Вадим Бабенко
   Из книги "Гудвину и Кет"
     и
   Из книги "Двойник"
     и
  Разное 1996-1999




                        НА ОТДЫХЕ


               В провинции достанет кутерьмы,
               далекой от столичной суматохи,
               но все-таки отчетливой, и мы,
               неторопливо впитывая крохи
               покойного житья, не сознаем,
               насколько с нею слиты воедино
               зеленоватый скудный водоем
               и дикий сад, молчащий нелюдимо.

               Провинция по-прежнему мельчит
               сведеньем счетов, шорохом, повтором,
               оброненное слово не звучит,
               как сотрясенье воздуха, в котором
               нет глубины, но дышится ровней,
               когда бездумно сравниваешь длины
               уродливых полуденных теней
               на валуне осоловелой глины.

               Ничья вина, что тут невнятна речь,
               и в здешних снах не выделить курсива,
               и выбеленной скатерти не лечь
               под облако, глядящее спесиво,
               и не сыскать даров у алтаря -
               дорога обращается тропою
               в густой траве, иначе говоря -
               забвенье безмятежное, слепое

               ничто не ранит... Если только бунт -
               не разума, но чувства-одиночки -
               неловкий камень, всколыхнувший грунт,
               круг на воде, родившийся из точки,
               а после - неожиданный арест,
               когда решишь остаться на пределе,
               осунувшись от перемены мест,
               считая, что тебя и в самом деле

               никто не любит... Если только бог -
               фантазия, последняя опора,
               раздумий перепутанный клубок,
               певец души и врачеватель спора,
               который, вовсе не желая знать
               твоих тревог, усугубленных летом,
               спешит не обвинять, но назидать,
               чуть-чуть смеша серьезностью при этом.

               1991



                   НАБЕРЕЖНАЯ


        Московская река. Невольничья порода.
        Нахохлился причал на мелкую волну.
        Трудяга-пароход, не доверяя дну,
        уверенно кружит и не сбавляет хода.

        Изваянная плоть величьем давит брег,
        спускаются к воде извилистые трапы,
        задумчивые львы вытягивают лапы,
        не издавая рык и не смежая век.

        Гудит тяжелый шаг, и каменный молох
        чуть переводит дух, дойдя до середины,
        передают воде его усталый вздох
        торжественных зверей холодные седины.

        Блистательный сатрап взирает свысока
        на маслянный узор своих родимых пятен,
        дрожит в его руках невольница-река,
        ее послушен взгляд и выговор невнятен.

        Упрямый пароход все усложняет след,
        желание достичь опережает мысли,
        загадочно глядит шершавый парапет,
        и молчаливы львы, что надо мной нависли.

        1991



                          * * *


                  Три года уж тому долой
                  с тех пор, как мы ушли не вместе
                  из тех гостей, где под полой
                  бродили сумрачные вести,

                  от неуютного стола,
                  где льстили твоему задору,
                  и кошка про тебя врала,
                  ведя меня по коридору.

                  Уже стираются края,
                  действительность смыкает ставни,
                  не злит неискренность твоя,
                  забыт упрек ненужный давний,

                  лицом владеет полумрак,
                  и волосы скрывают плечи,
                  не вспоминаются никак
                  друзей двусмысленные речи.

                  Над всем - дремучесть суеты,
                  чужой халат на спинке кресла,
                  скопленья строк, в которых ты
                  уменьшилась, почти исчезла,

                  и если вспомнится надсад -
                  внезапно сорванная нота
                  три города тому назад,
                  моих отчаяний без счета -

                  то только как цветастый круг
                  забавных казусов, в котором
                  кошачий глаз метнется вдруг,
                  не удостоенный повтором.


                  Три года минуло уже.
                  Не давит сброшенное бремя,
                  перемудрив на вираже,
                  я вылетел в другое время,

                  все реже бьющее в виски,
                  той беспокойной жизни вторя,
                  где плыли желтые пески,
                  и к нам благоволило море

                  сентябрьское, и каждый звук
                  терзал дыханием неровным,
                  и все, что виделось вокруг,
                  казалось яростным, огромным,

                  и в этом буйстве величин
                  мы не сошлись на половине,
                  поверив тысяче причин,
                  которых не было в помине.

