ных тобой,
как никогда до этого. И им
не будет послабленья - зеркала
не знают жалости к стоящим перед
поверхностию их, хоть почему-то
никто не может примириться с мыслью,
что, нет, чем дальше, тем не будет лучше,
и, нет, уродства под парчой не спрятать..."

"Не обещай несбыточных вещей:
первейшая основа охлажденья -
пустые обещанья. Ты не знаешь,
что будет через год - каким обманом
придется ограждаться от всего,
что станет, вдруг, невыносимым. После -
с какою силой ненавидеть тех,
кто, вдруг, предъявит счет неосторожных
намерений твоих, из пустоты
немых торжеств родившихся когда-то,
как ложная тропа, из тупика
ведущая в тупик. Одна лишь цель
у обещаний - заглушить на миг
упорный голос, что без остановки
внутри тебя вещает монотонно,
о том, что вот, счастливая минута,
которой полон ты, придет к концу,
за ней - другие, и очередная
какая-то из них сфальшивит вдруг
необратимо, а потом и вовсе
разладится оркестр, вернется мрак,
сомнений полон, музыка умрет,
и снова дни, обыденны донельзя,
затянут в свой черед... Как будто ты,
не слыша голоса того, сумеешь
крах отдалить - настроишь лучших планов,
воздушных замков возведешь без счета,
отгородившись ими от одной
понятной мысли: музыка твоя
сиюминутна, время беспощадно,
и мир вокруг убог до тошноты
по большей части - только исключенья
из правила возводят до небес,
но, их черты выкрикивая в воздух,
то правило не изменить. Лишь здесь,
в неслышной духоте большого дома,
темницы нашей, только в этот миг
обособленья волею чужой
нас от всего, оставшегося где-то
в далекой жизни, видимой теперь
едва-едва сквозь матовые стекла,
мы так неразделимы, как нигде
и никогда, наверное, не будем
впоследствии... Что ты возьмешь в поклажу
воспоминаний? Уж не обещанья.
Наверное - ребячливость мою,
мой влажный шепот, беспричинный смех
(бесстыдный), вкус (солоноватый), запах
(мускусный), расточительную щедрость
движений - словом, яркую канву
сегодняшней минуты, столь нестойкой
во времени, живущей краткой вспышкой
лишь в настоящем. Прошлое увечно
и неразумно. В будущем - лишь старость,
болезни, смерть... Не надо обещать,
что ты возьмешь меня с собой туда,
где будет хуже, чем теперь. Забудь
о будущем, как ты забыл со мной
других подруг, другие времена,
моим дыханьем вытеснив из слуха
их слабые упорные призывы,
занудные попытки заманить
хоть часть души твоей назад - куда
ей не вернуться больше. И потом
тебя в другие переманят сети,
и все случится вновь - душа твоя
вновь будет рваться из тугого плена
каких-нибудь обыденных тенет,
что ты себе создашь. Но голос мой
туда не встрянет, потакая хору
ретивых кредиторов - обещанья
я позабуду, как невнятный сон,
в котором не найти знакомых лиц
и места не узнать, как ни старайся..."


                            10

Не обещая ничего, не помня,
не требуя отчета, перепутав
действительность и вымысел, неслись
дни нашей страсти. Несколько недель
нас не тревожили - и мы почти
поверили, что тягостные ночи
в том ненавистном зале навсегда
остались позади. Но как бывает
всегда, событий спутанная нить
вдруг распрямляется тугой струною,
давая знать: с намеченного следа
не сбить судьбу и самому не сбиться.
