ыла предупреждена, агенты схвачены.)
     Провалы  в  работе  Шелленберга    компенсировались    его    умением
перспективно мыслить и четко анализировать ситуацию. Именно Шелленберг еще
в середине 1944 года сказал Гиммлеру, что самой опасной для  него  фигурой
на ближайший год будет не Герман Геринг, не Геббельс, и даже не Борман...
     - Шпеер, - сказал он, - Шпеер будет нашим самым главным  противником.
Шпеер -  это  внутренняя  информация  об  индустрии  и  обороне.  Шпеер  -
обергруппенфюрер СС. Шпеер - это министерство вооружения, это тыл и фронт,
это в первую голову концерн ИГ, следовательно, прямая традиционная связь с
Америкой.  Шпеер связан со Шверин фон Крозиком. Это - финансы. Шверин  фон
Крозик редко когда  скрывает  свою  оппозицию  практике  фюрера.  Не  идее
фюрера, а именно его практике.  Шпеер  -  это  молчаливое  могущество.  Та
группа индустрии, которая сейчас  создана  и  которая  занимается  планами
послевоенного возрождения Германии, - это мозг, сердце и руки будущего.  Я
знаю, чем сейчас заняты наши промышленники,  сплотившиеся  вокруг  Шпеера.
Они заняты двумя проблемами: как выжать максимум прибыли и как эти прибыли
перевести в западные банки.
     Выслушав эти доводы Шелленберга, Гиммлер впервые задумался о том, что
ключ к тайне, которую нес в себе Шпеер, он сможет найти, завладев  архивом
Бормана,  ибо  если  связи  промышленников  с  нейтралами  и  с   Америкой
использовал не он, Гиммлер, то наверняка их мог использовать Борман.



        18.2.1945 (11 часов 46 минут)

     Шелленберг увидел Штирлица в приемной рейхсфюрера.
     - Вы - следующий, - сказал Штирлицу дежурный  ад®ютант,  пропуская  к
Гиммлеру начальника хозяйственного управления СС генерала Поля, - я думаю,
обергруппенфюрер ненадолго: у него локальные вопросы.
     - Здравствуйте, Штирлиц, - сказал Шелленберг. - Я ищу вас.
     - Добрый день, - ответил Штирлиц, - что вы такой серый? Устали?
     - Заметно?
     - Очень.
     - Пойдемте ко мне, вы нужны мне сейчас.
     - Я вчера просил приема у рейхсфюрера.
     - Что за вопрос?
     - Личный.
     - Вы придете через час-полтора,  -  сказал  Шелленберг,  -  попросите
перенести прием, рейхсфюрер будет здесь до конца дня.
     - Хорошо, - проворчал Штирлиц, - только боюсь, это неудобно.
     - Я забираю фон Штирлица, - сказал дежурному ад®ютанту Шелленберг,  -
перенесите, пожалуйста, прием на вечер.
     - Есть, бригадефюрер!
     Шелленберг взял Штирлица под  руку  и,  выходя  из  кабинета,  весело
шепнул:
     - Каков голос, а? Он рапортует, словно  актер  оперетты,  голосом  из
живота и с явным желанием понравиться.
     - Я всегда жалею ад®ютантов, - сказал Штирлиц, - им  постоянно  нужно
сохранять многозначительность: иначе люди поймут их ненужность.
     - Вы не правы.  Ад®ютант очень нужен. Он  вроде  красивой  охотничьей
собаки: и поговорить можно между делом, и, если  хорош  экстерьер,  другие
охотники будут завидовать.
     - Я, правда, знал одного ад®ютанта, - продолжал Штирлиц, пока они шли
по коридорам, - который выполнял роль импрессарио: он всем  рассказывал  о
гениальности своего хозяина.  В конце концов  ему  устроили  автомобильную
катастрофу: слишком уж был певуч, раздражало...
     Шелленберг засмеялся:
     - Выдумали или правда?
     - Конечно, выдумал...
     Около выхода на центральную лестницу им повстречался Мюллер.
     - Хайль Гитлер, друзья! - сказал он.
     - Хайль Гитлер, дружище, - ответил Шелленберг.
     - Хайль, - ответил Штирлиц, не поднимая руки.
     - Рад  видеть  вас,  чертей,  -  сказал  Мюллер,  -  снова  затеваете
какое-нибудь очередное коварство?
     - Затеваем, - ответил Шелленберг, - почему ж нет?
