сверзнусь я со щита
                      в опрометь, и потом
                      подползет нищета

                      с немощью впереди,
                      и опротивлю я
                      всем, мелькавшим среди
                      моего бытия,

                      и, достигшего дна,
                      сброшенного с коня,
                      ты, быть может, одна
                      не проклянешь меня.


                      Фишки швыряя в круг
                      черно-белых полей,
                      помни меня, мой друг,
                      не суди, не жалей.

                      Отражаясь на миг
                      в растворенном окне,
                      словно времени вскрик,
                      ты посылаешь мне

                      из неуютных стен
                      зазеркальной глуши
                      взмывшего надо всем
                      состоянья души

                      полузабытый знак -
                      и, увиденный вновь,
                      он неизменен, как
                      неизбежна любовь.

                      1991



                          ОЗЕРО


          Проживая в согласии с голодранцем-ежом,
          я упиваюсь ленью, тягучим слогом,
          не желая мешать друг другу, мы стережем
          очарованный дом, который молчит о многом,
          откупаясь ворохом звуков - невнятных отчеств
          торопливо представленных нам малинника, сосен,
          или легкой свободной поступи одиночеств,
          проходящих, гадая, скоро ль настанет осень.

          Это лето, конечно, кончится - увядание,
          ощутимое остро в начале, уже стучится
          в затуманенный берег Озера Ожидания,
          обещая привычно все, что должно случиться
          в наступающем времени, зная наверняка,
          что все это, по большей части, придет едва ли,
          и, стыдясь, укрывается в зарослях ивняка,
          понимая, что в это место его не звали.

          Очень много воды. Сегодня дождливо. Дом
          поминает обиды, сбившись давно со счета,
          под крыльцом копошится еж по имени Джон,
          раздраженно урча, как будто учуяв что-то,
          ожидание нам не в тягость, в такую пору
          незатейливой прозы, колыбельного стука
          через тонкие стены не просочиться спору,
          и дремота явно сильней, чем скука.

          За окном серебрится озеро - еле видное
          в подступающих сумерках, вычурное, холодное,
          с перепрелой листвы, вполне безобидное,
          пучеглазо таращится земноводное,
          подпевая скрипучему дереву в унисон -
          мелодично порой, но, в общем, довольно вяло,
          а потом - пропадает мир и приходит сон,
          словно рыбий плавник, раздваивая одеяло.

          1991



                        ВСАДНИКИ


                Низиной светлой луговой,
                почти не замечая зноя,
                я шел, укрытый с головой
                травою свежей медвяною.

                Звенела юркая пчела,
                из под камней журчала влага,
                дорога торная вела
                по краю древнего оврага.

                Она кончалась у реки
                брусничником, еще неспело
                белели ягоды с руки,
                сосна дремучая скрипела.

                Свое величие храня,
                изгибом ветви одинокой
                она направила меня
                к покойной заводи глубокой.

                И в этой темной глубине
                рождались образы ретиво,
                и плыли истины ко мне
                из сонного речитатива.

                А после набежала муть,
                и чей-то голос потаенный
                мне посоветовал взглянуть
                на дымный берег удаленный.

                Там проступали вдалеке
                остроконечные чертоги,
                спускались всадники к реке,
                смелы, невозмутимы, строги.

                Их кони сдерживали прыть,
                их голоса пленили силой,
                и я решился переплыть
                поток темнеющий и стылый.

                Они направились ко мне
                суровым скученным отрядом
                и задержались в стороне,
                издалека пытая взглядом.

                Внезапно выросшей стеной
                невозмутимая дружина
                в прогалине берестяной
                стояла молча, недвижимо.

                И я им был необходим,
                они во мне признали брата,
                мой конь, упрям и нелюдим,
                прядал ушами виновато

                и с благодарностью косил
                чуть диковатым глазом шалым,
                и нес меня, что было сил,
                по гиблым мхам и топям ржавым,

                и звери скалились из нор,
                закат с надеждою венчался,
                мы вылетали на простор,
                и равный мне поодаль мчался.

                1991



                        ПРИЗРАК


     Смутный отзвук легконогий проникает через двери
     безлюбовного привета, голосов забытых, давних.
     Бродят тени по карнизу, словно сумрачные звери
     и выкусывают иней, намерзающий на ставнях.

