снуют.

               Правят бал - отосланный кому-то
               злой намек, не схваченный умом,
               близоруко щурятся каюты,
               как зрачки со старческим бельмом,

               дребезжат морщинистые лица,
               и твердеет музыка канвой,
               и плывут проклятья вереницей,
               отмывая горечь за кормой.

               Шумный бал. Одобренная свыше
               суета в преддверьи забытья.
               Cожаленьем, капающим с крыши,
               до краев наполнена кутья,

               привыкают вещи к нежилому
               запаху покинутых чертог,
               а возмездья метят по живому,
               торопясь отпраздновать итог.

               Не сбылось, что грезилось вначале,
               потекли событья на исход,
               к берегам, исполненным печали,
               отплывает белый пароход,

               куцый флаг, отчаянья не пряча,
               на ветру змеится бечевой,
               и труба заходится от плача,
               но нельзя поделать ничего.

               1989



                        *  *  *


                    Ты обо мне суди
                    на полпути, не в срок
                    верных шагов, среди
                    недоведенных строк,
                    что унижают слух
                    и, рассыпаясь в прах,
                    не возвышают дух,
                    но вызывают страх.

                    На полпути, в бреду,
                    не поднимая глаз,
                    я за тобой бреду,
                    я поминаю нас
                    и, замерев, стою
                    в недорогом плену
                    полупустот, свою
                    не осознав вину.

                    На полпути сует
                    что нам стезя сулит -
                    лишний косой навет,
                    слишком знакомый вид
                    разных убожеств - ход
                    в старую дверь, в мираж,
                    где побеждает тот,
                    кто позабыл, и наш

                    жребий не нов. Итак,
                    правя, не обессудь -
                    я опускаю флаг
                    наших желаний - суть
                    то, что живет, пока,
                    не удержав висок,
                    вниз не сползет рука,
                    словно звезда в песок. -

                    Так же и мы. Пикник
                    на полпути разлук -
                    неподходящий миг
                    для налетевших вдруг
                    из глубины глазниц
                    куцых надежд, обид
                    и некрасивых лиц
                    тех, кто о нас скорбит.

                    Это в последний раз -
                    и невозможный день,
                    что поминает нас,
                    не ободрив, и тень
                    той кутерьмы чудес,
                    ставших всему виной,
                    что исчезает без
                    лишних затей, и мой

                    разгоряченный бред -
                    на острие, в клети
                    жизни, которой нет,
                    словом - конец пути,
                    где подберет молва
                    и, обезличив стих,
                    перечеркнет слова,
                    не понимая их.

                    1990



                  С ТОГО СВЕТА


          Осенний будний вечер. У ворот
          привычное для нас столпотворенье -
          к небесной канцелярии неспешно
          ползет живая очередь. В конце
          по оживленью можно угадать
          вновь прибывших, один из них - советник -
          оглядывает пристально соседей
          и нервно озирается вокруг.
          Затем, задумав что-то, он идет,
          уверенно проталкиваясь мимо
          простой толпы, к швейцару-херувиму
          и сообщает на ухо привет
          от некоего Зальцмана. Швейцара
          привет не вдохновляет, посрамленный,
          советник возвращается назад
          и смотрит косо. Очередь ликует.
          Тем временем кончается прием,
          готовятся служебные кареты,
          и люди разбредаются понуро
          в места пережиданья темноты.
          Однако, разожженные костры
          уводят страхи, хлопотные мысли
          сменяются обычным интересом
          ко всякой новизне - к тому же, вечер
          довольно теплый. Голосит сова,
          посматривают женщины лукаво,
          черты их расплываются, мягчают,
          и вот все успокоилось, и полночь
          полна совокупления теней.


          Наутро снова грузноватый бог
          ведет прием с положенным вниманьем
          к мирским делам перемещенных лиц.
          Входящие с понятным любопытством
          глядят на бога, он велиречив,
          слегка придавлен собственным бессмертьем,
          но, в общем, мил и не зануден, как
          начальники в обычной нашей жизни.
          Ему, однако, несколько неловко -
          гораздо лучше чувствуя себя
          в прозрачном мире собственных раздумий,
          тут, в обстановке телефонов, кресел,
          секретарей, а главное, толпы
          того замысловатого народца,
          в котором, право, трудно разобраться,
          он до сих пор не может выбрать тон -
          значительный и мягкий, и об этом,
          конечно, знают все эти мальчишки,
          курчавые, как на подбор, беззвучно
          скребущие по гербовой бумаге
          отточенными перьями. - "Пожалуй,
          мы, все ж, почтительнее были к старшим..." -
          Покончив с суетливою мадам
          и проводив привычною улыбкой
          ее до двери, он глядит в окно
          на яркое покорное светило -
          покинув кроны благородных кущ,
          светило направляется к обеду,
          и это сразу поднимает дух.