     - С вашим коварством никакое наше не сравнится, - сказал  Штирлиц,  -
мы агнцы божьи в сравнении с вами.
     - Это со мной-то? - удивился Мюллер. - А впрочем, это  даже  приятно,
когда тебя считают дьяволом. Люди умирают, память о них остается.
     Мюллер дружески похлопал по плечу Шелленберга и Штирлица  и  зашел  в
кабинет одного из своих сотрудников: он любил заходить к  ним  в  кабинеты
без предупреждения и особенно во время скучных допросов.



        ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ                         (Черчилль)
__________________________________________________________________________

     Когда Гитлер в последние месяцы войны повторял  как  заклинание,  что
вопрос крушения англо-советско-американского  союза  есть  вопрос  недель,
когда он уверял всех, что Запад еще обратится за помощью  к  немцам  после
решающего поражения, многим казалось это проявлением характера фюрера - до
конца верить в то, что создало его воображение.  Однако  в  данном  случае
Гитлер опирался на факты: разведка Бормана еще в середине 1944 года добыла
в Лондоне документ особой секретности. В этом документе, в частности, были
следующие строки, принадлежавшие Уинстону Черчиллю: "Произошла бы страшная
катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость
древних  европейских  государств".  Он  писал  это  в   своем    секретном
меморандуме в октябре 1942 года, когда русские были не  в  Польше,  а  под
Сталинградом, не в Румынии, а возле  Смоленска,  не  в  Югославии,  а  под
Харьковом.
     Вероятно, Гитлер не издавал  бы  приказов,  карающих  всякие  попытки
переговоров немедленной смертью, узнай он о том яростном  борении  мнений,
которое существовало в 1943- 1944 годах между англичанами  и  американцами
по поводу направления главного удара союзных армий.  Черчилль настаивал на
высадке войск на Балканах.  Он мотивировал  эту  необходимость  следующим:
"Вопрос стоит так: готовы ли мы  примириться  с  коммунизацией  Балкан  и,
возможно, Италии? Надо точно отдавать  себе  отчет  в  тех  преимуществах,
которые получат западные демократии, если армии оккупируют Будапешт и Вену
и освободят Прагу и Варшаву..."
     Трезво думающие американцы понимали, что  попытки  Черчилля  навязать
основной удар по Гитлеру не во Франции, а на Балканах - сугубо эгоистичны.
Они отдавали себе отчет в том, что победа точки  зрения  Черчилля  сделает
Великобританию гегемоном на  Средиземном  море,  -  следовательно,  именно
Великобритания оказалась бы хозяином Африки,  Арабского  Востока,  Италии,
Югославии и Греции.  Баланс сил, таким образом,  сложился  бы  явно  не  в
пользу Соединенных Штатов - и высадка была намечена во Франции.
     Политик осторожный  и  смелый,  Черчилль  мог  бы,  при  определенных
критических обстоятельствах, вступить в  контакты  с  теми,  кто  стоял  в
оппозиции к фюреру, для создания единого фронта, способного  противостоять
рывку русских к берегам Атлантики, чего  Черчилль  более  всего  опасался.
Однако таких сил после уничтожения заговорщиков летом 1944 года в Германии
не оставалось.  Но, считал, Черчилль, всякий осторожный "роман" с теми  из
руководства рейха, кто пытался бы осуществить капитуляцию  армий  вермахта
на западе, был хотя и мало реален - в силу  твердой  позиции  Рузвельта  и
прорусских настроений во всем мире, - однако этот "роман" позволял бы  ему
проводить более жесткую  политику  по  отношению  к  Сталину,  особенно  в
польском и греческом вопросах.
     И когда военная разведка доложила Черчиллю  о  том,  что  немцы  ищут
контактов с союзниками, он ответил:
     -  Британию  могут  обвинить   в    медлительности,    дерзости,    в
юмористической аналитичности...  Однако Британию никто не может обвинить в
коварстве, и я молю бога, чтобы нас никогда не  смогли  обвинить  в  этом.
Однако, - добавил он, и глаза его сделались стальными, и только  где-то  в
самой их глубине метались искорки  смеха,  -  я  всегда  просил  проводить
точную  грань  между  дипломатической  игрой,  обращенной  на   укрепление
содружества наций, и - прямым, неразумным коварством.  Только азиаты могут
считать тонкую и сложную дипломатическую игру - коварством...
     - Но в случае целесообразности игра может оказаться не игрой, а более
серьезной акцией? - спросил помощник шефа разведки.
