь
все более прозрачным. Вдалеке
угадывались темные вершины
недобрых гор, чуть в стороне лежала
долина, а за нею - и сердца
забились вдруг - за нею, различимы
едва, мерцали дымные огни
ближайшего причала... Шли минуты.
Застыв на месте, схвачены врасплох,
стояли мы, гадая, что нас ждет
на нем - быть может, судно, что готово
вот-вот отчалить и с собою нас
забрать навеки? Может - пустота,
заброшенность покинутого места,
ржавеющие старые остовы
разбитых кораблей? А может - стража,
коварно перекрывшая пути
глухим кордоном?.. Несколько минут
сомнения одолевали нас,
не позволяя двинуться. Но вот -
протяжный крик далекой хищной птицы
нас пробудил. И, с новою отвагой,
как будто стену наскоро разрушив,
мы, как в тюремных снах поводыри,
нырнули в заросли, не зная страха,
не обсуждая ничего, ни слова
не проронив, - и там была тропа,
она спускалась вниз, наверно, дальше
нас выводя к селенью, а потом -
к причалу, к морю. Так, по крайней мере,
хотелось верить - и поверив в это,
мы шли по ней, молчанием своим
прощаясь навсегда с дурными снами,
с привычками невольников, с большим
угрюмым домом, шорохи в котором
ночами отзываются внутри
такой чужой тревогой. И когда
с прощаньем было кончено, и мысли,
устав от бега, присмирели, остров -
сам остров, ненавистный мрачный символ
проклятий наших, горечь наших душ -
вдруг стал далек, как будто океан
переместил его, как флаг с иголкой
на глобусе, и он, туманом скрыт
наполовину, вполовину стерт
предутренними сумерками, вовсе
забыл про нас, всецело удрученный
своими страхами, своею тайной,
не различимой издали. И мы,
еще не зная, правильна ль дорога,
возьмет ли нас какой-нибудь корабль,
и даже трети, верно, не пройдя
случайного пути, уже совсем
поверили, что острова вообще
не существует - острова тут нет,
а значит, нет и наших сторожей,
их слуг, любовниц, нашего несчастья,
всех унижений, горестей, обид,
отмеренных щедрейшею рукой
кого-то к нам пристрастного. И страх
пропал куда-то. Мы из боязливых
беспрекословных пленников опять
преобразились в прежних гордецов,
как будто души тех привычных нас
вдруг обнаружили, что оболочки,
обитель их, не заняты теперь
чужою сутью - и без промедлений
вселились в них опять... Лишь легкий стыд
чуть теребил, но с ним куда спокойней,
чем с ужасом, терзавшим день и ночь
еще не так давно. И стыд пройдет -
мы знали это. Ведь никто из тех,
кто видел нас беспомощными, кто
нас унижал - пусть не злорадства ради,
но ради выгоды своей, - теперь,
в далеком прошлом затерявшись, нам
не встретится на людных перекрестках,
и их дворцы нас не увидят больше -
то был мираж, мы будем думать, чья-то
фантазия, случайный эпизод,
придуманный реалиям назло -
по крайней мере, тем, среди которых
проходят наши жизни. Слишком много
соленых вод пришлось бы пересечь
зловредной воле унижавших нас,
чтоб вновь до нас добраться. Чересчур
та пропасть глубока, что разделяет
два разных мира - правящим в одном
в другой пути заказаны. Пространство
нас защитит, а время исцелит
от ссадин в памяти - дурные сны,
столь грозные в минуты пробужденья,
стремительно свою теряют власть
при свете дня. И, право ж, кто стыдится
себя - того, что был в неловком сне
столь непритворно жалок?.. Легкий стыд,
к тому ж недолговечный, небольшая
цена - ее не страшно заплатить,
когда бредешь тропой, ведущей прочь
от места, где случилось униженье,
и чувствуешь, как с каждым новым шагом
все дальше оставляешь позади
пейзаж недолгой слабости и тех,
кто эту слабость выявил в тебе -
и, выявив, отбросил. Потому что -
не слабости искал. И не нашел
другого. И теперь едва ли может
винить кого-то: кто назвал игру
по имени, кто выбирал ходы,
кто собственною волей посылал
войска, фигуры в схватки на доске,
их жалобным стенаниям не внемля,
тому потом и пожинать плоды -
и по счетам платить. И эту цену,
как правило, бывает не сравнить
с потерями второстепенных лиц,
недальновидно вовлеченных в роли,
им непонятные. И кто утешит? -
от поражений не найти лекарства,
как ни пытайся подсластить его
кивками на предательство - судьбы,
партнеров ли, - на равнодушье прочих,
на неуменье их, на остальной
привычный вздор, которым не прикрыть
простейшей мысли: ты - никто другой -
передвигал покорные фигуры,
твои желанья - не другие чьи-то -
в безудержном движении своем
наткнулись на невидимую стену,
что им не по зубам - не по зубам
тебе. И долго ж ей теперь, той мысли -
как новому пророку твоему,
незваному, всевластному божку
сомнения, - терзать тебя ночами
чужим горячим шепотом. Она -
куда страшнее легкого стыда
статистов, уходящих по тропе
куда-то вдаль, к своим привычным жизням,
в которых лишь злорадство может стать
причиною, чтоб вспомнить о далеких
виновниках недобрых приключений:
"они остались с носом, " - и опять
вернуться - то ли к прерванным занятьям,
то ль к разговору, то ль к чудному сну.


