на понимание... Скрипучий пол
и двери, и расшатанные ветром
и временем стропила - все, казалось,
нам говорило: "Прочь. Ступайте прочь.
Тут гомонить не вашим голосам.
Не вашей настороженной походке
тут нарушать покой прогнивших стен.
Не вашим слугам выметать объедки
из кладовых, из закопченных кухонь,
и паутину гулких чердаков
не вам тревожить..."  Что могли мы им
ответить? В том была не наша воля.
Мы вовсе не желанными гостями
пришли туда и узниками там
остались. И не узникам вступать
в дискуссии со стенами темниц -
мы молча озирались, поводя
плечами, будто от прикосновений
бесплотных; лишь ухмылки сторожей,
да изредка - испуганный смешок
кого-то из прислуги были знаком
тем призракам, витавшим в глубине
неведомых пустот, что их призывы
слышны пришельцам - но слышны и только.
И призраки, наткнувшись на отпор,
смирились с неизбежным, лишь порой
на нас пытаясь выместить обиду,
смущая наши сны, смущая мысли
и путая порядок наших дней,
как карты на столе. Мы свыклись с ними,
как свыклись с униженьем, столь внезапно
заполонившим содержанье жизни,
с необходимостью покорно ждать
событий, над которыми не властны
ни сами мы, ни весь огромный мир,
нас вспоминающий совсем другими...
Шли дни. Придурковатая охрана
слонялась по скрипучим коридорам
без всякой цели. Дом, еще вчера
в своих живущий дремах, раздраженно
пенял своим растерянным гостям
на их безродность. Нас не выпускали
наружу - лишь оконные проемы
дарили развлеченье. Понемногу
терпенье истощалось. Что нас ждет? -
гадали мы, - Зачем нас держат здесь?
Кто мы теперь?.. Все чаще наши споры
друг с другом доходили до обид,
до грубых оскорблений. Все вокруг
томило неизвестностью и чем-то
бездушно-диким. Долгие часы
мы проводили, попусту глазея
в долину - на убогий жалкий быт
крестьян внизу, на их прелюбодейства
с домашними животными, на игры
их женщин, на кровавые закаты,
сминающие в складки небосвод,
как полотно. Казалось, этот плен
настолько прочен, так немилосердна действительность вокруг, что никакой
надежды не осталось на исход
хоть чем-то привлекательный. Саднили,
терзали дух оборванные нити
привычного - столь дальнего теперь, -
пронзали болью от прикосновений
к чужой бесцеремонной пустоте,
тревожили навязчивым намеком
на уязвимость. Думалось порой:
оставь нас здесь, мы не протянем долго -
сжимающий тиски жестокий нрав,
легко распознаваемый во всем,
куда ни глянь, погубит нас при первом
случайном столкновеньи. Мы не знали,
чего бояться больше - тишины
забвенья, или тех неисчислимых
опасностей, что, может быть, придут
забвению на смену. Но когда
в одну из гулких ветреных ночей
мы услыхали рыканье мотора
и голоса внизу - не сторожей,
хозяев, - и почувствовали ужас
беспомощности нашей, то забвенье
нам показалось праздником. Но праздник
закончился. И наступили будни.


                            3

Хозяева вернулись. Выждав месяц,
дав успокоиться молве и слухам,
они, как вещь из пыльного угла,
нас извлекли и на свету теперь
рассматривали заново - в упор,
растерянных, моргающих спросонья,
и видели - да, видели испуг,
готовность избежать любой ценой
напоминаний о недавних ссорах
и расхожденьях в мнениях - тем паче
их повторений. Видели покорность
тем, кто сильнее. Может быть, искали
следы презренья? Зряшная попытка.
Все заслоняли страхи, на презренье
тогда не то что б не хватало сил,
но и причин испытывать его
не находилось - трудно презирать
тебя прихлопнувших одним щелчком,
одним движеньем пальца. Главный страх -
страх смерти - заполнял собой, казалось,
все комнаты, выдавливая воздух.
Мы мучались удушьем. Наконец,
один из них прошелся вдоль стены
и распахнул все окна. Стало легче.