     Паутина снегопада ловит призраков, и кто-то,
     промышляющий тенями, вырывается из плена.
     Входит женщина и плачет, и навязывает фото,
     у потрепанного кресла опускаясь на колено.

     Бродит ночь по коридору - темный облик, теплый признак
     отделения печали от суетной канители,
     и, давящийся слезами, сам себя пугает призрак,
     отражаясь в заоконной нескончаемой метели.

     Нет причин для наблюденья. В водосток обледенелый
     гулко катятся минуты - медяками, бубенцами,
     в паутине снегопада ходит кто-то неумелый
     и приманивает души мишурой и леденцами.

     Безлюбовная интрига. Нет причины мучать слово.
     Звери, звери, что ж вы взвыли, нас не слышат на дороге -
     только ветер в водостоке подпевает бестолково,
     да непрошенные звуки суетятся на пороге.

     Снежный склон. На светлом фоне нет укрытия для глаза,
     только избы - пятна, кляксы, их уют непрошибаем.
     Загорается бумага, нерасслышанная фраза
     кормит крохотную печку, у которой доживаем.

     Бродят звери... Лучшим ходом, верно, было бы проклятье:
     нет закона, только случай - слишком скупо для надсада.
     Вспоминается и тут же забывается объятье.
     Бьется призрак безутешный в паутине снегопада.

     1992



                           КИСКА


                    Помнишь ли акварели,
                    споры до утомленья,
                    печку, в которой тлели,
                    прогорали поленья,

                    и себя - боязливой,
                    невысокого роста,
                    в поволоке игривой
                    и без имени - просто

                    Киской, - морозной павой,
                    или, в полночи летней,
                    помнишь себя лукавой,
                    восемнадцатилетней -

                    в скрипе узорных ставен,
                    в доме, со мною вместе,
                    в затемнениях спален,
                    в неразгаданном месте?


                    Ласковая подруга,
                    помнишь ли передряги,
                    дни, сплетенные туго
                    на шершавой бумаге,

                    время, когда порыву
                    не выдавался случай,
                    небо скалилось криво,
                    бестолково, и тучи

                    так нависали низко,
                    что перечили вдоху? -
                    Ты нужна была, Киска,
                    мне, моему молоху,

                    зверю, без передышки
                    жаждущему раздора,
                    часовому на вышке,
                    крику из коридора.


                    Ласковая причуда,
                    ты появилась, Киска,
                    непонятно откуда -
                    поначалу не близко

                    от меня, но в каком-то,
                    только мне и доступном
                    вывихе горизонта,
                    озорном, неподкупном

                    удаленьи, которым
                    ты щеголяла - впрочем,
                    вопреки наговорам
                    замысел был неточен

                    и, устав повторяться,
                    оказался не вечен
                    там, где нечем бояться
                    и удивиться нечем.


                    Помнишь ли наши горки,
                    сваленные вповалку
                    в ожиданьи уборки
                    санки, лыжные палки,

                    сосны в белесой дымке,
                    оттенявшие краски,
                    ласковые ужимки,
                    озорные гримаски? -

                    Ты дурачилась, пела...
                    Мир не верил, однако,
                    не доходя до дела,
                    не подавая знака,

                    перекликался с нами
                    и менял перспективы,
                    что приходили снами,
                    плавны, неторопливы.


                    Мир не свыкся с тобою,
                    Киска, - терзаясь всуе,
                    не решился собою,
                    понемногу пасуя,

                    изменить тебя, сбросить
                    лишний покров, добраться
                    через снежную проседь
                    в те края, где бояться

                    нечем, и ты, живая,
                    так и осталась в сказке,
                    ничего не желая,
                    кроме ленивой ласки -

                    переменчивой, шалой
                    Киской с нежною кожей, -
                    мир не понял, пожалуй,
                    я недопонял тоже.


                    Киска, где теперь, с кем ты,
                    на каком перепутьи
                    утром вплетаешь ленты
                    в косы? Кто твои судьи?

                    Помнишь меня? - Едва ли.
                    Помнишь себя - игривой,
                    той, которую звали
                    Киской, морозной дивой?..

                    Созданная покорной,
                    мягкою, немогучей,
                    ты дарила мне вздорный,
                    но уверенный случай

                    неприятия злобы
                    в мире угрюмых истин,
                    что влекут, узколобы,
                    тех, кому ненавистен

                    выбор наш, - и во славу
                    он за нами оставил
                    полновесное право
                    на сраженье без правил

                    под колпаком дразнящей
                    ругани или лести,
                    в лени ласковой, вящей,
                    в неразгаданном месте.

                    1992



            ПРИЮТ ОШЕЛОМЛЕННОГО КОВЧЕГА


                       1

          Меняет очертанья эмбрион.
          Над горизонтом мечется комета.
          Неуловимый, через все пространство
          несется звон - вселенная звенит
          от напряженья, яростно пытаясь
          найти в движении своих частей
          подобие гармонии, и этим
          усилием предельной глубины
          меняет формы, наполняя их
          все тем же содержаньем, но, однако,
          исследование теряет смысл,
          когда его предметы бесконечны.

          Неслышный звон доносится до всех,
          особенно - когда пласты событий
          сдвигаются, переменив канву,
          и ты внезапно попадаешь в срез
          других миров - в почти ничейный город,
          в беззвучие, на уходящий в море
          покрытый виноградниками склон,
          где бесится недобрая стихия,
          и камнепад напоминает дождь,
          безумный ливень - спотыкаясь, глыбы,
          терзая виноград, летят с вершины,
          и ураган легко швыряет пену
          в убежище, надежное на вид.
          И ты, скользя по глинистой гряде,
          срывая лозы, переводишь дух
          и, глянув вниз, запоминаешь скалы,
          водовороты, пенистые струи
          и волны, пляшущие тот же ритм,
          в котором ты заглатываешь воздух.
          Тогда ковчег готовится отплыть,
          и ты, ступая по дощатым сходням,
          вдруг чувствуешь, как палуба дрожит
          той мелкой-мелкой неприметной дрожью,
          которую ты ощущал не раз,
          порой отмахиваясь в раздраженьи,
          и эта дрожь передается телу,
          стремится выше и рождает голос,
          вобравший слабости и отчужденье,
          бессилие, неверие в себя
          и радостный, хотя скупой, мотив
          пленительной гармонии от всех,
          кого ты чтил, но, в то же время, взмывший,
          отпрянувший, поднявшийся над ними,
          уже способный вслушиваться в них,
          не торопя и не объединяя.
          И ты, еще надеясь на другой
          какой-нибудь спасительный исходец,
          пытаясь пробудиться, второпях
          изобретая способы для бегства,
          внезапно понимаешь, что теперь,
          захваченный безжалостною силой,
          ты остаешься с ним наедине,
          и это одиночество - безмерно.
          Тогда, теряя мужество в себе,
          ты отдаешься смутному желанью
          остановиться, повернуть назад -
          бросаешься в суетную толпу
          немногих провожающих, к которым
          ты был так холоден еще недавно,
          и, вспоминая пережитый страх,
          лелеешь стыд под видом облегченья.

          И камни утомляются. И ветер,
          по прежнему раскачивая грозди,
          становится беззлобен. Сохнет глина,
          запоминая твой неровный след.
          Ты с некоторой оторопью видишь,
          как матовый осоловелый плод,
          одолевая внутреннюю тяжесть,
          теряет семя. Космос не звучит.


                         2

          - Мой друг, наверное, уж не придет.
          Не хочешь ли вина? Я и забыла,
          что у меня еще стоит "Кварели"
          с той памятной пирушки - мы с тобой
          сейчас пойдем, две старые карги,
          на кухню и допьем назло событьям
          все, что там есть. Не бойся, я шучу.
          Однако, выпить вовсе не мешало б.
          Ты знаешь, странно чувствовать, что мне
          так опротивели мои соседи,
          подруги - я не о тебе, конечно, -
          и ничего не хочется. Порой
          мне кажется, что он - ты понимаешь
          о ком я - он все выкрал у меня:
          веселый легкий нрав и беззаботность,
          и молодость... Сначала я пыталась
          быть с ним, когда он уходил в себя,
          точнее - в ту далекую страну,
          в которой только он и может жить,
          не зная раздражения. Однако,
          мне явно не хватило любопытства -
          когда болтаешься среди химер,
          абстрактных построений, ищещь суть,
          или, точнее, наблюдаешь, как
          до сути добираются другие,
          то на любом плюгавеньком отрезке
          всех этих заковыристых путей
          тебе все время нужно выбирать -
          а это так мучительно, поверь мне,
          и ты ничей не ощущаешь локоть -
          бредешь в сопровожденьи пустоты,
          не ожидая ни сопротивленья,
          ни чьей-нибудь поддержки... Ощущенье
          такое, что не только я ему,
          но он мне тоже и не нужен вовсе,
          поскольку неимение границ
          лишает смысла всякое желанье
          нарушить их. А мир, в котором я
          готовлю ужин, подметаю пол,
          бреду в толпе, глазея на витрины,
          далек, как пятна, смазанные рябью,
          почти неразличимые со дна.
          И знаешь, там довольно правоты,
          но, даже отнесенная во благо,
          любая отчужденность портит кровь,
          и каждый образ, выношенный им,
          при всей своей гармонии увечен,
          поскольку мертв, и, чтоб в него вдохнуть
          сознание, он, возвращаясь к нам,
          берет мое тепло, мои капризы,
          чудачества и прочее, за что
          меня и ценит, - это было так
          все время; я могу протестовать,
          но он, конечно же, сильней меня,
          да и хитрее. - В общем, я устала.
          Давай-ка выпьем. Что ты говоришь?
          Кого-нибудь другого? Ну, конечно,
          без этого не обошлось. Однажды
          я учинила очевидный финт,
          устроила такой нехитрый фокус...
          Ты помнишь это дачное местечко
          на островке? Так вот, недавно я
          туда отправилась ему назло
          с Репневым, - ну, ты видела его -
          такой высокий, с крупными руками
          и очень тихо говорит, опять же -
          дремучая вселенская тоска
          в глазах, движениях, но - в общем милый
          и иногда смешной. Он все со мной
          пытался заговаривать, не смея
          ни проводить, ни прочее, и вот -
          такая неожиданность. Несчастный,
          я думала, он рухнет, но, однако ж,
          он согласился сразу. Ну а там -
          толпа знакомых, все в недоуменьи:
          никто ведь не решается спросить,
          что происходит, ну а ты же знаешь,
          как наши благородные коллеги
          охочи до подобных новостей...
          Короче, ужас. Представляешь, эти,
          Бретецкие таращились в упор -
          ну всякий раз, где б мы ни появились -
          пока мы им не надоели. Впрочем,
          дня через два мне, кажется, самой
          все это надоело - как-то вдруг
          осточертел Репнев и этот остров,
          и перестал вязаться разговор...
          Репнев, конечно, дергался, но это
          меня не трогало ни вот на столько,
          и знаешь, ночью мне казалось, что
          я отдаюсь ему, как проститутка, -
          короче, мы уехали. Мой краткий
          демарш осуществился как-то вяло.
          Что он? Не знаю. Будто б - ничего.
          Мы встретились, все - как обычно, правда,
          я не всегда умею распознать,
          что в нем на самом деле происходит.
          Я даже не всегда могу понять
          его рассказы - он их переводит
          специально для меня, как, знаешь, эти,
          газетчики кропают интервью,
          используя бессмысленные фразы,
          которые на их убогий лад
          "понятны людям"... - Да, для дураков,
          но я себя-то не считаю дурой,
          и все это обидно... В общем, мы
          частенько отдаляемся настолько,
          что всякий раз я не могу понять,
          вернемся ли, и надо ль возвращаться.
          Ты понимаешь, в чем-то это все
          искусственно - ведь он себя не любит,
          а значит и не любит никого,
          а главное - он тянется все дальше...
          Я стала очень, очень одинокой.
          Не смейся только, я теперь себе
          придумываю разных третьих лиц
          и с ними разговариваю. Как-то
          я даже выдумала бога - знаешь,
          я с ним беседую по вечерам,
          я говорю: "Пожалуйста, мой Бог,
          скажи ему, чтоб он остановился,
          чтоб осмотрелся... Ведь такая гонка
          с самим собой не позволяет даже
          освоиться на взятых рубежах,
          почувствовать всю полноту того,
          чем он уже владеет, и тем самым,
          ведет к бессмысленным потерям сил
          среди дурацких собственных сомнений," -
          и он мне отвечает: "К сожаленью,
          он, как и я, довольно глух к советам
          со стороны..." - и мне бывает легче,