вселил такой кошмар неделей раньше.
А вслед за голосами и фигуры,
и лица перестали расплываться
сплошным пятном, неровной полосой,
кружащей головы. Стерн, Рональд, Моно
и прочие - все были здесь. Минуты
летели, нас никто не замечал.
Никто - ни даже слуги - не глядел
на нас, и мы подумали уже,
что важному X.Yку влетит
за своеволье, но внезапно Стерн,
подняв ладонь, остановил беседу,
заставил слуг застыть, и, наконец,
все обернулись к нам. "Кто не знаком,
знакомьтесь, " - Стерн проговорил негромко, -
"вот те, о ком, наверное, уже
вы все наслышаны. Да, перед вами
залетные столичные умы,
что вызвали такой переполох
не так давно... Но кто помянет злом
минувшее - тому несдобровать
в грядущем. Не таком далеком часто.
Прошу любить и жаловать. Не стоит,
наверно, представлять по одному..."
Нам закивали. Кто-то усмехнулся.
Вокруг глядящего недобро Стерна
возникла пустота - его соседи
куда-то пересели, их тарелки
смахнули вниз, туда же полетела
посуда, оказавшаяся подле,
кувшин с вином, два соусника, фрукты,
хрустальные бокалы. Двое слуг
откуда-то приволокли скамью
простого дерева. Среди объедков
вдруг оказались перья и бумага,
уже испачканная в винных пятнах
на скатерти. Напротив, через стол
уселись Моно с Рональдом. Антоски
стал сзади Стерна на привычном месте
придворного хранителя, и мы
уселись в ряд на жесткое сиденье,
с трудом переживая балаганный,
почти что нереальный антураж,
но полные надежд. Надменный Стерн
дал знак, и Рональд, приглушив слегка
свой трубный голос, начал излагать
все заново - условия, причины,
намеки на желанный результат
и прочее, знакомое уже
до судорог. Мы приступили к делу.

Нельзя сказать, что существо проблем
для нас таило новости - давно,
еще, пожалуй, в первую неделю
на острове, мы ухватили суть
тревог его правителей, и все
старанья их, словесный камуфляж
и нагнетанье важности в иных
вопросах не могли переиначить
картину. Что ж, во многом уступая
таким как Стерн и все они, мы все ж
имели кое-что на зависть им,
и уж наверняка - способность видеть
картонки расфасованных шарад
на правильных местах. С серьезным видом
мы, не моргнув, выслушивали все,
что излагали: Рональд, иногда
его с усмешкой поправлявший Моно,
Стерн, неизменно поднимавший руку
ладонью вверх, когда хотел внести
свои поправки, подошедший к ним
Корзон, которому никто, казалось,
не смог бы возразить, настолько четко
он говорил - заслушаться. Порой
мы даже слышали негромкий голос
Антоски. Все они наперебой
пытались обвинить: негодный климат,
соседские войска, неурожай
(опять же из-за климата) и даже
настойчивые происки страны,
едва ли знавшей о существованьи
их острова. Мы слушали вполуха,
черкая что-то, делая заметки
вполне ненужные, а между тем -
украдкою осматривались. Центр
заметно потускневшего веселья
переместился в сторону. На нас
как будто бы старались не смотреть,
но мы все время ощущали взгляды
из всех углов. Смешно - они никак
нас не тревожили, недавний страх
почти забылся, словно окунувшись
в привычный мир логических химер,
схем, построений, мы сменили маски
и сделались другими. Между тем,
оставленные будто не у дел,
понизив голос, гости налегали
все больше на вино и коньяки.
Ночь шла к концу. Едва ль не половина
из них была пьяна. Скучали дамы.