Они вернулись снова. Караван
машин подъехал к главному подъезду,
как и обычно, ночью. Мажордом,
испуганный, как мышь, провел нас в залу,
наполненную гомоном. Гостей
прибавилось. Осматриваясь хмуро
с обычных наших мест среди вина,
объедков, мы бесстрастно отмечали,
что вовсе незнакомые фигуры
теперь развязно задавали тон
веселью. Голоса, казалось, стали
грубее, нарочитее, и блеск
подешевел, и звону хрусталя
какой-то не хватало чистоты,
как будто обстановка износилась,
и запылилась ткань. На главной сцене,
однако, персонажи оставались
все теми же: невозмутимый Стерн,
Антоски за спиной его с обычным
отсутствием любого выраженья
в глазах, Корзон и Моно, важный Рональд,
Роше, стоящий где-то в стороне,
но каждое мгновение готовый
включиться в разговор... О, сколь постыл
нам был теперь весь этот антураж
и лица тех, кто нас хотел унизить
опять, когда, казалось, униженье
исцелено, как лекарем чудным,
Кристиной, и когда почти забыт,
казалось, был недолговечный плен,
в котором тосковали наши мысли,
столь подневольны милости чужой,
бесправны, как безродные скитальцы
в дурной стране. Но, как ни удивляйся
порою, неестественность вещей,
с тобой происходящих, почему-то
не отменяет их - и мы опять,
страдая больше прежнего, терзаясь
раздвоенностью, окунулись в мир
мучительно-бессмысленных бесед,
натужных бдений, где, теряя нить
порою, отвечая невпопад,
мы вспоминали вдруг Кристину, ночи
с ней проведенные, вдруг представляли,
как ждет она нас там, одна, среди
недружелюбных равнодушных звуков -
наверно, забывающая нас
тем временем, оставленная без
поддержки, без участия. И тут же,
вновь фокусируя скользнувший луч
внимания на ком-то из сидящих
напротив нас, с тоскою отмечали,
как мелок их порыв, как недалек
их способ толкования предчувствий,
как скорбно их уменье получать
скупую радость - их, не знавших жизни
подобной нашей... Пролетали ночи.
За ними бесконечной вереницей
тянулись дни, как пленники в строю,
гадавшие, куда ведет дорога
и долго ли еще идти. Кристина
заметно погрустнела - словно в тон
тревоге нашей, вновь набравшей силу.
В ночных собраньях чудилась угроза,
витающая, словно темный дух
под потолком, всей тяжестью своей
недоброй воли давящий на плечи.
Все близилось к развязке, и ее,
казалось, ждали, в липком нетерпеньи,
все, сознавая, что тяжелый шар,
из бестолковых слепленный событий,
перевалил уже через вершину,
застыв там на мгновенье, и теперь
стремится вниз, все набирая ход,
неотвратимо... И однажды ночью
Стерн, будто бы не замечая нас,
как будто нас не видя, обратился
к своим коллегам: "Что ж, давно пора
услышать результат - чего достигли
они, каков итог их многотрудных
усилий, чем способны удивить
нас наконец достигшие высот
учености..." - звучало ядовито
и зло, он никогда не позволял
себе такого ранее. Корзон
чуть усмехнулся, все они уселись
напротив нас и замолчали, явно
не собираясь больше ничего
добавить, будто проведя черту
и прения закрыв. С большим трудом,
захвачены врасплох, мы кое-как
собрались с духом, все еще не веря
своим ушам - вот так, без подготовки
нас заставляют подвести итог,
не дав хотя бы дня на передышку -
позвольте, так не делают... Но спор
был бесполезен. Глубоко вздохнув,
косноязычно, находя с трудом
слова, мы приступили к изложенью.

Вначале было трудно - не готовясь
заранее, не выверив цитат,
формулировок, мы едва-едва
нащупывали верную дорогу
средь каверзных, ведущих в никуда,
а значит, гибельных для нас сомнений,
внезапно извлеченных на поверхность
и видных всем. Хозяева, однако,
не прерывали нас, и, понемногу,
мы справились с собой. Ночные бденья
со Стерном и другими не прошли
напрасно - мы попали в нужный тон
и осторожно стали возводить
остов обмана, перекрытья лжи -
всю ту архитектуру компромисса,
что нас по замыслу должна спасти,
запутав тех, что так ее желали,
весь тот набор затейливых неправд,
что должен нам открыть обратный путь,
вернуть на материк назло бездушной
спесивой воле. Вряд ли кто-то верил
в любую истину с такой же силой,
как мы желали верить в шаткий миф,
придуманный всем истинам назло
в угоду тем, кто презирают нас,
кого боимся мы, и кто боится
лишь истины одной. Без перерыва
мы излагали все - как через год,
по всем расчетам, стихнут мятежи,
как расцветет торговля, оживив
несчастную казну... В щедрейших красках
мы расписали будущее - климат
не станет лучше, остальное ж все,
пожалуй, станет: по расчетам нашим
их остров подошел уже к границе
возможного падения (кивок
на прежний наш анализ), и теперь
наступит взлет (оптимистичный вид
и сожаленье, что не утрудили
себя в тот раз чуть заглянуть вперед -
все было б объективнее...). Тот взлет
не будет долгим - так, один-два года.
Затем - стабильность. То, чего искали.
Стабильность, поддержание которой
сравнительно несложно - исчерпав
лимит необходимых пертурбаций,
жизнь успокоится сама собой,
правленье станет столь же методичным,
как вдох и выдох - самая пора
без всякой спешки пожинать плоды
своих усилий... Ну и в том же духе -
какие-то и цифры приводя
в поддержку, и рисуя на салфетках
штрихи замысловатых диаграмм -
и в то же время мыслями витая
в другом каком-то мире... Да, вступив
в решительное наше наступленье,
вступив в сраженье, что должно свести
все счеты воедино, все ресурсы
собрав и бросив в бой, мы не могли
себя заставить в то сраженье вжиться -
не получалось. Как-то очень скоро
мы заскучали досмерти. Слова,
послушные, слетали с наших губ,
выстраивались ровными рядами,
маршировали, поднимали ружья,
стреляли залпами, но эти игры
не волновали кровь, хотелось думать
о чем-нибудь другом. В недоуменьи
мы вновь и вновь пытались распалить
воображенье - и свое, и тех,
кто нам внимал, - но фактам не хватало
огня, а мысли уносились тут же
неведомо куда... В них корабли
упорно бороздили океан,
невыверенным курсом пробираясь
к чужой земле. Безжалостные штормы
вздымали горы пенного проклятья
безумцам. Помолившись наобум,
рубили мачты в ужасе матросы,
какие-то уверенные люди
смотрели с мостиков в глухую тьму,
как будто что-то видели... В пустынях
их двойники брели среди песков,
страдая от невиданных болезней,
угрозами держа проводников
в повиновеньи, - на краю безумья,
с распухшими глазами, забирались
на следуйщий бархан, глядели вниз:
там был не райский сад, не гордый город,
что грезился - лишь новые пески
до горизонта, и они, с минуту
передохнув, кивнув проводникам,
пускались в путь, давно со счета сбившись
и дней, и жизней... Многие из них
там пропадали. Двойники пропавших
вдруг объявлялись где-нибудь в горах,
ища волшебный корень, или что-то
такой же редкости... На кораблях
случались бунты. Горы по коварству
превосходили желтые пески,
взымая плату частыми смертями...
Бессильные тонули корабли.
Пески в минуты заносили трупы
недотянувших две каких-то мили
до перепутья, где была вода...
Но кто-то выживал - и доплывал
до островов, и находил в горах
какие-то безвестные красоты
и чудеса. И города порой
вдруг открывались в мареве песков
давно, казалось, потерявшим веру
в свою звезду - но помнящим о ней,
бредущим к ней... Их славили тогда,
встречали как героев, забывали
потом - поздней ли, раньше, как кому
везло... Они смирялись понемногу
с беспечным равнодушьем, окружая
себя предметами былых чудачеств,
старели, замечая с удивленьем,
что женщины обкрадывают их,
прислуга лжет, и фетиши былого
уже не вызывают ничего
в сознании - как мир вокруг забыл
про их геройства, так они и сами
забыли все. Теперь, перечитав
свои ли дневники, писанья ль прочих,
безумия того не пережить,
собой не возгордиться... Мы глядели
на лица их, понурых стариков,
на слабые морщинистые руки,
на перхотью посыпанные плечи
немодных сюртуков - какой насмешкой
казалась их судьба, какую жалость
брезгливую мы чувствовали, зная,
что безысходность - их последний фетиш -
непобедима, как непобедимо
забвение... И весь круговорот
видений этих нас смущал сильней,
казалось, чем сидящие пред нами
владыки нашей собственной судьбы,
которую мы, будто бы, пытались
направить вспять, отчитываясь им,
им скармливая требуемый вздор,
но ощущали только беспричинный,
бесстрастный холод, будто злые звезды,
а может - души грезившихся нам
шептали: все бессмысленно - и ваши
потуги, и потуги смельчаков,
что лучше вас... И комната вращалась
перед глазами. И кружились лица
Корзона, Стерна, Рональда и всех,
сидевших в ней, перемешавшись с теми,
кто плыли к неизведанному, гибли
в песках - и мы кружились вместе с ними,
и голоса перечили друг другу,
перебивали, иногда сливались
в неясный гул, и вдруг в какой-то миг
все замерло. Мы кончили отчет.
Бессмысленный, как возраженье звездам.


                            11

На этом можно б было ставить точку
в истории - по крайней мере, в той
ее главе, где нынешним ролям,
пусть скромное, но отводилось место.
Прослушав наше многочасовое,
бессвязное порою, кое-где
натянутое, но, наверно, в целом
вполне пристойное повествованье,
аудитория про нас забыла
и более уже не вспоминала
по настоящему. В какой-то миг
участье наше, будто исчерпав
себя, свой смысл, как будто подточив
своим ничтожеством свою же веру,
благополучно завершилось. Мы
вдруг оказались сброшены со сцены -
да, к зрителям, но в первые ряды,
туда, где видно... Действо, между тем,
нисколько не смущенное потерей,
все прибавляло хода, с каждым часом
все судорожнее двигаясь, быстрее -
вперед, к развязке. Нить с веретена
ползла живее, паузы казались
томительней, суровей, и фигуры
на черно-белых клетках стали вдруг
навытяжку, к решительным готовы
перемещеньям. И росла тревога -
как будто от невысказанных слов,
терзавших в нетерпении гортань,
угрозой веяло, но с языка
они еще сорваться не решались...

Итак, мы кончили отчет. От нас
все повернулись к Стерну. Он поднялся,
прошелся вдоль стола, отбросил стул,
стоящий на пути, и вышел прочь,
не попрощавшись, не сказав ни слова.
"Ну что ж, " - Корзон нарушил тишину,
небрежно улыбнувшись нехорошей
полуулыбкой, - "отправляйтесь спать,
ночь на исходе..." Все заторопились
к дверям. Мы тоже встали, никому
не нужные, казалось, но у входа
нас ждал Антоски. Видимо заметив
внезапный наш испуг, он поспешил
нас успокоить: "Я хотел всего лишь
вас проводить до спален, если вы
не возражаете, " - со старомодной
учтивостью, которую никто
из нас не замечал в нем до того,
с каким-то непривычным выраженьем -
как будто неуверенно ступая
по ломкому стеклу... Вначале он
молчал, затем спросил о ерунде,
заметил, что, конечно, у погоды
достанет каверз, что ни говори,
в любое время года, и внезапно
сказал: "Я знаю, быть на вашем месте -
не выйгрыш в лотерею, но порой
я б поменялся с вами..." - отрицая
ладонью удивленье, продолжая
с нажимом - "поменялся б, несмотря
на всю нелепость вашего житья -
в разъездах, без опоры - на нестойкость
стремлений ваших, на бессилье мысли -
орудия спесивых ваших грез -
пред настоящей жизнью... Не без смеха
мы смотрим на сметливую сноровку
таких как вы, прекрасно зная цену
примерам изворотливых речей,
как ворохам расчетливых иллюзий,
что норовите вы всучить в обмен
купившим вас на мизерную долю
их рукотворных благ (порой - на долю
немалую), - и все ж за разом раз
вас покупаем, на свою беду
по большей части. Трудно объяснить,
чем вы берете - хлипкая природа
иллюзии видна по существу
любому, кто когда-то пережил
реальную угрозу, воевал -
не с мельницами, нет, с вооруженным
врагом - и рисковал не словесами
небрежными, но жизнею своей -
перечеркнув, скомкав и бросив в урну,
ее не перепишешь. И, однако,
пройдя сквозь все опасности, узнав
чего что стоит на своей крови,
мы призываем вас и позволяем
кружить нам головы пустым обманом,
готовые к нему, как мы готовы
к опасности всегда, но вновь и вновь
подцепленные им, как недоумки,
как глупые юнцы. И чем обман
отчаянней, хитрее, чем, казалось,
значительнее поводы у нас
стереть вас в порошок, искусной местью
вам отплатить за неуместность шуток,
чтоб стало ясно, кто, в конце концов,
заказывает бал и с кем шутить -
подобно смерти, тем нерасторопней
движенья наши, будто колдовство
какое-то смиряет нашу волю
и размягчает дух, и остается
руками развести и отшатнуться
от отраженья своего в окне -
становится неловко... Да, неловко
за самого себя и за других
с тобою рядом. И тогда ничто
не может отвернуть тебя от мысли,
что верная разгадка под рукой,
совсем недалека - еще немного
и ты ее поймаешь за крыло,
как бабочку, как птицу, что обманы -
на самом деле не обманы вовсе,
а истины, которые чуть-чуть
недорассказаны - и ты отдашь
все, чем владеешь, только чтоб тебе
не помешали до конца дослушать...