                            2

Иначе и не скажешь - да, они
остались с носом. Не по нашей воле -
мы честно попытались расплатиться
за их гостеприимство, за почет,
что был оказан нашему приезду,
за сам приезд, что выглядел тогда
красивым эпизодом, чем-то вроде
возможности отвлечься от рутин
обыденной учености, от склок,
от затхлости столицы. Нас встречали
с великим пиететом, но хватило
каких-то двух недель, чтоб пиетет
рассеялся и обратился в тень
глухового неприятия... Ничто
не предвещало этого, когда
сошли мы с корабля, окинув взглядом
замызганный причал, пустые лица
портовых работяг, вдохнув знакомый
по прежним миссиям нечистый воздух
пространства, не умеющего скрыть
своей неполноценности. Ничто
не подавало судорожных знаков
опасности. Ни одному предмету
сознанье не приклеило ярлык
тревожного предчувствия. О, как
значительно мы выглядели в наших
глазах тогда - и как же изменилось
все это после, стоило взглянуть
вокруг и ловко набросать штрихами
пусть незавидную, но в правоте
неоспоримую картину, где
все декорации вписались в роли
по куражу, - лишь стоило уменьем
блеснуть своим, как, будто с неба гром,
на нас, растерянных, вдруг повалились
упреки, обвинения в грехах,
звучащих дико, темною угрозой
проникнуты, какой-то смутный бред
о саботаже, заговоре... Все
так было странно и таким абсурдом
наполнено, так чуждо пониманью,
что мы, не разобравшись сгоряча,
пытались спорить, объясняя что-то,
горячечно коверкая слова,
никак не примиряясь с непривычным
упрямым фактом - диковатый мир,
солеными морями отделенный
от всех цивилизованных земель,
от правил, по которым мы привыкли
существовать - мир этот по каким-то
причинам, нам неведомым, всерьез
на нас озлобился, и нет защиты
нам от него теперь, и не пронять
его ничем разумным, не найти
сочувствия, и не сыскать управы
на беззаконье - тут свои законы,
не наши... Да, по вкрадчивому взмаху
какого-то волшебника - корыстью ль
движимого, зловредностью ль своей,
коварно затаенною, - из новых
соратников мы превратились в новых
врагов - нестрашных, но застящих глаз,
достойных лишь презрения, - и те,
кто нас позвал, кто умолял помочь,
теперь со злобой отводили взгляд,
не подавая руку, а за ними,
рядясь под них, никчемные льстецы,
плебеи, словно спущены с цепи,
злорадствуя, свои кривили рты
и обвиняли хором, без стесненья,
не зная меры, но одернуть их
глупцов не находилось. И они же
на нас слепую натравили чернь -
мы помним их задиристую брань,
смердящий, удушающий напор
толпы, которая едва не смяла
полицию и дряхлый лимузин,
в котором нас везли подальше с глаз,
уж сознавая, что переборщили
и от того еще сильнее злясь -
на наши жалобы, на наш испуг,
но более всего - на наши мысли,
не ведомые им. Но в мыслях тех
никто б не отыскал, сказать по правде,
ни яда, ни разящего кинжала -
плодов строптивой воли. Пережив
за эти дни отчаянье и страхи,
какие только мог вообразить
наш разум, мы в каком-то отупеньи
лишь схватывали мертвыми зрачками
куски пространства, чувствуя песок
во рту, страдая от плохих дорог
и скверной пищи, вовсе не пытаясь
о чем-то размышлять... Укромных мест
на острове хватало. Нас таскали
из замка в замок, с побережья в горы,
вновь к океану, и, в конце концов,
нас приютил тот самый мрачный дом,
что будет вечно сниться. Брошен всеми,
он высился на сумрачном холме
вдали от автострад. В его чертах,
в надменных линиях, в холодном камне
балконов, баллюстрад - знававших, видно,
другие времена, других людей
и до сих пор о них хранящих память, -
в его невозмутимом увяданьи
не крылось ни приветливых кивков,
ни ободренья, ни, хотя б, намека