     - По-вашему, игра - это несерьезно? Игра - это самое  серьезное,  что
есть в мире.  Игра и живопись. Все остальное суетно  и  мелко,  -  ответил
Черчилль.  Он  лежал  в  постели,  он  еще  не  поднялся   после    своего
традиционного дневного сна, и поэтому настроение у него было благодушное и
веселое. - Политика в таком виде, в каком  мы  привыкли  воспринимать  ее,
умерла.  На смену локальной политике элегантных операций в  том  или  ином
районе мира пришла глобальная политика. Это уже не своеволие личности, это
уже не эгоистическая устремленность той или иной группы людей,  это  наука
точная, как  математика,  и  опасная,  как  экспериментальная  радиация  в
медицине.  Глобальная  политика  принесет  неисчислимые  трагедии    малым
странам;  это  политика  поломанных  интеллектов  и  погибших    талантов.
Глобальной политике будут  подчинены  живописцы  и  астрономы,  лифтеры  и
математики, короли  и  гении.  -  Черчилль  поправил  плед  и  добавил:  -
Соединение в одном периоде  короля  и  гения  отнюдь  не  обращено  против
короля; противопоставление, заключенное в этом  периоде,  случайно,  а  не
целенаправленно.  Глобальная политика будет предполагать такие неожиданные
альянсы, такие парадоксальные повороты в стратегии, что  мое  обращение  к
Сталину  22  июня  1941  года   будет    казаться    верхом    логики    и
последовательности.  Впрочем,  мое  обращение  было    логичным,    вопрос
последовательности - вторичен.  Главное - интересы содружества наций,  все
остальное будет прощено историей...



        18.2.1945 (12 часов 09 минут)

     - Здравствуйте, фрау Кин, - сказал человек, склонившись  к  изголовью
кровати.
     - Здравствуйте, - ответила  Кэт  чуть  слышно.  Ей  еще  было  трудно
говорить, в голове все время шумело, каждое движение вызывало тошноту. Она
успокаивалась только после кормления.  Мальчик засыпал, и  она  забывалась
вместе с ним.  А когда она  открывала  глаза,  перед  тем  как  все  снова
начинало вертеться в голове и менять цвета, душная  тошнота  подступала  к
горлу.  Каждый раз, увидев своего мальчика, она испытывала  незнакомое  ей
доныне чувство.  Это чувство было странным, и она не могла об®яснить себе,
что это такое.  Все в ней смешалось  -  и  страх,  и  ощущение  полета,  и
какая-то неосознанная  хвастливая  гордость,  и  высокое,  недоступное  ей
раньше спокойствие.
     - Я хотел бы задать вам несколько вопросов,  фрау  Кин,  -  продолжал
человек, - вы меня слышите?
     - Да.
     - Я не стану вас долго тревожить...
     - Откуда вы?
     - Из страховой компании...
     - Моего мужа... больше нет?
     - Я попросил бы вас вспомнить: когда упала бомба, где он находился?
     - Он был в ванной комнате.
     - У вас еще оставались брикеты? Это ведь такой дефицит! Мы у  себя  в
компании так мерзнем...
     - Он купил... несколько штук... по случаю...
     - Вы не устали?
     - Его... нет?
     - Я принес вам печальную новость, фрау  Кин.  Его  больше  нет...  Мы
помогаем всем, кто пострадал  во  время  этих  варварских  налетов.  Какую
помощь вы хотели  бы  получить,  пока  находитесь  в  больнице?  Питанием,
вероятно, вас обеспечивают, одежду мы приготовим ко времени вашего  выхода
- и вам, и младенцу... - Какой очаровательный карапуз... Девочка?
     - Мальчик.
     - Крикун?
     - Нет... Я даже не слышала его голоса.
     Она вдруг забеспокоилась из-за того, что ни разу  не  слышала  голоса
сына.
     - Они должны часто кричать? - спросила она. - Вы не знаете?
     - Мои орали ужасно, - ответил мужчина, - у меня лопались перепонки от
их воплей.  Но мои рождались худенькими, а ваш - богатырь. А богатыри  все
молчуны...  Фрау Кин, простите, если вы еще не очень устали,  я  бы  хотел
спросить вас: на какую сумму было застраховано ваше имущество?
     - Я не знаю... Этим занимался муж...
     - И в каком отделении вы застрахованы - тоже, видимо, не помните?
     - Кажется, на Кудам.
     - Ага, это двадцать седьмое отделение.  Уже значительно проще навести
справки.