Да, господа, пожалуй в этом есть
какое-то неведомое мне
сосредоточье силы - той, которой
подвластны, не в обычном разуменьи,
конечно, очень многие другие
испытанные силы, на которых
все держится - и власть таких, как мы,
и подчиненность прочих... Нашей власти
обязан я, я поклоняюсь ей,
служу ей преданно, как не сумеет
никто другой - и вот приходит день,
когда реальность смешивают с чем-то
неуловимо-призрачным, каким-то
абстракциям беспечно позволяют
стоять на равных, выглядеть на равных
с испытанными истинами, что
когда-то затвердили мы себе,
ни лжи, ни клевете не позволяя
внести сомненья в убежденность нашу,
в уверенность в друг друге... Знают все:
сомненья гибельны. И вдруг слова,
смертельно зараженные сомненьем
в своей природе, пасынки иллюзий
нам преподносят, как любезный дар,
и мы его берем и с ним играем,
как дети... Я не нужен никому
из тех, кто верит вздору мудрецов
заштатных. Я - из преданных вояк,
и роль моя проста до безобразья.
И если наступают времена,
когда абстракции теснят простой
набор реалий, и когда заслуги
забыты все, и преданность забыта,
мне нечем крыть - я остаюсь без карт,
не нужен всем, которым продолжаю
быть верен по привычке до абсурда,
и, значит, становлюсь мишенью тех,
которым верность эта - словно кость
в гортани..." - он закашлялся, - "Тогда
приходит горечь, расслабляя душу,
тогда смеркается на горизонте,
и чувствуешь, что старость подберется
уже вот-вот, и хочется уйти
от выбора - вприпрыжку по вершкам
спешить куда-то без особой цели,
как вы спешите. Поменяться с вами.
Себе позволить замирать от страха.
Тяжелые доспехи сбросить с плеч,
свою усталость выместив на ближних,
ненужных, всех..." - он замолчал. Давно
уже мы подошли к покоям нашим
и слушали Антоски, прислонясь
к холодным стенам. Вдруг он повернулся,
сверкнув глазами - мы, как по команде,
все глянули туда, где у дверей,
у лестницы, ведущей в наши спальни,
закутавшись в халат, стояла молча
Кристина, позабытая почти
за эту ночь, оставленная там,
где жили наши прежние желанья,
надежды, страсти, - и теперь она,
как будто нас не видя, не стараясь
как будто видеть нас, глядела зорко
в глаза Антоски - с гордым напряженьем,
что предваряет бешенство грозы
парализуя воздух... "Вы, конечно, " -
он снова кашлянул, прочистил горло, -
"Вы, Джейла, верно, знаете о чем я..."

И все. Мы больше не встречались с ним.
Он растворился в темных коридорах,
как здешний призрак, как отживший миф
из прошлого. И не узнать теперь,
куда он делся, на каком изгибе
его вагон слетел с коварных рельс,
каким подвохом вынесло его
в щебенку, под откос. Да, он остался
непонятою тайной - словно в печку
швырнули черновик... Другою ночью,
когда нас привели все в тот же зал,
его там не было, и за спиной
у Стерна было пусто. Остальные
присутствовали, сбившись в тесный круг -
Роше с Корзоном обсуждали что-то
вполголоса, но смолкли, увидав
нас, подошедших тихо. В этот раз
никто не предложил садиться. Гости,
престранно молчаливы, разбрелись
по сторонам. Стол был неприбран, жалок,
и не было вина - мы с удивленьем
отметили, что все они трезвы
до неприличья. Недовольный Стерн
глядел на нас в упор, как на мальчишек,
попавшихся на краже. Мы неловко
кивнули всем и отвели глаза.
Нам было холодно. "Я полагаю, " -
Стерн выговорил нехотя, - "они, " -
кивок на нас, - "закончили. Теперь
за нами слово. Моно, Вы должны
знать, как положено в таких вещах
вести дискуссию - Вы тоже как бы
пришли из той среды..." Он отвернулся
и стал насвистывать сквозь зубы что-то
неблагозвучное. "Я не пришел,
а вышел, " - оскорбился хитрый Моно, -
"из той среды - и, право ж, не пойму,
к чему иронизировать теперь
при всех над этим. " - Он надулся. - "Что ж
до их доклада, он вполне недурен
в каком-то смысле. Я сказал бы, даже,
весьма неплох - конечно, говоря
словами просто слушателя. Если ж
задаться целью оценить его
с позиций государственных, то я бы
вначале вспомнил, кто чего хотел
услышать, кто вообще хотел услышать,
а, значит, слушал - то есть, не старался
поддакнуть постороннею легендой
св