Хозяева, кривясь от отвращенья,
застывши в креслах в неудобных позах,
сидели молча. Понемногу мы,
осваиваясь, стали узнавать
их всех по одному, и имена
всплывали на поверхность. В середине
расположился Рональд - многословный
любимец дам, вальяжный, как паша,
с пышнейшими усами, с шевелюрой
густых волос, которым седина
случайная пошла бы. Чуть поодаль -
Стерн. Он, конечно, самый главный здесь -
заметно по всему: по властным складкам,
по неподвижности зрачков, по силе
молчанья. За спиною у него -
Антоски... Дальше следовали лица,
нам неизвестные - вернее где-то
мы их встречали, но по именам
припомнить не могли. Затем - опять
знакомая фигура: хитрый Моно,
подслеповатый щуплый старичок,
столь безобидный внешне, но с внезапно
колючим взглядом - острым злым лучом,
пронзающим насквозь через пенсне
и собеседника, и все пространство
за ним, и вовсе не теряя силы
при этом - изготовясь поразить
других, рискнувших под него попасть,
как под иглу. Вполне спокойный, впрочем.
Спокойней всех других. И рядом с ним -
и неизменно рядом с ним - Корзон,
хозяин здешних денег. Наконец -
чуть в отдаленьи, замерший  в неловкой,
как будто нарочитой, странной позе, -
Роше, почти что юноша, почти
столичный франт, когда бы не усмешка
и не наклон холеной головы -
в столице так не смотрят... Время шло.
Они молчали, будто не желая
нарушить тишину. В конце концов,
Стерн встал и, зорко поведя глазами,
как будто убеждаясь, что удушье
нам больше не грозит, заговорил,
неторопливо сплевывая фразы,
о том, как в пору юности своей,
давным давно, они боготворили
наставников своих, как подражали
их увлеченности, манерам речи,
чудаковатым быстрым голосам,
порывистым движеньям, неприятью
пустых словес... Потом, за много лет
скитаний, поражений, страшных битв
и, наконец, побед, прихода к власти,
потери власти, вновь завоеванья
локального Олимпа, он не раз
их представлял шагающими с ним
в одном строю, бок о бок, представлял
беседы с ними в жуткие минуты
опасности, быть может, вечера
в укрытиях, на склонах диких гор...
"Вам не понять, " - он обращался к нам, -
"вам не понять, как скрашивает пытку -
бессильных ожиданий, неудобств,
разнузданных гонений - ощущенье,
что где-то есть достойные тебя,
достойные усилья твоего,
твоей идеи. И далекий образ
наставников моих всегда служил
тем талисманом, тем напоминаньем,
недремлющим спасителем надежды,
которые так трудно отыскать
в порочном, лживом мире..." - Помолчав
он посмотрел в окно, прошелся вдоль
стены с камином, коротко взглянул
на нас и, отвернувшись, обернувшись
опять к окну, продолжил: "Каждый опыт
несет в себе, пусть крохотную, часть
какой-нибудь потери - трату сил,
потерю веры, легкости движений,
порою - жизни. Мы бы не хотели, " -
он взял почти официальный тон, -
"мы б не хотели, чтоб из наших с вами
столь кратких и, не побоюсь сказать,
столь неприятных опытов родились
потери, что почти невосполнимы.
Так мне бы не хотелось вдруг расстаться
с тем образом моих учителей,
что был всегда со мной. "  "Не то, чтоб вы, " -
он продолжал, помедлив, - "так уж были
похожими на них, но что-то в вас
их повторяет..."  "И, конечно, если, " -
сказал он быстро, - "если мне придется
расстаться с чем-то столь мне дорогим,
то я - то все мы, " - он окинул взглядом
своих безмолвных спутников, те хмуро
кивнули, - "все мы не дадим виновным
остаться при своих. За око око.
Вот так. А вам, поверьте, господа,
есть что терять..." - он повернулся к нам
и пристально вгляделся в наши лица,
в которых все читалось без прикрытья:
растерянность, покорная тоска
и ужас, поднимающийся снизу
от живота - никто не сомневался,
что это приговор. Стерн постоял
с минуту, не спеша переводя
холодный взгляд на каждого из нас
по очереди. Видимо, осмотр
его не очень вдохновил. Но он
ничем не выдал разочарованья
и, повернувшись, отошел назад
к своим колегам. Все сидели молча.
Вдруг, будто бы откликнувшись на чей-то
короткий знак, один из них вскочил
поспешно и в почтительном вполне
любезном тоне кратко сообщил,
что нам дается шанс - его слова:
"дается шанс" - исправить впечатленье
от прошлых неудач. Конечно, шанс
последний - "вряд ли кто еще захочет
возиться с теми, кто своим упорством -
упрямством - хочет противопоставить
себя разумной власти - или власти
разумного, разумных, как хотите..."
И сел. И снова в зале расплылось
молчание. Хозяева глядели
на нас, как на занятный экспонат,
а мы глотали воздух, словно рыбы
на берегу - но в тайных уголках
душ наших просыпались, шевелились
какое-то животное чутье,
звериный нюх, которые вовсю -
вовсю уже обшаривали местность,
ища пути к спасенью. И опять
поднялся Стерн. Мы сжались. Но в лице
его пропала прежняя жестокость.
Стерн стал задумчив - словно наблюдал
события в далеком измереньи,
не видном прочим. Словно сам с собой
о чем-то рассуждал, еще не зная,
пустить ли собеседников туда,
где, может, к обсужденью не готовы
ни явь, ни грезы. И, казалось, в тех
неведомых местах, куда смотрел он,
не отрываясь, не могло таиться
опасностей для нас, хотя умом
мы понимали, что они - везде,
куда ни дотянись. О чем ни думай.


                            4

"Но, господа, позвольте пояснить, " -
сказал он сухо, - "пояснить, о чем
вообще ведется речь, - чтоб вы потом
причиною возможных неудач
не посчитали бы - ни недомолвки,
ни сложность толкований... Вся идея
достаточно прозрачна: чем живут
немногие, поднявшиеся над
толпой? Что отличает их от многих?
Что признак их? Ответ понятен: власть,
особое сверлящее чутье
способных к власти, что, назло подвохам,
назло интригам, своеволью прочих
неутомимо выверяет путь
по острой кромке, тонкому шнуру,
не снящимся иным канатоходцам.
Чутье, определяющее в миг
единственный устойчивый баланс,
не вычисленный вящими умами, " -
он коротко кивнул - не нам, себе,
но, будто в нашу сторону... - "Событья
неисчислимы. И бесповоротны.
И происходят слепо, бестолково -
порою даже, будто бы, назло
властителям - но, слитые в одно,
они не могут вырваться из стройной,
той безупречно замкнутой вселенной,
что нами уготована для них.
И мы, " - он оглядел своих коллег, -
"мы лишь одни способны видеть мир -
пусть небольшой, пусть сколь угодно тесный,
но наш - способны видеть все границы
без искажений, и любая часть
вселенной нашей выстрадана нами
и потому лишь нам принадлежит,
кто б ни считал иначе... Тяжкий груз, " -
он помрачнел, - "но что сравнится с честью
владеть своей вселенной, все законы
которой не известны никому
другому. И физическая узость
границ не принижает красоту,
гармонию, соизмеримость линий,
как скудное пространство полотна
не сковывает творческую волю
художника - и крохотный шедевр
способен жить века. И проживет.
И восхитит потомков. Так и наш
скалистый остров, неизвестный многим,
затерянный в неназванных морях,
достоин восхищения не меньше,
чем громкие империи в просторах
материков. Лишь по одной оси
определяют верные масштабы
шедевров. По оси прошедших дней
откладывают злые промежутки,
отсчитывают сумрачные годы
борьбы, измен, сомнения в себе -
все то, что разъедает изнутри
гармонию вещей вселенной нашей,
плод нашей власти - и ее предмет,
и содержанье... Мы уже близки -
не к идеалу, нет, но к совершенству
реального. Остались позади
десятилетья тягостных усилий,
попытки, безуспешные порой,
создать себе плацдарм, создать остов
грядущего расцвета - много лет
с оружием в руках, без сна, без дома...
Затем - недоуменье от страны,
казалось, начисто лишенной воли,
послушной каждой букве, и при том -
не раскрывающей своих секретов
тем, кто пришел спасти, вести вперед..." -
Стерн помолчал. - "Мы начинали здесь
мальчишками. Мы выросли на этом
клочке земли, потерянном почти
на каждой карте. Но когда потом
мы стали у штурвала, повели
наш остров - мы его считали нашим
без оговорок, - повели, как шхуну,
борясь за жизни всех, кто на борту,
нам стало ясно: мы чужие им,
зависящим от нас, как от всего
вокруг - от перебоев с пропитаньем,
от фокусов погоды, от разбоев
таких же, как они, трусливых крыс... -
Да, трусость их, готовность к подчиненью,
готовность унижаться перед каждым,
кто чуть смелей, наполнили тоской
те наши дни. Казалось - нам достался
такой негодный, скучный матерьял,
что силы тратить не на что. Прошло
чуть больше года, прежде чем рутина
дневных забот смягчила наши мысли
и примирила с неизбежным: да,
народ, обретший нас, не станет тут же
достоин нас - не посчитайте за
нескромность - но и в нем, в его невзрачных
деяниях, стремленьях - в чем хотите -
есть что-то непростое. Мир непрост
в любом отдельно взятом уголке
пространства - в нашем он непрост, пожалуй,
вдвойне: во-первых, слишком много войн
случалось в прошлом - знаете, привычка
к оружию живуча, во-вторых,
огромное количество судов
во всех портах из самых разных стран -
торговля, делать нечего, - а с ними
все удовольствия: матросы, шлюхи,
крамола, незнакомые болезни...
Весь спектр. К тому же, климат: урожай
в опасности почти любую зиму,
что добавляет нервов. И народ
по большей части утомлен, забит,
что объяснимо, но, при том, в какой-то
чахоточной подвижности ума
ему не отказать. Конечно, это
едва ли может броситься в глаза
при шапочном знакомстве. Даже нам
понадобилось время, чтоб понять,
что все не так устойчиво, как может
хотелось бы: за трусостью и ленью
скрывается упрямство - слишком много
упрямства - с той плебейской хитрецой,
которую не вывести. Пришлось
немало потрудиться, прежде чем
все стало на места - и мятежи
в окраинных селеньях поутихли,
и прикусили злые языки
говоруны в портах и городских
трущобах. Я считаю, что с задачей
мы справились достойно - без особых
потерь, по крайней мере, без таких,
что не восполнить... Вскоре наши дни
заполнились обычными делами
спокойного правления: казна,
налоги, урожаи - как в любом
нормальном государстве. Десять лет,
мелькнувшие, как краткие мгновенья,
прошли довольно мирно, и сейчас
едва ли что-то угрожает миру...
"Так вот, " - Стерн продолжал, - "за десять лет
мы многого добились, и понятно
желанье наше оградить себя -
и остров, и его благополучье -
от всяческой случайной суеты,
идущей изнутри ли, из дворца
(завистники, понятно, интриганы
не переводятся), а то - из дальних
окраин, из укромных уголков,
где сами мы когда-то рыли норы,
мечтая о великом. Десять лет -
немалый срок, в нем уместилось много,
и хочется порой взглянуть на плод
своих усилий, как на завершенный
этюд. И ощущенье таково,
что завершенность - вот она, почти
достигнута, лишь капли не хватает,
чтоб формы обрели благую твердость
застывшего предмета - то волненья
на южном беспокойном берегу,
то заговор в войсках... И почему, -
когда иным великим мастерам
легко перевести нестойкий гипс
своих творений в бронзу, на века
сковав тугие мускулы атлета,
гармонию прекрасных женских тел
безжалостным металлом, - то для нас
еще никто не подобрал состав,
что мог бы зафиксировать в себе
свершенья наши?.. Грустно сознавать,
но факт - несправедливость налицо,
рецепта нет. Пусть в поисках его
мы где-то около уже, но чем
к победе ближе, тем труднее каждый
последний шаг. А нетерпенье жарче..."

Стерн замолчал. С горящими глазами
стоял он у окна и, глядя в ночь,
казалось, видел, как его потомки,
рассматривая жесткие остовы
какой-нибудь конструкции, вобравшей
всю мощь в себя, всю тяжесть, скуку, горечь
властителей их крохотной страны,
переживут еще раз то, что он
переживал сегодня. И упорный,
тяжелый взгляд не оставлял сомнений -
его затеи, пусть не веря в них
с такой же силой, может быть, совсем
не понимая, но разделят все,
кто рядом с ним, или - кого решит он
в затеи те втянуть, не озаботясь
ни слабостию их и ни причиной
их жалоб... Хмуро глядя в темноту,
Стерн все молчал, не тяготясь ничуть
нависшей тишиной. Через минуту,
откашлявшись, он повернулся к нам,
обшарил нас глазами и сказал
уже почти спокойно: "Ваша роль -
помочь нам в этом. Ваша роль почетна.
Попытки ваши поиграть в абсурд -
вы знаете, о чем я - столь нелепы,
что мы не будем больше вспоминать
об этом. И кому же как не вам...
Едва ли кто-то может усомниться...
Блестящий список бравурных заслуг...
Сам за себя..." - Стерн повернулся к двери.
Все встали и направились за ним,
борясь с зевотой. "Мы вернемся. Ждите. " -
сказал один из них через плечо,
и зала опустела. Зашумели
моторы... Мы сидели без движенья
пожалуй с полчаса. Уже давно
уехали машины. Ночь вздыхала,
как сытое животное, и мысли
не двигались, застыв на полпути.
И кто-то лишний, незнакомый нам,
ворочаясь внутри, скулил от страха -
высоким голосом, не умолкая.


                            5

Так снова, из безжизненных теней,
забытых там, где складывают тени
ненужные, в какие-то часы
нас превратили в действующих лиц,
небрежною, но властною рукою
подбросив роль. Пусть полную сомнений.
Пусть странную, но странностью своей
не тяготящую - любой позыв
прикладывать усилья был желанен
хоть тем, что поневоле заставлял
быстрее биться сердце. Как побег
отсюда прочь, что снова начал сниться.
Но до побега было далеко.
Наутро мы, готовые начать
немедля, пребывали в ожиданьи
нетерпеливом, но прошла неделя,
пока они решили появиться
пред нами вновь. То появленье было
шумнее прежних всех. Моторы выли
под окнами, как взмыленные звери
причудливых пород. И голоса,
что вырвались наружу из машин,
вначале показались незнакомы -
столь неожиданно звучали в них
развязность, дух разгула, полупьяный
напор - не тот значительный напор,
что выпестован властью, нет, скорее,
поток бравад, скрывающих усталость -
не слишком, впрочем, тщательно. И тут же -
мы не могли поверить - женский смех
взорвал пространство - много, много женщин
мерещилось внизу. Вскочив с постелей,
мы подбежали к окнам. Яркий свет
у главного подъезда выявлял
детали: суетящихся мужчин -
то были слуги, - выносящих что-то
из лимузинов, властные фигуры
хозяев наших, их красивых дам,
охранников, опешивших слегка
в горячке встречи... Вскоре голоса
раздались в доме, а через минуту
к нам постучались - пожилой слуга,
небрежно извинившись за вторженье
средь ночи, сообщил, что господин
X.Y. (из советников, лакей
высокого полета) ожидает
в приемной наверху. Мы одевались
в неловкой спешке, брились второпях,
толпились перед зеркалом, мешая
друг другу, окрыленные какой-то
бессмысленной надеждой. Наконец,
собравшись, мы предстали перед важным
X.Yком, и, вместе, через холл
с портретами, сквозь лабиринт приемных -
пустующих, казалось, много лет,
почти столетья, - задевая полы
чехлов на мебели, сдувая пыль,
пересекли всю нежилую часть
и оказались в западном крыле,
где раньше не бывали. Провожатый
оставил нас, растерянных, у входа
в большую залу. Сквозь лиловый драп
портьер невнятно доносился гомон
разгула. Туповатая охрана,
с глумливыми усмешками косясь
на нас, как будто недоумевала,
зачем мы здесь. От чужести всего
вокруг, от неизвестности, звенело
в ушах. Все мысли путались - от страха?
От духоты?.. Затем опять возник
X.Y., что-то коротко шепнул
охранникам, и, отодвинув полу
портьеры, со значительным лицом
впустил нас внутрь. Смущенно озираясь,
мы замерли, подавленные шумом
у самого порога. Мрачный зал
был, как сосуд, заполнен до краев
ярчайшим светом - от массивной люстры
под потолком, от тысячи других
источников, развешенных по стенам
в причудливом порядке. Потолок,
хоть не был низок, но давил, казалось,
на плечи, звук метался от него
вниз, к полу, растекался по паркету,
как мяч отскакивал от стен, волной
накатывался вновь - ошеломляя
с наскока, - и казалось, что толпа
гуляющих бессчетна, но на деле
зал был совсем не полон - человек
быть может двадцать занимали место
той сотни, что мерещилась снаружи.
Они сидели за великолепным
обеденным столом. Толпились слуги.
Из задней двери выносили снедь.
Застывшими хранителями тайн
в углах стояли, хмуры, неподвижны,
какие-то внимательные люди -
из личной стражи, видимо. В кругу
собравшихся царило оживленье,
вполне правдивое, их голоса,
их хохот не звучали нарочито -
и мы, приободренные чужим
весельем, понемногу приходили
в себя, из беспорядочного шума
выхватывая женские смешки,
раскатистый вальяжный баритон
кого-то из пирующих и голос -
знакомый голос, тот, который в нас