          В густом лесу стареющий сатир
          манит к себе молоденькую нимфу,
          та лишь смеется, впрочем не трудясь
          поправить вольность некую в одежде,
          которая, приоткрывая часть,
          дает намек на близость остального
          и делает обыденное тайным,
          хотя давно известным наперед.
          Тогда сатир, увидев в этом знак
          немого поощренья, расправляет
          широкий пояс, открывая вещь,
          которая, без всякого сомненья
          должна внести конкретность в разговор.
          Но юная проказница хохочет
          и, повиляв на фоне диких лоз
          перед сатиром аппетитным задом,
          скрывается в деревьях, повергая
          в глубокую задумчивость его.
          Потом веселый нрав берет свое,
          сатир уже смеется, предвкушая
          припрятанную в спущенных штанах
          заветную бутылочку нектара,
          потом он дремлет в чутком полусне,
          воюя с надоедливой пчелою
          расслабленной рукой и представляет
          болтливым толстым мальчиком себя.


          А в общем, все обыденно весьма.

          Во всех местах, какие знаем с детства,
          царит вполне законченное блядство,
          и исключенья трудно ожидать
          на небесах, устроенных нехитро,
          где пребывает множество народа,
          и всякая болезнь побеждена.

          И если в этом выискать резон,
          то, верно, как в спасении от скуки,
          которое, хотя и не всегда
          себя способно оправдать, но смысла
          не лишено и, главное, доступно
          и здесь, у нас, и там, на облаках.

          А потому не следует спешить
          менять места земного пребыванья
          на чуждую небесную обитель,
          поскольку все примерно совпадет,
          ну а дорога связана с расходом
          на лошадей, питание и проч.

          Однако, прозябание в одном
          привычном мире длительное время
          противно человеческой природе
          и - где-то в пику правилам игры.

          И перед взором строгого крупье,
          не ведая, что выпадет в итоге,
          вчерашние торопятся подруги,
          пока стоит у ангела в штанах.

          1990



                     УСПЕНСКИЙ СОБОР


          Город Ростов Великий. Грудою кирпича
          у собора Успенья себя утверждает в боге
          семидясьтилетняя власть. Чайки снуют, крича,
          озирая с высот размытую хлябь дороги,
          налетая на город с мутных илистых волн
          очень старого озера, за которым в дымке
          неуместно маячит смутно знакомый холм,
          как чужое лицо на выцветшем фотоснимке.

          Город Ростов Великий. Я пребываю в нем
          с женщиной, до удивленья походящей чем-то
          на любимую прежде. Полудождливым днем
          намекает погода на зыбкий подвох момента
          приближения нас друг к другу, на этот раз
          осторожностью мы не блещем, в недоуменьи вящем
          уцелевший святой глядит с потолка на нас
          и поспешно отводит взгляд, притворяясь спящим.

          Мы барахтаемся в пучине маленьких городков,
          различимых чудачеств, вовсе не злых наветов,
          где на рубленых стенах висят кругляши подков,
          где ютится Россия падчерицей у Советов,
          где она подтверждает себя, невзирая на
          наговоры, обманы, где, обещая чудо
          к золоченым крестам карабкаются времена
          и, сменяя друг друга, машут рукой оттуда.

          У собора Успенья смерть далека от нас.
          Опустивши к ногам негодных сомнений бремя,
          я пребываю в прошлом - в том выраженьи глаз
          спутницы, которое передвигает время,
          в линиях невесомой громады стен,
          в каменных наслоениях рукотворных сажен, -
          прошлое не мертво и благоволит ко всем,
          как спокойный отшельник с очень солидным стажем.

          На расстоянии вытянутой руки
          полустертые фрески в сумрак швыряют лики,
          сбивчиво излагая Евангелие от Луки,
          осуществляет сервис миссис Ростов Великий,
          нет нужды торопиться, движение точных дат
          до смешного условно, и это немного ново,
          и мгновенье застыло, оборотясь назад,
          вспоминая о нас и к нам примеряя слово.