     Человек  записал  все  это  в  свою  потрепанную   книжечку;    снова
откашлявшись, склонился к лицу Кэт и совсем тихо сказал:
     - А вот плакать и волноваться молодой  маме  нельзя  никак.  Поверьте
отцу троих детей. Это все немедленно скажется на животике маленького, и вы
услышите его бас.  Вы не имеете права думать  только  о  себе,  это  время
теперь для вас кончилось раз и навсегда.  Сейчас вы  должны  прежде  всего
думать о вашем карапузике...
     - Я не буду, - шепнула Кэт и притронулась  ледяными  пальцами  к  его
теплой, влажной руке, - спасибо вам...
     - Где ваши родные? Наша  компания  поможет  им  приехать  к  вам.  Мы
оплачиваем проезд  и  предоставляем  жилье.  Конечно,  вы  понимаете,  что
гостиницы частью разбиты, а частью отданы военным.  Но у нас есть  частные
комнаты. Ваши родные не будут на нас в обиде. Куда следует написать?
     - Мои родные остались в Кенигсберге, - ответила Кэт, - я не знаю, что
с ними.
     - А родственники мужа? Кому сообщить о несчастье?
     - Его родственники живут в Швеции. Но им писать неудобно: дядя мужа -
большой друг Германии, и нас просили не писать ему... Мы посылали письма с
оказией или через посольство.
     - Вы не помните адрес?
     В это время заплакал мальчик.
     - Простите, - сказала Кэт, - я покормлю его, а после скажу вам адрес.
     - Не смею мешать, - сказал человек и вышел из палаты.
     Кэт посмотрела ему вслед и медленно сглотнула тяжелый комок в  горле.
Голова по-прежнему болела, но тошноты она не чувствовала.  Она  не  успела
по-настоящему продумать вопросы, которые ей только  что  задавали,  потому
что малыш начал сосать, и все тревожное, но  чаще  всего  далекое-далекое,
чужое - ушло.  Остался только мальчик, который жадно сосал грудь и  быстро
шевелил ручками:  она  распеленала  его  и  смотрела,  какой  он  большой,
красный, весь словно перевязанный ниточками.
     Потом она вдруг вспомнила, что еще вчера лежала в большой палате, где
было много женщин, и им всем приносили детей в одно и то  же  время,  и  в
палате стоял писк, который она воспринимала откуда-то издалека.
     "Почему я одна здесь? - вдруг подумала Кэт. - Где я?"
     Человек пришел через полчаса.  Он долго любовался спящим мальчиком, а
потом достал из папки фотографии, разложил их на коленях и спросил:
     - Пока я буду записывать адрес вашего  дяди,  пожалуйста,  взгляните,
нет ли здесь ваших вещей.  После  бомбежки  часть  вещей  из  вашего  дома
удалось найти: знаете, в вашем  горе  даже  один  чемодан  уже  подспорье.
Что-то можно будет продать,  купите  для  малыша  самое  необходимое.  Мы,
конечно, постараемся  все  приготовить  к  вашему  выходу,  фрау  Кин,  но
все-таки...
     - Франц Паакенен, Густав Георгплац, двадцать пять. Стокгольм.
     - Спасибо. Вы не утомились?
     - Немного утомилась, -  ответила  Кэт,  потому  что  среди  аккуратно
расставленных чемоданов и ящиков на улице, возле развалин их  дома,  стоял
большой чемодан - его нельзя было спутать с другими.  В  этом  чемодане  у
Эрвина хранилась радиостанция...
     -  Посмотрите  внимательно,  и  я  откланяюсь,  -  сказал    человек,
протягивая ей фотографию.
     - По-моему, нет, - ответила Кэт, - здесь наших чемоданов нет.
     - Ну, спасибо, тогда этот вопрос будем  считать  решенным,  -  сказал
человек,  осторожно  спрятал  фотографию  в  портфель  и,    поклонившись,
поднялся. - Через день-другой я загляну к вам  и  сообщу  результаты  моих
хлопот.  Комиссионные, которые я беру, - что  поделаешь,  такое  время!  -
крайне незначительны...
     - Я буду вам очень признательна, - ответила Кэт.
     Следователь  районного  отделения  гестапо  сразу  же  отправил    на
экспертизу отпечатки пальцев Кэт: фотографию, на  которой  были  чемоданы,
заранее покрыли в лаборатории специальным составом.  Отпечатки пальцев  на
радиопередатчике, вмонтированном в чемодан, были уже  готовы.  Выяснилось,
что на чемодане с радиостанцией  были  отпечатки  пальцев,  принадлежавшие
трем разным людям.  Вторую справку следователь направил  в  VI  управление
имперской  безопасности  -  он  запрашивал  все  относящееся  к  жизни   и
деятельности шведского подданного Франца Паакенена.



        18.2.1945 (12 часов 17 минут)

     Айсман долго расхаживал по своему кабинету.  Он ходил быстро, заложив
руки за спину,  все  время  чувствуя,  что  ему  недостает  чего-то  очень
привычного и существенного.  Это мешало ему сосредоточиться; он отвлекался
от главного, он не мог до конца проанализировать то,  что  его  мучило,  -
почему Штирлиц попал под "колпак"?
     Наконец, когда натужно, выматывающе завыли сирены воздушной  тревоги,
Айсман понял: ему недоставало бомбежки. Война стала бытом, тишина казалась
опасной и несла в себе больше затаенного страха, чем бомбежка.
     "Слава богу, - подумал Айсман, когда  сирена,  проплакав,  смолкла  и
наступила тишина. - Теперь можно сесть и работать.  Сейчас все уйдут, и  я
смогу сидеть и думать, и  никто  не  будет  входить  ко  мне  с  дурацкими
вопросами и дикими предложениями..."
     Айсман сел к столу и начал листать  дело  протестантского  священника
Фрица  Шлага,  арестованного  летом  1944    года    по    подозрению    в
антигосударственной деятельности.  Постановлению на  арест  предшествовали
два доноса - Барбары Крайн и Роберта Ниче. Оба они были его прихожанами, и
в их доносах говорилось о том, что в проповедях пастор Фриц Шлаг призывает
к  миру  и  братству  со  всеми  народами,  осуждает  варварство  войны  и
неразумность кровопролития.  Об®ективная проверка установила,  что  пастор
несколько раз встречался с бывшим канцлером Брюнингом, который сейчас  жил
в эмиграции, в Швейцарии.  У них еще в двадцатых годах  наладились  добрые
отношения,  однако  никаких  данных,  указывающих  на  связь  пастора    с
эмигрировавшим канцлером, в деле не имелось, несмотря на самую  тщательную
проверку - как здесь, в Германии, так и в Швейцарии.
     Айсман недоумевал: отчего пастор Шлаг попал в разведку? Почему он  не
был отправлен в гестапо? Отчего им заинтересовались люди  Шелленберга?  Он
нашел для себя ответ в короткой справке, приобщенной к делу: в  1933  году
пастор  дважды  выезжал  в  Великобританию  и  Швейцарию  для  участия   в
конгрессах пацифистов.
     "Они  заинтересовались  его  связями,  -  понял  Айсман,  -  им  было
интересно, с кем он там контактировал.  Поэтому его взяли к себе  люди  из
разведки, поэтому его и передали Штирлицу.  При  чем  здесь  Штирлиц?  Ему
поручили - он выполнил..."
     Айсман пролистал дело - допросы были коротки и  лаконичны.  Он  хотел
об®ективности ради сделать какие-то выписки, с тем  чтобы  его  заключение
было мотивированным  и  документальным,  но  выписывать  было  практически
нечего.  Допрос был проведен  в  манере,  не  похожей  на  обычную  манеру
Штирлица, - никакого блеска, сплошная казенщина и прямолинейность.
     Айсман позвонил в специальную картотеку и попросил техническую запись
допроса пастора Шлага штандартенфюрером Штирлицем 29 сентября 1944 года.
     "- Хочу вас предупредить: вы арестованы, а для того, кто попал в руки
правосудия национал-социализма, призванного  карать  виновных  и  защищать
народ от скверны, вопрос о выходе отсюда к нормальной жизни и деятельности
практически невозможен.  Невозможна также нормальная жизнь  ваших  родных.
Оговариваюсь: все это возможно  при  том  условии,  если,  во-первых,  вы,
признав свою вину, выступите с разоблачением  остальных  деятелей  церкви,
которые нелояльны по отношению  к  нашему  государству,  и,  во-вторых,  в
дальнейшем будете помогать нашей работе. Вы принимаете эти предложения?
     - Я должен подумать.
     - Сколько времени вам нужно на раздумье?
     - Сколько времени нужно человеку, чтобы приготовиться к смерти?  Ваше
предложение неприемлемо.
     - Я пред