                  1991



                 ПРИВЕТ ПОВЕЛИТЕЛЮ СМЫЧКА


        Как живется тебе, горемыке, невежде, плуту,
        записному умельцу удачу хватать на лету
        и швыряться деньгой, разгильдяю чистейших кровей,
        хохмачу, критикану любой ипостаси моей?

        Не скрипит ли башмак, и не жмет ли штанина в паху,
        не взопрела ль щека на домашнем гусином пуху,
        да в собачьем тепле, и не душно ль на бабьих паях
        в бестолковых годах и почти незаметных краях?

        Восприми же привет от писаки, тетери, глупца -
        хоть за теплым пивком, поправляя мозги с утреца,
        под вирджинский дымок, понемногу сбавляя пары,
        близоруко взгляни на обрывок далекой поры.

        Чем ты жив до сих пор, не тоской ли по тем временам? -
        успокойся на том, что они не скучают по нам
        и закрыты для нас, как границы богатой страны,
        и на нашем распутье заказаны две стороны,

        но на третьей, зато, не бывает такой толкотни,
        как на всех остальных, - так давай, головою мотни
        и придумай удачу себе, негодяю, вруну -
        если даже смычок невзначай перепилит струну,

        и поверье падет и мелодию выбьет из рук,
        и в округе никто не подхватит надорванный звук,
        все равно ты окажешься прав - не единожды, нет,
        может, тысячу раз и, наверное, тысячу лет,

        как бы ворон ни пел, ни шептала б гадалка-карга,
        и вальяжный пророк ни манил бы куском пирога,
        потрясая мошной у высоких холеных палат, -
        ты не понял его? - ну да ты был всегда туповат, -

        как бы посвист ни гнул, пролетая над жухлой травой, -
        так что, дело за малым - всего-то мотнуть головой,
        да струну навострить, над тугим не робея колком,
        подзывая мотив, приютившийся под потолком.


        Как живется тебе, дураку? - Да и мне кое-как.
        Ладно, пиво допей и на теплую лавку приляг.
        Буду рад тебя видеть в убежище старом моем -
        мы подсядем к огню и фигуры расставим вдвоем.

        Я, конечно, зайду от ферзя - нелюбимый гамбит,
        наказанье твое, уж, наверно, тобой позабыт,
        но сноровка осталась, не так ли, Великий Хитрец? -
        верно, будет борьба, и случится ничья под конец...

        Ну так что, Повелитель Смычка, мы еще поскрипим?
        Не ленись же, пока, обозначенный бликом скупым,
        ухмыляется гном, и в безликую серую хмарь
        беззаботный сверчок запускает волшебный фонарь

        на гундящей струне, и пиликает флейта пока, -
        подтяни же колки и мотив умыкни с потолка,
        да над теплой золой потемневшие знаки сличи -
        и придет правота, и станцует сверчок на печи.

        1991



                     ПИЛИГРИМЫ


              Не спеша протекают реки,
              размывая, смягчая сроки,
              пилигримы смежают веки,
              пожелав усомниться в проке
              неусыпных скитаний, бдений,
              соскребает со стекол иней
              очень юный недобрый гений,
              утверждая безумье линий

              невозможного мира, рядом -
              неудачник, бредущий следом,
              или девочка с ясным взглядом
              на диване, покрытом пледом,
              цепенея, боясь огласки,
              под рукою змеятся краски,
              и слетают сомненья с губ,
              и рисунок выходит груб.



              Пилигримы взывают к богу,
              утомленно сдвигают плечи,
              не решаясь судить помногу,
              мудрецы разноликой речи
              называют словами вещи,
              из руин, из мирского хлама
              с убежденностью вящей, вещей
              выводя очертанья храма,

              что стоит, не давая миру
              опуститься до примитива,
              вдалеке своего кумира
              самозванцы творят ретиво,
              на беду, потрафляя вчерне
              жутковатым желаньям черни,
              имена ж увидавших храм
              до сих пор непонятны нам.


              Дуют ветры, срывая с крыши
              клочья кровли, привыкнув к стуже,
              пилигримы бредут, не слыша
              завывания их, и хуже
              им не будет уже, чем в пору
              начинаний, любви, разлуки,
              примыкая к людскому хору,
              воют ветры, и стынут руки,

              и, сжигая себя в обиде,
              воют ветры, по мерзлым тропам
              пилигримы бредут, не видя
              сожалений, застывших скопом,
              и сливаются с временами,
              узнаваемы всеми нами,
              и спешат отвести беду,
              исповедуясь на ходу.

              1989



                       ВАЯТЕЛИ


                Выносят камень на плече,
                стеная, льют железо, злато,
                читают псалмы при свече -
                протяжно, глухо, страшновато.

                Выходят к берегу. Прибой
                кивает, вспучивая пену,
                на несогласие с собой,
                как наказанье за измену.

                Растет волненье. Вдалеке
                штормит, и, выброшен на сушу,
                взбираясь боком по руке,
                уродец-краб пытает душу.

                Они молчат. Повременив,
                черту подводят без истерик.
                Закат, задумчиво-ленив,
                неслышно покидает берег.

                Снимают фартуки с себя,
                дерут скребками, мучат тело.
                Ласкают женщин, не любя -
                надрывно, хмуро, неумело.

                Гонимы пустотою мест,
                встают в отчаяньи. Уходят.
                Идут по склону, ищут крест,
                креста, однако, не находят

                и возвращаются к огню.
                Глядят в огонь, сличают запах,
                нимало не прощая дню,
                себе и всем. На мягких лапах

                крадется зверь. Стреляют в ночь.
                Не целясь, ранят наудачу.
                Несчастный убегает прочь.
                Сидят, прислушиваясь к плачу

                подранка, слушают себя,
                встают, бредут, пинают кочки,
                ласкают женщин, не любя,
                потом - творят поодиночке

                и забываются. Покой
                отчетлив, грезится удача -
                не в перемирии с собой,
                но в избавлении от плача.


                Труба разносит голос, крик.
                Встают. Не ропщут. У порога
                находят ощупью тупик,
                где начинается дорога.

                Потом - сбиваются гурьбою
                в открытом месте, на виду,
                потом - зовут меня с собою
                в свое отечество. Иду.

                В низине различаю мрак,
                остаток ночи, морось, сырость,
                фонарь, скучающий барак,
                деревья, впавшие в немилость

                к плохой погоде. Налегке
                они выходят, жмутся в кучу,
                потом - спускаются к реке,
                скользя по ненадежной круче.

                Выносят камень. В темноте
                гремят большим, тяжелым, грубым.
                Мне кажется, они - не те,
                кто звал меня, но чьи-то губы,

                приблизясь к уху, подают
                неслышный знак - дыханье, шорох? -
                В низине ангелы поют,
                лисицы оживают в норах,

                они творят - под рокот, гром,
                мешая всхлипы, струи, блики,
                летит со склона камень, лом,
                зверье, захлебываясь в крике,

                спешит спастись. Но вот уже
                светает, сполохи бледнеют,
                дымится мясо на ноже,
                над морем тучи пламенеют,

                влача багровые края,
                источник сбрасывает воды,
                в себе несдержанность тая
                до обретения свободы.


                Я вижу, как бредут они
                в своих одеждах сирых, серых,
                собою заполняют дни
                и уменьшаются в размерах.

                Они проходят сквозь меня,
                спешат, проталкиваясь мимо,
                на перепутьях гомоня
                уже почти неразличимо,

                в необозначенном своем
                недолгом ангельском мотиве
                ступают в каменный проем
                и исчезают в перспективе.

                1991



                          СОН


         Озеро - будто карта, вынутая из рукава
         фокусника, который
                        остался не виден свету,
         тут пересушен воздух, и не растет трава,
         скармливая пространство
                             желтому злому цвету,


         в этой местности время не замечает вех,
         губит само себя и образует кокон,
         ненароком забредший звук
                              напоминает смех,
         рвущийся невпопад из полуприкрытых окон


         той заброшенной жизни, из которой сюда
         я то ли сам забрел, то ли заманен кем-то,
         озеро цепенеет и блестит, как слюда,
         или оболочка от скомканной пачки "Кента".


         В этой угрюмой местности я не хочу тепла,
         мне отвратительно думать
                          о правде, добре, отваге.
         Озеро гладко, словно острый кусок стекла,
         о который обрежешься при первом неверном шаге.


         Мир демонстрирует мне свою правоту,
         суля, быть может, подачку
                            в сером простом конверте,
         и остается ждать, ощущая песок во рту,
         вяло ругать пейзаж и сильно бояться смерти.


         В этой местности я независим в своем бреду,
         тут, обретши свободу,
                            скликая себе удачу,
         бродят разные мысли и ищут свою беду
         меж людей, для которых я ничего не значу.


         Этим странным песчаным холмам миллионы лет,
         неподвижна вода, и, насколько хватает зренья,
         заливает пространство желтый недобрый цвет,
         выражая мне мимоходом свое презренье.

         1989



                          БОГ


               На яркий луг пролилась кровь,
               нарушив покой трав,
               и я с удивленьем увидел вновь,
               что он не всегда прав,
               а тех, рукокрылых, бьют на лету,
               вминая в песок прыть, -
               я понял, что он попал в маяту,
               которой не смог скрыть.

               Он слишком легко разрешил дню
               скостить для себя треть
               и долгую ночь доверял огню,
               который устал тлеть,
               но глядя в мир сквозь ночной мрак,
               смутивший его лик,
               никто не посмел ни подать знак,
               ни, даже, поднять крик.

               Мальчишки не могут сдержать дрожь,
               и каждый - его раб,
               они никому не простят ложь,
               что он иногда слаб,
               а женщина - та, из земных шлюх -
               не сводит с него глаз,
               и мы скучнеем, когда он сух
               и смотрит поверх нас.

               Миры куролесят, и тьма блажит,
               рождая поток смут,
               а лучший год уж давно прожит,
               и высший свершен суд,
               в пространстве глаза мечется блик,
               смущая ночной сон,
               и есть ощущенье, что пройден пик
               и что начался склон.

               Рожденный им, выползает век,
               и падает снег, наг,
               он смотрит из под тяжелых век,
               вершитель судеб, благ,
               на разных тех, что живут, любя,
               на потерявших стыд,
               он представляет средь них себя
               и, усмехаясь, спит.

               И падает снег, оттеняя тьму,
               легко торопя грусть,
               нам многое нужно сказать ему,
               но не сейчас, пусть
               он смотрит сны, и его покой
               хранит облаков тень,
               скрывая от всех до поры, какой
               на смену придет день.

               1990



                            ПИСЬМО


          Я не знаю тебя, и тебе невеликая честь
          получить заказным дополнение места и даты
          прозябанья пера, у которого если и есть,
          что поведать тебе в невеселую пору, когда ты
          удален на века, то лишь только негромкий привет
          из угрюмых широт, обступивших без лишнего грима
          пассажиров судьбы, потерявших обратный билет
          и глядящих с тоской на пейзаж, пролетающий мимо.

          Что сказать о себе? Жизнь пока не торопится, не
          порываясь вступить на паях в состязание с Летой,
          я б, наверное, выжил в любой, самой глупой стране -
          без особых хлопот до сих пор проживаю и в этой,
          никаких перемен, все святые на прежних местах,
          тот же хлам на дворе, та же осень и та же подруга,
          и коробят слова, проступая на смятых листах,
          и досужий совет не уводит с порочного круга.

          Мой читатель устал, да и, право, его ли вина
          в оскуденьи меня и, вообще, в ощущеньи упадка,
          и разумно признать, что, пожалуй, прошли времена
          нерастраченных дум, о которых поведано кратко
          в наших прежних строках - и, наверно, не стоит беречь
          полумертвый порыв и надежды, которых не стало
          в середине игры, изначально не стоившей свеч,
          как в стране дураков, что сама от себя подустала.

          Для чего ж я пишу? Для чего, для кого, не в пример
          легковерным друзьям, не имея прирученной цели,
          я уныло брожу в окруженьи безликих химер,
          отмотавших круги и слетевших в песок с карусели, -
          я не знаю, увы. Обезлюдев в провалах души,
          без особых заслуг ожидая, что время обронит
          хоть какой-то намек, я пока обретаюсь в глуши,
          дураками прощен и, боюсь, что иными не понят,

          и не понят тобой. Не суди. Без потуги на лесть
          согласимся на том, что у нас не получится спора,
          я кончаю строку, не надеясь на скорую весть,
          оставаясь, как есть, обладатель словесного сора,
          за который судьба обещает домчать до конца,
          как ворюга-таксист, собирая по рваному с носа,
          я не знаю тебя и прощаюсь, не видя лица,
          и готовлю ответ, до сих пор не расслышав вопроса.