          1990



                        *  *  *


             Мой капитан, у нас на берегу -
             дела вполне сомнительного свойства,
             дурной финал - не время для геройства
             и потому едва ли я смогу,
             свою судьбу в полголоса браня,
             приободрить изысканной строкою
             тебя, давно не знавшего покоя,
             и на покой обрекшего меня.

             Мими и Соня шлют тебе привет,
             у Мексиканца - новая супруга,
             буфетчик Арчи снова ищет друга,
             он похудел от всяческих сует
             и стал невесел: трудно голубым,
             опять же - нет сочувствия в народе,
             как козырей в затасканной колоде,
             неразличимой сквозь сигарный дым.

             Мой капитан, тут не за кем смотреть,
             все только пьют и давятся со скуки,
             уже давно дрожит при каждом стуке
             Веселый Джим, свихнувшийся на треть -
             его забыли, скопище шпаны
             в местечке, что туманней Альбиона,
             не интересно даже для шпиона
             какой-нибудь занюханной страны.

             Короче, все рассыпалось с тех пор,
             когда ты отбыл, крохотный отрезок
             нашел конец. Ты, верно, будешь резок -
             не обессудь, на перемены скор,
             ты далеко - от подданных, от дел,
             от этих скал, которые не славлю,
             ты звал меня, но я их не оставлю,
             на полпути коверкая удел.

             Я подожду, когда замкнется круг,
             шатнется мир, и мысли встрепенутся,
             когда тебе захочется вернуться,
             закрыть каюту, скрывшись от подруг,
             сорвать цветок с увядшего стебля,
             швырнуть в окно - и потянуться к фляге,
             и созерцать приспущенные флаги
             задумавшего сдаться корабля.

             Ну а пока - привет тебе от шлюх,
             от сутенеров, гомиков и прочих -
             припомни их, до малого охочих,
             их имена, коробящие слух,
             их голоса, бродящие в глуши -
             припомни всех плебеев и корсаров -
             растерянных, униженных вассалов
             твоей ополовиненной души...


             Мой капитан, теперь - все время снег,
             он глушит шаг и падает за ворот,
             с тех пор, как ты покинул этот город,
             зима не прекращается. Вовек
             не передать дрожанья немоты,
             рожденья слез, как перемены горя
             у всех у нас, не выходящих в море
             с тех пор, как нам командуешь не ты.

             Не выразить, как начинался год
             пустых столов, дряхлеющего платья,
             и мы тебе готовили проклятья
             и грызлись, ожидая непогод,
             а горизонт спрессовывал ветра
             в громады туч, не принимая влагу,
             и мы, пугаясь, запивали брагу
             тягучим одиночеством с утра.

             А нынче третий день бушует вест,
             рожденье слез обкрадывает лица,
             и катят волны, суетясь как птицы
             в задумчивом покое этих мест.
             И мы стоим, карманы теребя,
             на берегу сгрудившись виновато -
             поникшие, в безумии когда-то
             зачем-то невзлюбившие тебя.

             1990



                     ДЕНЬ ЧЕРНОЙ ЛУНЫ


         То не ворон махнет крылом, до беды охоч,
         то цыганская дочь помянет лихую ночь
         и, плечом поведя, как лед опрокинув с круч,
         от тяжелых ворот для нас приготовит ключ.

         Мы дождемся попутных дрог на любом ветру
         и себя умыкнем к себе, чтоб вернуть к утру, -
         по репьям, по сухим корням, заметая след,
         удерем под совиный всхлип и возничий бред.

         Мы волкам проорем привет и спугнем лису,
         мы в нетопленный гулкий сруб забредем в лесу,
         и, прищурясь слегка от пыли, попавшей в нос,
         расчихаемся до горячих смешливых слез.

         Мы на яркий заморский плод поглядим, дрожа,
         и с ладоней оближем сок, не сыскав ножа,
         и, занозистый стол твоим застелив платком,
         из бутылки себя огромным взбодрим глотком.

         Мы зажарим большого зайца, запачкав пол,
         и, на пальцы подув, свечу водрузим на стол,
         и неярким лучом звезда, обойдя сукно,
         как печальный воловий глаз, заглянет в окно.

