всего
охочая, свободная, как ветер,
достойная блистательных мужчин -
уверенных в себе до исступленья,
сдвигающих своей упорной волей
границы к цепенеющим морям,
не знающих ни жалости, ни страха, -
таких, как Стерн. Едва ли кто-то есть
еще похожий на него, и даже
пусть есть такой - едва ли совпадут
дороги наши с ним... Вы, к сожаленью,
застали Стерна в худшие его
минуты - на пути от перевала,
со склона вниз, и, что скрывать, подъем
уже не светит больше. Он стареет -
не телом, нет, стареет пониманьем
тех тупиков, что гонят от себя,
от своего сознания все те,
кому предписаны особый дар,
особая судьба. Но к ним ко всем,
скорей ли, позже, лучших не минуя,
какими-то забытыми ходами
просачиваясь, заползают в душу
назойливые вкрадчивые мысли -
о тщетности потуг, о небольшом,
но верном счастье, ждущем у обочин,
о равнодушьи мира (о котором
печешься), о проклятьи горьких лет,
о смерти... И, смешно, они должны
гнать от себя, неновые пускай,
но верные до самой сердцевины,
простые истины, любым из нас
понятные, но гибельные их
натурам неустанных гордецов,
стремящимся туда, где не ступал
никто другой, имеющим отвагу
не лгать себе - и тут же обреченным
все время лгать, отодвигая силой
настойчивый в занудной правоте
коварный образ ласковых чертог,
что ждут нетерпеливо. Или зависть
отодвигая прочь - ко всем живущим
обычной жизнью, радости свои
бесстыдно выставляя напоказ,
на обозренье прочим. Только как
ни бейся с этим, наступает день,
когда броня перестает спасать
от деревянных стрел, поистончившись
со временем, и, главный атрибут
любого понимания, усталость
берет свое - и в ласковых чертогах
вдруг новый появляется жилец,
один из многих, побежденных ими -
не до конца, но в главном... До конца
таких, как Стерн, не победить - они
не созданы для радостей иных,
чем те, что раздаются на вершинах,
предельно недоступных населенью
всех ласковых чертог. Но и назад
нет хода. Ход заказан... Стерн еще
не подошел к зловещему порогу,
переступи который - и уже
окажешься навеки с ярлыком:
"он сдался". Но шестым своим чутьем,
до совершенства доведенным в схватках,
он ощущает каверзную суть
его существованья. И, не зная,
что делать с этим - или понимая,
что ничего не сделать - грозный Стерн
хитрит с самим собой. Когда еще
никто не видел этого, я знала,
что началась дорога вниз со склона,
и нет развилок к новым перевалам,
лишь я одна, и он, заметив это,
так мне и не простил - и не простит,
но кто ему судья?.. Почуяв, как
привычный мир теряет глубину,
как что-то, ускользая меж ладоней,
не поддается - взгляду ли, уму -
Стерн заметался. Не имея средств
себя переменить, он стал пытаться
исправить мир, который для него
вдруг сделался непрочным. Появились
чужие люди в камерном кругу,
куда бы раньше их не подпустили
на выстрел. Голоса их стали крепнуть,
их мысли - утверждаться в новой роли
вершителей чего-то. Ну а те,
кто были рядом с ним, вдруг оказались
ненужными - мешающими даже
'притоку новой крови'. Постепенно
менялся примелькавшийся набор
дворцовых лиц... Вы угодили прямо
к развязке - самый верный и за ним
любимый самый, будущий преемник,
слетели с расшатавшихся лошадок
скрипучей карусели - под откос,
неловко кувыркаясь. Впрочем, вы
не зрителями были, а орудьем -
одним из многочисленных орудий
в ряду других, которыми умело
вели игру все те, кто распознал,
что Стерн слабеет. Вытеснить Антоски
с Роше непросто было им - и все ж
сумели... Тихо, вкрадчиво подбросив
абсурдную идею, расписав
невиданные ранее картины,
как свежий неизведанный рецепт
спасенья от рутинного сползанья
со склона вниз - нетерпеливый Стерн
на них попался. Да, звучит смешно,
но главный смысл абсурднейших затей -
в самом абсурде, не в затеях вовсе,
а тут уж режиссеры преуспели -
абсурда было вдоволь. А когда
все перемешано в невероятных
далеких от реалий сочетаньях,
когда все перевернуто вверх дном,
то самые устойчивые души,
бывает, не справляются с собой,
и самые трезвейшие умы
дают промашку. В том и был расчет.
Так и случилось - Стерн поверил тем,
кто все это придумал. Их напор
в конце концов неумолимо смял
казавшиеся прочными редуты
его благоразумья. Ну а вы -
вы стали тем зародышем абсурда,
что нужен был для дымовых завес
на поле боя - частью декораций,
одним из атрибутов... Впрочем, вас
побаивались - мало ль, что могли
вы выкинуть. Блестящие умы,
пусть даже затуманенные страхом,
всегда непредсказуемы. Но вы
не выкинули многого, как видно
из результата... Я вас не виню.
Я вас люблю, как я любила Стерна,
пока была ему нужна, - а вам
я так была нужна, никто другой
меня не заменил бы... Только Стерн
меня отбросил, как недобрый знак
напоминанья о хорошем прошлом
в виду дурного будущего, и -
и вы меня забудете, как символ
постыдных дней, считая, что со мной,
с воспоминаньем обо мне, растает
тот холодок, щекочущий внутри,
что много лет еще вас будет мучить
порою. Или, может, не сумев
простить, что я свидетелем была
той слабости, которой вы стыдитесь,
точнее - будете стыдиться после,
когда исчезнет страх... И вы, и Стерн,
при всей несхожести, смешны в одном
и том же: в туповатом неприятьи
простейшей мысли - слабостью своей
вы были мне дороже, чем любым
усильем воли, смелости, отваги.
В них далеки вы от меня, и мой
покорный голос вам не тешит душу
с такою силою, как доброта
моя вас покоряет, беззащитных
в минуты унижений... Самым лучшим
из вас знакомы черствые усилья
всех окружающих не замечать
в вас главного, как не ценить за то,
чем так сильны вы - так же безнадежно,
безмерно невостребованно все,
чем я могу ошеломить любого,
поверившего терпкому теплу,
что просится на волю. И способных
востребовать - все меньше, меньше, меньше..."

Кристина замолчала. Старый дом
был тих, как никогда - не гомонили
ни призраки, ни тени побежденных
когда-то здесь, ни залетевший вдруг
и мечущийся в цепком лабиринте
порыв степного ветра. Тишина
опутывала вязкою угрозой,
как непонятной мыслию. Казалось,
что мы одни в пространстве - никого
в нем не осталось больше, и никто
нас не отыщет здесь за пеленой
чужого горя, изощренных тайн,
бессмысленных, как вывернутый фокус.
Но - где-то далеко входная дверь
вдруг проскрипела, и, неумолимы,
чуть слышные вначале, а потом -
все различимее, как рокот волн
при наступленьи ночи, раздались
шаги и, гулко задавая ритм
сердцебиений наших, подтвердили
упрямый факт: да, кто-то шел сюда,
неся с собою беспокойный ворох
своих намерений - и с облегченьем
вздохнули мы, знакомую фигуру
узнав в дверях. Чуть сгорбившийся Стерн
стоял, неторопливо обводя
нас взглядом - и, порывисто вздохнув,
как тяжкий груз невысказанной меры
вдруг сбросив с плеч, Кристина поднялась
и подошла к нему, и обняла
его, как будто весь враждебный мир
оставив за собой, как верный страж,
последний свой редут оберегая -
и так они стояли, неподвижны,
минуты, годы - но потом, опять
собравшись с духом, время встрепенулось
и потекло вперед. Стерн, отстранив
Кристину, не спеша прошел к столу
с единственною лампой, попытался
прибавить света, подкрутив фитиль,
и, сморщившись досадливо, поставил
с ней рядом что-то странное. Раздались
щелчки - один, другой... Без передышки
блестящая серебрянная стрелка
качалась взад-вперед. Мы все глядели
на метроном, не в силах отвести
от стрелки взгляд. Мир стягивался в точку
на острие. Мучительные мысли,
казалось нам, выстраивались в ряд,
готовы подчиниться, как когда-то
готов почти любой. Почти. Любой.


                            14

"Подарок на прощанье, " - Стерн кивнул
на метроном, невозмутимо-четко
чеканящий мгновенья. Повернувшись
спиной, он замер на недолгий миг -
немного погрузневший, погруженный
в раздумья, нам неведомые. "Я," -
сказал он вдруг, - "я благодарен вам -
за то, что попытались. Получилось
не так, как я хотел, но что теперь
искать виновных. Больше всех виновен
я сам, наверно, а винить себя -
нет, не в моих привычках..." Отойдя
вглубь комнаты, Стерн повертел в руках
какую-то безделицу, небрежно
швырнул ее на стол и вновь нарушил
молчание: "Случалось ли кому
из вас когда-то подмечать, что тот,
кто втянут жизнью не в свою затею -
в затею, чуждую себе, - внезапно
становится ревнивейшим ее
защитником, очки вперед давая
любым другим? Престранный парадокс.
Трагичный иногда... И вот, Роше,
примкнувший к нам одним из самых первых,
почти вначале, - яркое его
и грубое, слепое воплощенье..."
"Роше был нетипичное дитя, " -
продолжил Стерн, чуть оживившись, - "вовсе
для наших мест не рядовой семьи.
Блестящий ум, богатство под рукой,
лицо, сводящее с ума красавиц -
чего еще желать. Но что-то в нем
перечило привычному пути.
Размеченная ровная дорога
лежала перед ним, и он с презреньем
ей пренебрег - в угоду ль своему
упрямству, заразившись ли идеей,
коварно подсмотревшею секрет
его души, околдовавшей душу,
чтоб поселиться там?.. Он удивлял
своей готовностью не видеть вещи,
способные убить любую веру
в, казалось, самых стойких, иногда -
жестокостью своей, и в том числе
к себе и к нам. Мы списывали это
на юный возраст, на горячность мыслей,
еще не вставших в стройные ряды,
отмахиваясь от него порой,
порой увещевая поостыть,
на старших глядя..." "Да, на старших глядя, " -
Стерн усмехнулся. - "Понемногу, впрочем,
его горячность, непреклонный пыл
наивности его вживались в нас
на удивленье прочно. Мы признали
их силу - в неуменьи, в нежеланьи
идти на компромисс, кривить душой,
свои мечты к свершеньям низводя,
а не наоборот. Он стал для нас
хранителем ценнейших из сокровищ -
желаний наших, нашего презренья
к тупому безразличью остальных,
той пылкости, что не смирить измором
и, пальцем тыча, в угол не загнать...
Конечно, страсть, какую ни возьми,
практичной не бывает, и Роше
едва ль годился в тактики, но их -
готовых терпеливо рассчитать
шаги, движенья - их всегда в достатке.
Недостает хранителей страстей -
поверьте мне. Лишь избранные могут
без устали нести внутри себя
костры, воспламеняющие воздух
вокруг, и пламени не дать погаснуть
ни на мгновение - под ледяным
порою душем проносить его,
соратников свирепо понукая,
неверящим кивая горделиво,
высокомерно, их превосходя
и зная это... Но любой поймет,
что пламя истончает изнутри
его несущих - требуя все больше
на свой прокорм. И в ход тогда идут
запасы из укромных закромов,
соломинки, которые хранятся
на случай бегства - и когда бежать
приходит срок, глянь, на за что уже
цепляться. Наверху, над головой
в прямоугольнике синеет небо,
но кто прыжком осилит высоту
того колодца? - Ноги вязнут в тине,
мертвеют плечи, и по скользким стенам
не выбраться наверх. И остаешься
с бушующим огнем лицом к лицу,
и он, привыкший к изобилью пищи,
теперь не присмиреет пред тобой...
Кто будет жертвой? Покажите пальцем..."

Стерн замолчал. Короткие щелчки
по одному срывались в тишину
и уносились прочь - наружу, в мир,
о нас не знающий. По одному
ошметки времени селились в доме -
устраивались, прочно обживались,
затем - старели, собирали вещи
и исчезали. Где-то за окном
кричала птица, надрывая голос.
Ей вторила другая - но без страсти,
той песней, что готова ждать века,
нетерпеливым холодно смеясь
в лицо, их ободрить не затрудняясь.
Мигала лампа. Глядя на нее,
Стерн вновь заговорил - не отдаленный
от нас, как раньше, но - на долгий вздох
приблизившийся к нам, на сжатый миг
шагнувший за невидимый пунктир,
что отделял его от прочих - всех,
с такой охотой устающих верить.

"Я верил в вас, " - он говорил, - "назло
разумным доводам - чужим, своим -
назло интриге, перенесшей вас
из пыльного уюта академий
сюда, в такую чуждую среду,
враждебную всем помыслам и жизням
таких, как вы. Но что интрига? - Вздор.
С нее слетает шелуха, лишь стоит
подуть слегка - как с доводов нелепых,
с невзрачных слов. И иногда под ней,
под шелухой, ты открываешь что-то,
невинно зародившееся там
намереньям исходным вопреки,
что поражает смелостью своей -
каким-то неожиданным узором,
которому, презренье позабыв,
ты можешь удивиться. И пускай
задумавшие это потирают
ладони - им, погрязшим в равнодушьи,
восторга удивленья не понять,
а значит - и путей не разглядеть,
безвестных до того. Из чепухи
рождается порыв, из удивленья
рождаются желания - и им
нет судей... Кто еще рискнет затеять
такое - позабыв о неудачах
империй громких, канувших в ничто,
историей отвергнутых владык,
премудрых летописцев, исчеркавших
тома бумаг, свидетельствуя нам -
рецепта нет, власть не отлить в металл,
не заморозить призрачных вселенных
во времени, на зависть и восторг
своим потомкам, - позабыв все это
и отвернувшись от окна, чтоб мир
за стеклами убожеством своим
не стал помехой, баловать себя
безумною надеждою, что ты -
ты сможешь... Да, ты сможешь - пусть орудья
не самой несгибаемой закалки
тебе достались, и твои друзья
скорей тебя готовы пожалеть,
чем рядом встать и в ту же даль вглядеться.
И пусть тебя обманывают люди,
которых ты пригрел - из их обманов
родятся неожиданные вещи
порою. И пускай людская слабость,
хоть ваша, например, всегда встает
преградою - не жалко попытаться
с ней сладить... Я не сладил в этот раз,
но я пытался. Слабость победила.
Ложь победила, глупая интрига
взяла призы - но жалко ли призов?
Завидны ли они на самом деле?
Что толку в них, когда, сиюминутны,
они становятся дурной поклажей
уже через конечное число
движений этой стрелки... Посмотрите -
щелк-щелк... И возражения смешны
становятся, и ненависть дряхлеет...
Щелк-щелк... И одиночество дряхлеет,
не подгоняя более хлыстом
упругим... Чем запомнится победа
через минуту? Через год? И чем
заменишь удивления порыв?
Ничем. Победы - суть обрывки слов,
которыми стараешься другим -
неглупым пусть, но столь ленивым духом -
хоть малую частицу передать
того восторга, что, наверно, ждет,
затерянный в неназванных морях,
своей минуты, чтоб наградой стать
понурым недоверчивым счастливцам,
сумевшим протолкнуться, ободрав
одежду о зазубренные грани,
меж тех щелчков - в мгновение, какому
конца не будет. Где покоя нет.
Где не боятся смерти. Потому
я верил в вас, как верил бы в любого,
кто волею, своею ли, чужой,
неважно чьей, вдруг оказался втянут
в затею, для которой ни названья,
ни смысла не придумано, но нет
предела ей, а значит - и сомненье
бессильно перед нею, и причин
не отыскать для отступленья перед
любой преградой. - И способен каждый
дойти туда, где в самых смелых снах
себя не увидал бы, и никто
судить не вправе, до какой черты
ему однажды дотерпеть случится..."

Стерн замолчал и повернулся к двери.
Мы жили жизнею его мечты,
какой бы ни была она теперь -
и нас не брали в эту жизнь, мы знали,
и больше не возьмут, не позовут
ни на одном из островов, куда б
нас ни забросил судорожный выверт
событий, приготовленных уже
там, впереди, о чем писать - не время.

Мы жили горечью его мечты,
ее ранимым существом, надеждой,
ее упорством - всем, чем через век
она воспрянет вновь, наперекор
и нам, и прочим - тем, кого оставят
вне почестей ее. Без колебаний.

Жалеть об этом? Или ободрить
себя недолговечностью мечтанья
любого, словно жизни, в каковой
не выдалось ни повода, ни срока
попасть на остров, где, сорвав покров,
в нее поверят знающие больше,
чем тот, кто ей живет. Опровергая
всех тех, что ей живут. Столь многих, многих.

Да, слишком многих. Так что верить страшно
тому, кто верит - слишком уязвим
он сам. Его призывы - суть слова,
его желанья - суть противоречья, -
дырявый парус, ненадежный облик, -
что восстают помехой пониманью
с такою легкостью, с такой охотой.

И лишь стихия может разорвать
порочный круг: когда нагрянут вихри,
рождая музыку, что выйдет громче,
слышнее, чем стенанья мудрецов,
чем шепот их, то и дырявый парус
потянет прочь, с собою торопя,
не упрекая и не ободряя,
давая фору, посылая знак,
отставших заставляя сожалеть,
оставшихся не вспоминая вовсе.

Потянет прочь - на острова, в моря,
где легкостью своей не соблазнит
сомненье, смятое внезапной силой
непобедимых бурь, слепых стихий,
перед которыми бессилен разум,
которым доводы смешны, как щепки,
разбившихся о камни кораблей,
которым безразличны сожаленья,
как жалобы неверящих. Как смерти...

Мы жили горечью его мечты.
Свистели ветры. Музыка гремела.
От яростного зова осмелев,
как парусник раскачивался дом,
скрипя победно, удалью своей
неназванным морям бросая вызов.

В тьму коридора, в темное пятно
Стерн уходил, прощальными словами
не затрудняясь, растворяясь в нем,
как путник незаконченных историй,
их оставляя тем, кто дочитать
еще способен. И на долгой ноте
звучал аккорд, не в силах сам с собой
расстаться. И утих, непобежденный.

Дом пел ему вослед. Великой грустью
дразнила песня, но влекла не всех,
отталкивая многих, отрицая
их стоны в такт, их голоса не в тон.
Оркестр привстал и опустил смычки,
и музыка звучала без смычков,
упрямые слова переплетая
канвою, вязью - но все тише, тише.

И в сумрачном, всклокоченном пространстве
как будто словом яростным гоним,
а может - призван им, оповещен,
Стерн скрылся, дирижеру не кивнув,
не обернувшись, не махнув рукой,
и нам не бросив взгляда напоследок.

И музыка пропала. Только ропот
далеких вихрей будоражил слух,
как чей-то неразборчивый призыв,
расслышанный уже, но смутным словом
вдруг обратившийся, себя решивший
овеществить, потом - переиначить,
начав все заново. И потому -
еще легендой до конца не ставший.

И, даже, не готовый к пересказу -
что б ни пытались выдумать себе
хулители его, апологеты,
его скитальцы и проводники -
все те, которым, будто, несть числа,
но, если приглядеться, как же мало
их, слышащих. И, право, как без них
в пространстве пусто. Темное пятно -
не более. И ничего за ним -
ни очертаний, ни огня, ни крика -
не разобрать. И даже имена
их, слышащих, не вспомнить второпях.
Да и зачем? Что имена? - Пустяк.
Ведь и моря, бывает, остаются
не названы. А если и придумать
названье, то понять не затруднит:
им, почему-то, поделиться не с кем.


1996-1999



(С) Вадим Бабенко, 1999