Скучали слуги. Мы с тоской глядели
на пышный стол - никто и не подумал
нам предложить вина, какой-то снеди, -
невежливость, которая никак
не шла хозяевам. В конце концов,
нам рассказали, в общем, обо всем,
о чем хотели. Где-то в изложеньи
мелькали факты, ранее еще
представленные нам - перед поездкой,
для первого знакомства. Вместе с ними
шли вперемешку небылицы, слухи,
досужие фантазии - ничто
не показалось новым, не грозило
внести разброд в осмысленный уже
набор событий. "Можно начинать," -
решили мы, не слишком озаботясь,
что начинать, и помня лишь одно -
нам данный шанс, - спросили для проформы
о чем-то малозначимом и с тем
простились. Удивительно вполне -
Роше, который не был вовлечен
в наш разговор, стоявший в стороне -
в лиловом сюртуке, что оттенял
его загар не по сезону, смоль
волос и белоснежную сорочку -
все идеально пригнанное вместе -
Роше пошел нас провожать. Не знаю,
по знаку ль Стерна, или из своих
намерений, но он оставил дам,
заметно огорченных, и учтиво
направил нас к дверям. На всем пути
вполне непринужденная беседа
касалась всяких глупостей - погоды,
достоинств разных вин, столичных слухов, -
лишь у дверей в восточное крыло,
где были наши спальни, он прервал
на полуфразе светский разговор
и молча глянул в самые зрачки
нам, не успевшим отвести глаза,
никак не ожидавшим перемены
и пойманным врасплох. "Я был последним
из подававших голоса за вас
и против вас, " - сказал он не спеша
и вновь взглянул в зрачки. "Точней, за то,
чтоб продолжать возиться с вами, или
закончить с этим. Навсегда закончить. " -
И снова пауза. И снова мы
приколоты, как бабочки к бумаге,
его глазами к стенам коридора,
едва способные пошевелиться. "Я
был пятым в том голосованьи. К счастью
для вас, шестого не было - шестой
наверняка сравнял бы хлипкий счет,
вам подписав конец: при равном счете
вступает в силу вечный бенефит
сомнений, а сомненья, господа,
никак не в вашу пользу. Не забудьте
об этом - впрочем, в нужную минуту
я вам напомню сам. Покойных снов..." -
и он пропал. Признаться, эта речь
не вызвала заслуженных эмоций
у слушателей - нас - настолько мозг
был переполнен. Мы едва ль могли б
добавить что-либо в калейдоскоп,
чтоб стало разноцветней. Нас хватило
на то лишь, чтоб измученно взглянуть
в глаза друг другу - без огня, без слов -
и броситься в постели, и уснуть
без сновидений, крепче, чем в любую
ночь за последние десятки лет,
почти без страха... Утро было хмурым,
как все на острове. Густой туман
скрывал от нас окрестности. Погода
не радовала - впрочем, в это время
у нас в столице было не намного
приятнее, насколько мы могли
судить по памяти. И, несмотря
на серость света от высоких окон,
на мрачную сплошную пелену,
как верный страж встречающую нас
с началом дня, в то утро мы впервые,
проснувшись, не скривились в тот же миг
от безысходности - твердейший кокон
дал трещину, в которую проникло
негромкое, но внятное дыханье
всего огромного пространства вне
темницы нашей. С ясной головой
мы вышли к завтраку. Конечно, ужас,
засевший в нас, не выветрился вдруг,
но стал, как будто, управляем. Что-то -
какая-то неясная надежда,
еще не обращенная в слова,
бодрила изнутри, хоть от реалий
мы не ушли надолго - обсудив
итоги утомительной ночной
беседы, мы с какой-то новой силой
почуяли знобящую угрюмость
окрестностей, которые едва ль
нам суждено покинуть скоро - если
когда-нибудь вообще, - и снова страх
в нас шевельнулся, - но с каким-то новым
азартом мы увидели себя
готовыми бороться. И к борьбе,
едва покончив с кофе, приступили.


                            6

Дни потекли в каком-то полусне,
в раздвоенности - занятые делом,
в раздумьях, осторожных обсужденьях,
мы будто жили прежней нашей жизнью -
академичной, чуждой суете
и полной смысла, только посвященным
понятного - но все переиначив,
все заповеди в ней переписав,
как книги. Не за истину теперь
боролись мы, но за свою судьбу -
по самому безжалостному счету,
без права ошибиться. И занятно -
казалось, тренированный наш разум,
не знавший компромиссов, послаблений
в той чистоте холодных аксиом,
которой мы гордились, - разум этот
теперь спешил отвергнуть прежний хлам
академичных правил, окунуться
в пахучий, мутноватый океан
спасительных, не видных никому
полуобманов, вычурных нелепиц,
еще недавно чуждых нам, как слог
невыверенный... Что б на то сказали
коллеги наши?.. Трудно передать,
как далеки мы были им теперь,
и, более того, сказать по правде,
в пахучем океане недомолвок
уж не скучнее, чем в осколках льда
раздавленных иллюзий. Наша цель
была ясна - преподнести владельцам
свободы нашей нужный результат
правдоподобно донельзя. Каким
тот результат им виделся, сомнений
не возникало: Стерн, при всех его
причудах в обзывании вещей
чужими именами, не из тех
кто может (хочет) спрятать в полуправду
свой интерес. К тому же, интерес
вполне понятный: убедить себя,
что круг замкнулся, линия судьбы
пришла к начальной точке, и фигура,
ей обведенная, едва ль поддастся
попыткам изничтожить, очернить
гармонию невидимых посылок
(и видимых итогов), каковая
в ней, безусловно, есть (что тоже нужно
представить доказательно). Таков
сухой остаток. Выделить его
из многословных излияний тех,
кто нас позвал сюда, не представлялось
головоломным. В этой скромной сути
мы разобрались в первые же дни
на острове, когда еще казались
самим себе сошедшими с вершин
премудрости, чтоб одарить советом
нуждавшихся в совете... Вспоминая
тот молодецкий судорожный старт
попыток наших "оправдать доверье
позвавших нас на помощь", невозможно
теперь не усмехнуться. Да, как дети
из кампуса несведущих невежд,
неуязвимы в собственном апломбе,
мы смело бросились переставлять
фигурки блеклых фактов. Очень скоро
картина прояснилась: у страны
был весь набор чахоточных недугов,
столь памятных по прочим островам
и крошечным частям материка,
замкнувшимся в себе. Казалось, власти
утратили способность отличать
действительность от грез, сосуществуя
с реальным миром будто бы в одном
пространстве, в том же времени, но чем-то
невидимым давно отгородившись
от запахов его, от грязных улиц,
от неумытых бесшабашных лиц
и бегающих глаз. Народ был брошен
спасаться сам - и, в общем, преуспел
как мог. Конечно, с неким постоянством
случались выступленья - в основном
на южном берегу - но подавлялись
легко: войскам жилось сытнее всех
в обмен на верность. "Внешние враги",
которыми, как жупелом, пугали
помесячно, отсутствовали, что,
конечно, сильно облегчало жизнь,
однако же нисколько не меняя
прогноза: существующий режим,
пожалуй, не жилец. И хоть пока
еще никто не поднял головы
из тех, кто попытается взобраться
на шаткий трон, их хриплое дыханье
уж слышалось вдали - конечно, тем,
кто слушал. Пусть рука была тверда
у нынешних правителей, но разум
витал в других местах, и слишком много
случалось неожиданных для них
событий - нет страшнее ничего,
чем неожиданность, для всякой власти.

Да, им не выжить было. Свежей крови
наверх не притекало. Льстивый двор -
советники, помощники и проч. -
жил сытой жизнью под надзором высшей
секретной службы. Разум зарастал
зеленой тиной. Не было движенья
в застывшем, замутненном зазеркальи
их государственных идей. Диагноз
был ясен. И не ведая еще,
что ждет нас, мы с привычною сноровкой
состряпали отчет, в котором все
отметили, как есть - тупую силу
простого люда, ждущую сигнала,
чтоб вырваться наружу; неспособных
чиновников - мечтателей, вралей,
ленивых мыслью; залежи трухи,
зияющие мрачные каверны
в застывших душах всех, кто подпирает
плечами трон - и утомленье тех,
на троне, что одни могли б помочь
самим себе, но - поздно, слишком поздно:
умершие желанья не встряхнуть,
как пыльную парчу, не вызвать к жизни,
как духа из сосуда, и усталость
не побороть... И заключенье наше
тогда свелось к простому: заменить
все звенья - то есть, выбросить нескладный
остов на задний двор и сколотить
все заново. Конечно же, при этом
уместна осмотрительность - и как
ни пыжься, но одним лишь мастерством
тончайшим достигается успех
в делах со столь капризным содержаньем.
Способны ли на это были те,
что дергали за нити? - Мы не знали
и не желали знать, и даже думать
не собирались - с наших-то высот
учености вникать в чужие склоки?
Позвольте... Мы представили бумагу -
итоговый конечный матерьял -
готовясь тут же отбыть, но внезапно
все повернулось жуткой стороной.
С отбытием пришлось повременить,
с апломбом распроститься... Впрочем, раньше
я, помнится, рассказывал уже
об этом: как на нас срывали злобу,
винили нас во всем, как насмехались,
пугали - и как в этом мрачном доме
в конце концов оставили. Навек?
На время? - На какое?.. Да, теперь
мы, что скрывать, рассматривая утром
себя в настенных зеркалах, едва ль
могли бы распознать глядящих гордо
уверенных значительных особ,
сошедших с корабля на этот остров
две жизни, может быть, тому назад
(чем мерять? мы не знали), превращенных
теперь в несчастных узников, почти,
казалось бы, лишенных всех надежд
но вновь одаренных скупым намеком,
что, мол, надежда есть. И за нее
цеплялись мы опять, без передышек
выстраивая новые посылки,
ведя от них пути к невыводимым,
но нужным нам (и потому, казалось,
возможным) компромиссам, что должны
прийтись заказчикам по вкусу. Вкус
их не был тонок, но десятилетья,
прожитые в глубоком подозреньи -
ко всем, ко всякой вещи - не могли
пройти бесследно. Чтобы обмануть
таких как Стерн и прочие, поверьте,
халтурою, столь хлипкой иногда,
не обойтись. Игра была всерьез.
И мы старались - изо всех умений.

Они старались тоже - их ночные
приезды участились. В том же зале,
с гостями, меж закусок и вина,
мы проводили долгие часы
в натужных обсужденьях. Поначалу
хозяева, в вальяжности своей,
едва ли снисходили до дискуссий
серьезных - то на нас лежала тяжесть
все разжевать и им преподнести
в доступной форме. Но подвох, который
сопровождает каждую попытку
схитрить на полуправде, к сожаленью
неистребим. И зоркое чутье
властителей, живущих выявленьем
подвохов в ежедневных мелочах,
его не упускало. Но и мы
не зря трудились - за руку поймать
нас было нелегко... Из неприступных
надменных обитателей Олимпа
они к утру, когда уже стихал
разгул и засыпали на столах
иные гости, превращались в хмурых
усталых собеседников - листали
записки наши, жалуясь порой
на странный слог, брюзжа себе под нос,
порою яростно вступая в спор
друг с другом, с нами... Странно было видеть,
как наши столь несхожие сознанья
вдруг находили общие миры
в размытых плоскостях полуобмана,
придуманного кем-то - нами, ими -
уже не вспоминалось. Без опор -
реалий, фактов, связанных простыми
понятьями - полуобман был шаток,
и шаткость эта будто бы вносила
разброд в их души, делала непрочным
расклад вещей, казалось, навсегда
порабощенных. Их слова, их фразы,
рассказы их все дальше уводили
от тех чеканных доводов, с которых
все начиналось. Иногда они
спохватывались, и, перебивая
друг друга, принимались излагать
на прежний лад, но странная подвижность
надуманных конструкций заставляла
вновь оступиться, ракурс уползал
куда-то вбок, и оставалось только,
сконфузясь, замолчать... "Поверьте, остров, " -
вещали нам, - "не хочет перемен.
Таков его каприз, его обычай,
если позволите, один из главных
законов жизни. И не стоит думать,
что таковой закон не существует
по той причине лишь, что он никем
не выписан пока. Досужих перьев,
черкающих о чем кому не лень,
немало развелось, но кто прочтет
написанное ими, кто захочет
измучиться, прилежно разбирая
шарады на бумаге? И никем
пока что не доказано, что чтенье -
законов ли, шарад - несет в себе
какой-то смысл. Да и писанье тоже,
по правде говоря. Ведь весь процесс -
черканье строк, перепечатка, вонь
от типографской краски - до того
несовершенен, что его никак
нельзя сравнить с простой свободой мысли,
которая - свобода - позволяет
все охватить, почувствовать в один
ничтожный миг, и выведенный ею -
свободной мыслью - каверзный закон
ничем не хуже прочих - например,
всех тех, что на века занесены
в хранительные книги..."  Повторяя
со вкусом вновь и вновь: "черканье строк",
"перепечатка"... - лакомый кусок
пахучих слов, и, почему-то чаще
всего: "хранительные книги", будто
заманивая в сумрачные кельи,
запутывая, двигаясь по кругу -
так что уже и не припомнить было,
кто начал разговор, и кто потом
вступил на смену... Или вот еще,
с другого расстоянья: "Короли
вообще придурковаты, " - это Моно,
историк государства, - "их идеи
искусственны, а потому и власть
недолговечна (если рассмотреть
с достаточной дистанции). Пример? -
пожалуйста: последний наш король,
напуганный волненьями, пожаром
в самом дворце, изменами друзей,
не смог придумать ничего умнее,
как вызвать чужеземные войска,
за что и поплатился... Да, в эпоху,
когда правитель с самых юных лет
уже приписан к будущему трону -
по званью, без скитаний, без борьбы -
ему не отыскать внутри себя
ни одного достойного рецепта
спасенья власти. Чуть сгустятся тучи,
он безнадежен в поисках пути -
теряет нити, распускает слюни,
кидается в занудную жестокость,
бессмысленные казни... Каждый знает:
жестокость хороша, как яркий всполох,
как острая приправа к ежедневным
довольно пресным блюдам. Или как
снотворное, дурманящее мозг
без передышки. Но толпа огромна,
а память коротка. Чтоб одурманить,
смирить толпу на подходящий срок,
необходима сила - а какою
такою силой мог бы похвалиться
король, располагающий войсками,
безмерно презираемыми им
за скверную наследственность? И вот -
чуть в отдалении пахнет угрозой,
король уже растерян, как юнец
в публичном доме, донельзя смущен,
в войсках разброд, поспешные расстрелы
не помогают, генералы лгут,
и все тотчас готово разползтись
бесформенною кляксой. Вот вам и
причина, по которой королей
у нас не помнят: вечность беспощадна..."


                            7

Сплошной шеренгою, неровным строем
слова и фразы, монологи, споры
маршировали ночи напролет,
теряясь в гулком зале. Скрыты в них,
полуобманы скрадывали время,
лукавя втихомолку. В предрассветном
пейзаже за окном мелькали тени
сомнений, и, порой, тревожный призрак
вычерчивал круги, не находя
пути наружу. Призраком гонимы,
метались мысли, словно стая птиц,
пока усталость, вечный победитель,
не спутывала крылья. Затихал
наш гомон. Удрученное молчанье
тянулось с полчаса, переходя
в дремоту, и, как будто устыдясь
самих себя, мы расходились. Часто
нас кто-то провожал до спален - будто
пытаясь отдалить холодный час
рассвета, возвращенья к суете,
столь повседневной, что одна лишь мысль
о ней в ночной заботе, полной таинств,
пронзает безысходностью, а может -
стыдясь себя в компании привычных
соратников, нас выбирая в слуги
раскаянья - признанья своего,
тяжелого, как камень. Разговор
тогда переносился, умирая,
в глухие лабиринты коридоров,
и эхо разносилось, возвращаясь
вдруг неожиданным невнятным зовом,
как будто дом старался подобрать
заветные пароли к нашим тайнам,
и даже провожающие нас
тогда невольно понижали голос.

"Я знаю цену многим во дворце, " -
бубнил Антоски, - "даже знаю цену
тем, кто придет на смену не сумевшим
прижиться там. " "Точней - ужиться с нами, " -
поправил он себя. - "Ведь только мы,
немногие, прошедшие сквозь годы
тяжелых испытаний, сохранив
друг друга, дорожащие друг другом -
мы лишь одни заказываем тут
и музыку, и дирижеров. Прочим,
желающим пробиться во владельцы
концерта, путь заказан. Да, они
сильны, порою дальновидны, даже
отважны до известных степеней,
пока так нужно лучшему из нас,
но после - кто поможет им? Помочь
им некому. Их участь незавидна.
Я видел их во множестве, они
все одинаковы в каком-то смысле -
все норовят старательность свою,
свои таланты выставить наружу,
чтоб каждый видел. Будто их таланты,
как некая надежная валюта,
им придадут особый вес в глазах
других, глядящих пристально... Стремленье
понравиться присуще новичкам,
желающим быть принятым в какой-то
особый орден, в круг, куда иным
заказан доступ. Только в том беда,
что те, кто принимают, отличая
достойных - те же в нужную минуту
их выкинут наружу. Как пеонов.
Как жалких недоумков, ничего
не понявших за тот короткий срок,
что был отпущен им на пониманье -
когда, казалось, им, почти как равным
кивали на ходу. Забавный казус,
случавшийся с завидным постоянством
из года в год, теперь случится с ними...
И жаловаться некому. Да, впрочем,
и не на что: чтоб роль твоя была
устойчива, ты должен эту пьесу
сам написать, и выстроить театр,
и подобрать всех действующих лиц
с особой тщательностью. И иные,
кто побойчей, улавливают суть
и выставляют зубы - не тал