         Отраженья свои в стекле мы прогоним прочь,
         а потом остановит взгляд и растянет ночь
         не дающий сгореть свече раскаленный прут,
         или впадина на плече, из которой пьют...


         На рассвете мы будем, верно, чуть-чуть пьяны
         и пойдем под началом каждый своей луны,
         для которой едва ли вольно заказан цвет,
         и узнавшие нас тайком перехватят след.

         Нам в низине дурных теней перекроют путь,
         из больших пистолетов мне продырявят грудь,
         проходящий монах меня поцелует в лоб,
         и руками всплеснет судья - негодяй и сноб.

         Ты вернешься в привычный мир придорожных луж,
         где - ребенок, большая стирка, какой-то муж,
         и тогда, затмевая дни, подбредет тоска,
         хрипловатая, как дыханье вокруг соска.

         1990



                      ГУДВИНУ И КЕТ


             Привет, приятель. Вот уже и ты
             оставил мне не больше, чем подарок,
             спеша к началу новых переделок -
             мы так и не увиделись. Зато
             я повидал огромное число
             ненужных обязательных знакомых -
             такая скука: вечные слова
             о загранице, переездах, детях...
             И все толстеют - просто перебор
             самодовольной оживленной плоти,
             имеющей желания. Хотя
             желаний, прямо скажем, маловато.
             Так вот, в одних очередных гостях
             я слышал о каком-то новосельи,
             а может, пикнике... Короче, я
             уже немного знаю про тебя
             и про небезызвестную особу. -
             Чертовски рад. Я вспоминаю, как,
             еще когда все было очень скверно,
             ты говорил о ней, но как-то вскользь.
             Потом я оказался с ней знаком...
             Потом, в эпоху пачканья бумаги,
             ты много напридумывал историй
             про вас двоих - про выспренных слегка
             каких-то Г. и К. Я не смеюсь.
             Я помню, как сутуловатый Г.
             поссорился с издателем. Без денег
             они с девчонкой К., однако, жили
             весьма недурно - века два назад,
             в Неаполе - не помню - или в Риме.
             Их так любили лавочники, что
             давали в долг, и Г. порой сердился -
             так, ни на что - чтоб подразнить девчонку,
             а та была не дура и ему
             за все прощала, даром что имела -
             как там? - "сияние серо-зеленых глаз"?
             Короче, было так сентиментально,
             что где-то, даже, мило... Не сердись.
             Давая перегруженным мозгам
             какой-то отдых, занимая время,
             я просто размышляю наудачу
             и представляю вас наедине,
             и это выглядит совсем не плохо.

                        -----

             Ты помнишь незадачливый июль,
             когда убили Джона? В этот вечер
             мы веселились в загородном доме
             у Карбоне. Туда зашел капрал
             забрать ее для опознанья трупа.
             Я вызвался ее сопровождать.
             В машине шорох полицейских раций
             бесстрастно сообщал о всякой мрази,
             я ожидал переживаний, слез -
             однако, зря. Забыв о сигарете,
             она была слегка напряжена,
             но так, как будто ехала на встречу
             с высоким и влиятельным лицом,
             способным что-то изменить в карьере.
             Затем, внутри, она была бледна -
             да и не мудрено: перчатки, запах,
             какие-то ужасные столы...
             Капрал подчеркнуто спокойным жестом
             откинул простыню: бедняга Джон
             бывало, раньше выглядел получше.
             Представь - худое серое лицо,
             блестящие залысины, над бровью
             две небольшие дырки и вдобавок -
             размазанное черное пятно
             почти у самой шеи. Непонятно,
             чего она тогда ждала так долго,
             и я, украдкой глянув на нее,
             отметил лишь намек на удивленье -
             да, да, она была удивлена
             неправильным течением событий,
             которые с ней обошлись не так,
             как, видимо, ей представлялось верным,
             и, в то же время, я уверен, что
             она его любила. Наконец,
             она вернула простыню обратно
             и вышла прочь, проговорив: "Довольно.
             Да, это он," - капрал отвел глаза
             и промолчал. Тебе с ней будет трудно.
             Я не могу об этом не сказать,
             хотя сейчас далекое брюзжанье
             едва ли что-то значит для тебя
             и выглядит предельно неуместно,
             как фаллос, нарисованный в тетради
             у ясноглазой гордости семьи -
             отличницы с косичками и бантом.

                        -----

             Я представляю первый ваш побег
             в укрытие какой-нибудь квартиры: