ил ее на голову Эвы.
   Эве показалось, что голова ее раскололась. В глазах у нее потемнело,  а
земля ушла из-под ног. Она поднесла руку  к  глазам  и  рухнула  у  лафета
пушки.



21

   Когда Эва очнулась, вокруг стояла мертвая тишина. Где она?  Не  помнит.
Открыв глаза, Эва  осмотрелась.  Постепенно  начала  приходить  в  себя...
Разбитая бревенчатая постройка... Между бревен видно ясное, залитое лунным
сиянием небо и сверкающие звезды. Под поясницей  что-то  острое,  твердое.
Голова лежит в чем-то холодном, мокром...
   Она просунула под спину одеревеневшую руку, нащупала щебень и  холодное
чугунное ядро величиной с яблоко.
   И тогда в голове у нее прояснилось.
   Тишина. Стало быть, сражение окончилось. А кто  же  владеет  крепостью?
Турки или венгры? На помосте слышатся ровные шаги караульного.  Раз,  два,
три, четыре...
   Эва попробовала встать, но голова у  нее  была  точно  свинцом  налита.
Приподнявшись с трудом, она увидела, что находится около  башни.  Рядом  с
ней лежит ничком какая-то женщина, а неподалеку - солдат в синем ментике и
без головы.
   Господи помилуй! Что, если турок восторжествовал?
   В щели между бревнами пробивался красноватый  свет  фонаря.  Все  ближе
раздавались чьи-то шаги. Послышался хриплый мужской голос:
   - Оруженосца возьмем сперва или женщину?
   Слава богу! Венгерская речь!
   - Обоих, - ответил второй.
   - А все же оруженосец...
   - Что ж, возьмем первым оруженосца. Господин капитан еще не спит.
   И они остановились перед Эвой.
   - Ко дворцу понесем или к остальным?
   - К остальным. Такой же мертвец, как и другие.
   Один взял Эву за ноги, другой - под мышки и положили на носилки.
   Эва заговорила:
   - Люди!..
   - Глянь-ка, барич-то жив! Слава богу, господин Балаж! Тогда понесем вас
во дворец.
   - Люди! - пролепетала Эва. - Господин мой жив?
   -  Жив?  Как  же,  жив!  Сейчас  господину  капитану  цирюльники   ногу
перевязывают.
   - Да я спрашиваю про лейтенанта Гергея.
   - Про Гергея?
   И носильщики толкнули друг друга:
   - Бредит.
   Крестьяне поплевали себе на ладони, взялись с двух концов за носилки  и
подняли их.
   - Люди! - почти крикнула Эва. - Ответьте мне: жив ли господин лейтенант
Гергей Борнемисса?
   Вопрос был задан так властно, что оба крестьянина ответили разом:
   - Понятно, жив!
   - А ранен?
   - В руку и в ногу.
   - Несите меня к нему.
   Крестьяне остановились.
   - К нему? - переспросил один и крикнул наверх караульному: - Эй, герой!
Где господин лейтенант Гергей?
   - Что надо? - послышался сверху голос Гергея.
   - Ваша милость, здесь оруженосец Балаж. Он хочет вам что-то сказать.
   Послышались медленные шаги. Гергей, прихрамывая, спустился по лестнице.
В руке у него был фонарь. В фонаре горела свеча.
   Он остановился у нижней ступеньки и сказал, обращаясь к кому-то:
   - Да разве это мыслимо! Мертвецов столько, что  их  и  за  два  дня  не
уберешь!
   - Не то что за два, а за четыре не уберешь, -  ответил  кто-то  хриплым
голосом.
   Фонарь приблизился.
   - Снимите с меня шлем, - сказала Эва.
   Крестьянин поднес руку к ее подбородку и взялся за пряжку ремешка.
   В эту минуту подошел и Гергей.
   - Бедный Балажка! - сказал он. - Как я рад, что ты жив!
   Крестьянин  попытался  отстегнуть  и  снять  шлем,   но   Эву   обожгла
нестерпимая боль.
   - Ой! - крикнула она не своим голосом.
   Подкладка шлема прилипла к окровавленным волосам, а крестьянин не знал,
что у оруженосца рана на голове.
   Гергей поставил фонарь, наклонился.
   Эва увидела, что лицо Гергея черно от копоти, усы и ресницы опалены, на
правой руке толстая перевязка.
   Но ее лицо тоже было неузнаваемо -  на  нем  запеклась  кровь,  налипла
копоть. На этом окровавленном темном лице светлым пятном выделялись  белки
глаз.
   По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в
тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в  окне  дворца  вот
эти самые глаза.
   Они не отрывали друг от друга взгляда.
   - Гергей! - тихо промолвила женщина.
   - Эва! Эва... Как ты попала сюда?
   В  голове  молнией  пронеслось  все,  что  он  слышал  о  своем   сыне,
вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены,  которую  принял
за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея  самое  горестное.  И  по
закопченной от пороха щеке его покатились слезы.



22

   Три дня таскали турки мертвецов после этого страшного приступа. Таскали
их и дервиши, и невооруженные асабы.
   У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во  рвах  стояли  лужи  крови,
кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов
валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли,  пики,  стрелы  и  ружья.  Кругом
стоял ужасающий трупный смрад.
   День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен  наружных
укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли  на
третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи  слетевшихся
воронов.
   Но и венгров погибло много.  Наутро  после  приступа  священник  Мартон
пропел  Absolve  Dominet  [католическая  молитва]  сразу  над   тремястами
покойниками.
   Триста  мертвецов  лежали  длинными  рядами  вокруг  братской   могилы.
Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с
ним лежали обезглавленный старик  Цецеи,  восемь  лейтенантов,  оруженосец
Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский  кузнец  Гергей
Гашпарич, жена Ференца  Ваша,  женщины,  девушки  и  много,  много  других
окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать.
Вот одна только голова, а рядом - только рука или окровавленные  лохмотья,
а в них обутая в сапог нога.
   На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры.  Сам  Добо  стоял  с
непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.
   Когда  священник  окропил  покойников  святой  водой,  заговорил  Добо.
Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.
   - Сняв шлем, стою я  перед  вами,  дорогие  мои  соратники,  свершившие
геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело.
Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен
ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные  герои,
боевое знамя крепости.  Вы  пали  за  родину.  Вам  уготована  награда  на
небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля
Иштвана.
   И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.
   С неба белыми хлопьями падал снег.


   Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а
лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня  и  поскакал  к  Шандоровской
башне.
   Защитники крепости больше не чинили  стен,  а  стояли  и  сидели  возле
проломов.
   Был сумрачный осенний день.
   Турецкие пушки грохотали беспрерывно.
   - Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки,  -
сказал Добо оруженосцу. - А я поеду к Старым воротам.
   Криштоф - один глаз его был завязан белым платком - поехал верхом.
   У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по
стене прямо к Борнемиссе.
   У одного пролома в  него  попала  пуля.  Мальчик  свалился  на  помост,
засыпанный осколками камня.
   Караульный крикнул Золтаи:
   - Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!
   Потрясенный Золтаи взбежал на стену.  На  груди  мальчика  расплывалось
кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова
мальчика упала, солдат снял с нее шлем.
   - Ступай скорее к господину  коменданту,  -  приказал  Золтаи  солдату,
прижав к себе Криштофа, - доложи ему...
   Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало  взглянув
на Золтаи, он пробормотал:
   - Доложите ему, что я умер.
   Он вздохнул и умер.
   На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах  и
склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.
   - Будем начеку! - сказал с тревогой Добо. - Как бы  они  не  подстроили
нам какую-нибудь новую каверзу.
   И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.
   На стене трудно было  стоять,  камни  осыпались  под  ногами.  Крепость
напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.
   Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и
вдруг кто-то сказал:
   - Они ушли...
   Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:
   - Ушли! Ушли!
   Потом с нарастающей радостью:
   - Ушли! Ушли!
   Но офицеры никого не выпускали из крепости.
   Через четверть часа  после  восхода  солнца  караульные  доложили,  что
какая-то  женщина  просится  в  крепость.  По  черной  шелковой  парандже,
закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.
   Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле  с  высокой
лукой  сидел  маленький   венгерский   мальчик.   Мула   вел   под   уздцы
подросток-сарацин лет пятнадцати.
   Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже  не
было!
   Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где  были  прежде  ворота.
По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:
   - Добо! Добо!
   Добо стоял на высокой груде камней,  вздымавшейся  на  месте  ворот,  и
поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это
мать маленького Селима, а услышав, что  она  выкликает  его  имя,  хромая,
спустился с развалин.
   Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову  и,  стоя  на  коленях,
подтолкнула к нему венгерского мальчика.
   - Селим! Селим! - молила она, протягивая руки.
   Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки,  в
руке - деревянная лошадка.
   Добо положил руку на голову ребенка.
   - Как тебя зовут, сынок?
   - Янчи.
   - А фамилия как?
   - Борнемисса.
   Вздрогнув от радости, Добо повернулся к Шандоровской башне.
   - Гергей! Гергей! - закричал он. - Бегите скорее к господину лейтенанту
Гергею!
   Но Гергей уже сам мчался с башни.
   - Янчика! Янчика мой! - все повторял он со слезами на глазах.
   Он чуть не задушил ребенка в объятиях.
   - Пойдем к маме!
   Турчанка вцепилась в мальчика обеими руками. Вцепилась, точно орлица  в
ягненка.
   - Селим! - кричала она, вращая глазами. - Селим!
   И видно было, что она готова растерзать ребенка, если не получит своего
сына.
   Минуту спустя из дворца выбежала Эва в развевающейся нижней  юбке.  Лоб
ее был обмотан белым платком, но лицо разрумянилось от радости. Она тащила
за собой маленького турецкого мальчика. Малышка Селим был в своем  обычном
турецком платье и держал в руках большой ломоть белой булки.
   Обе матери кинулись с распростертыми объятиями навстречу своим детям.
   Одна кричала:
   - Селим!
   Другая:
   - Янчика!
   Женщины упали на колени перед  детьми,  каждая  обнимала  своего  сына,
целовала, не могла на него наглядеться.
   И, стоя на коленях, они обменялись  взглядом  и  протянули  друг  другу
руки.


   Турки и в самом деле бежали.
   Варшани, пришедший в крепость сразу вслед за матерью Селима, рассказал,
что паши хотели еще раз пойти  на  приступ,  но  когда  сообщили  об  этом
янычарам, те побросали оружие перед шатрами пашей и закричали в ярости:
   - Не станем сражаться дальше! Хоть всех повесьте, а не станем! Аллах за
венгров! Против аллаха не пойдем!
   Ахмед-паша, плача, рвал свою бороду на глазах всего войска.
   - Коварный негодяй! - кричал он Али-паше. - Ты назвал Эгерскую крепость
ветхим хлевом, а защитников ее  -  овцами.  Теперь  сам  ступай,  расскажи
султану о нашем позоре!
   Если бы не вмешательство беев, паши подрались бы перед всей ратью.
   Турецких офицеров пало великое множество. Велибея унесли с  поля  битвы
на носилках. Дервиш-бея ночью нашли у стен крепости полумертвого.
   В турецком стане царило такое отчаяние и столько было там раненых,  что
еще не успели паши  дать  приказ  об  отступлении,  а  войско  уже  начало
отступать. Отряды, стоявшие под Фелнеметом, подожгли деревню  и  пустились
ночью в дорогу,  провожаемые  заревом  пожара.  Остальные  тоже  не  стали
дожидаться утра: побросали шатры, пожитки и устремились в путь.
   Невыразимая  радость  охватила  защитников  крепости   после   рассказа
Варшани. Люди плясали, бросали оземь шапки. Турецкие знамена выставили как
трофеи. Дали залп из пушек. Священник Мартон, подняв крест  к  небесам,  в
радости громко запел: "Te Deum laudamus" [католическая молитва].
   Он упал на колени, целовал крест, плакал.
   Из земли выкопали колокол. Перекладину, на котором он  висел,  положили
на два столба и зазвонили.
   "Бим-бом, бим-бом..." - весело звонил колокол.
   А посреди рыночной площади, подняв крест, пел отец Мартон. Вокруг  него
на коленях стоял народ. Добо тоже преклонил колена.
   Даже раненые вылезли из своих закутков и подземных  пристанищ,  добрели
до площади и тоже встали на колени позади остальных.


   Но вдруг Лукач Надь громко воскликнул:
   - За ними! Пес подери Мохамедово отродье!
   Воины глядели на Добо, сверкая глазами. Добо кивнул в знак согласия.
   И  сколько  осталось  в  крепости  коней,  на  всех  вскочили  солдаты,
вынеслись из ворот и поскакали вслед за турками в Маклар.
   А пешие рассыпались по шатрам. Собрали  уйму  пороха,  пуль  и  оружия.
Шатров же было так много, что и недели  спустя  их  все  еще  разбирали  и
перетаскивали.
   К вечеру верховые вернулись нагруженные добычей.
   Из защитников крепости в братской могиле покоились триста  человек.  На
охапках сена и соломы лежали двести  тяжело  раненных,  за  жизнь  которых
нельзя было поручиться.
   Были ранены и все старшие офицеры. Добо и Борнемисса - в руку  и  ногу.
Золтаи лежал пластом. У Мекчеи была целая коллекция ран и рубцов.  Волосы,
усы, брови, борода были у него опалены, так же как у Борнемиссы, у Добо  и
у большинства воинов. Голова Фюгеди была обмотана  повязками  -  виднелись
только глаза и уши. Недоставало у него и трех зубов - в  схватке  какой-то
турок выбил их булавой. Но Фюгеди весело перенес  утрату,  ибо  вместе  со
здоровыми вышибли и больной зуб.
   Ранены были все обитатели крепости - женщины и мужчины без  исключения.
Впрочем, нашелся один, не получивший ранений, - цыган Шаркези.
   Последнее донесение Шукана звучало так:
   - Господин капитан, честь имею доложить, что все большие пушечные ядра,
попавшие в крепость, мы собрали и пересчитали.
   - Сколько же их оказалось?
   - Не считая нескольких сотен, застрявших в стенах, -  двенадцать  тысяч
без пяти.



ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   О том, что случилось после осады, можно прочесть в исторических трудах.
Сам я тоже обратился к ним и коротко записал следующее.
   Когда Добо, еще до начала осады, обратился за помощью к собранию дворян
в Сиксо, то ему - вернее, Мекчеи, который представлял там Добо, - ответили
так:
   - Если вас мало, почему же капитаны не сложили с себя полномочия? А  уж
коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.
   Помня об этом, оба капитана после осады отказались от своих должностей.
   Весть о победе быстро облетела Запад. Европа рукоплескала и ликовала. В
Риме папа отслужил мессу. Король получал отовсюду письма  с  восторженными
похвалами по его адресу. Жители Вены ходили подивиться  на  захваченные  и
пересланные в Вену турецкие знамена (бархатный стяг Али-паши и до сих  пор
еще, верно, находится среди военных трофеев Габсбургов).
   Король отрядил в Эгер  старшего  капитана  Матяша  Сфорцию,  чтобы  тот
уговорил Добо и Мекчеи остаться комендантами  крепости.  Но  они  остались
непреклонны.
   - Мы выполнили свой долг, - ответил Добо. - Было бы куда лучше, если  б
и другие его выполнили! Передайте наше почтение его величеству.
   После этого король назначил на место Добо комендантом Эгерской крепости
Гергея Борнемиссу.