ю приказ - пропускать всюду людей из гестапо.
     - Он имел право, - сказал Мюллер, поднявшись со стула, - он не  враг,
не думайте.  Мы работаем  все  вместе.  Он  там  что,  искал  роженицу  на
пожарище? Он интересовался судьбою несчастной?
     - Нет... Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром.
     - Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему?
     - Нет, - шуцман поморщил лоб, - он  там,  я  помню,  перенес  коляску
какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом.
     - Она стояла возле чемоданов?
     - Кто? Коляска?
     - Нет. Женщина.
     - Вот этого я не помню.  По-моему, там лежали какие-то  чемоданы,  но
про чемоданы я  точно  не  помню.  Я  запомнил  коляску,  потому  что  она
рассыпалась,  и  этот  господин  собрал  ее  и  отнес  к  противоположному
тротуару.
     - Зачем? - спросил Мюллер.
     - А там было безопаснее, и пожарники стояли на  нашей  стороне.  А  у
пожарников шланги, они могли погубить эту колясочку, тогда ребенку было  б
негде спать, а так женщина потом устроила эту коляску  в  бомбоубежище,  и
малыш там спал - я видел...
     - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы нам очень помогли. Вы свободны.
     Когда шуцман ушел, Мюллер сказал Айсману:
     - Остальных освободить.
     -  Там  должен  быть  еще  пожилой,  -  сказал  Штирлиц,  -  он  тоже
подтвердит.
     - Ладно, хватит, - поморщился Мюллер. - Достаточно.
     - А почему не пригласили тех, кто стоял  в  первом  оцеплении,  когда
меня завернули?
     - Это мы уже выяснили, -  сказал  Мюллер.  -  Шольц,  вам  все  точно
подтвердили?
     -  Да,  группенфюрер.  Показания  Хельвига,  который  в   тот    день
распределял наряды и  контактировал  со  службой  уличного  движения,  уже
доставлены.
     - Спасибо, - сказал Мюллер, - вы все свободны.
     Шольц и Айсман пошли к двери, Штирлиц двинулся следом за ними.
     - Штирлиц, я вас задержу еще на минуту, - остановил его Мюллер.
     Он дождался, пока Айсман и Шольц ушли, закурил и отошел к столу.  Сел
на краешек - все сотрудники гестапо взяли у него эту манеру - и спросил:
     - Ну ладно, мелочи сходятся, а я верю мелочам. Теперь ответьте мне на
один вопрос: где пастор Шлаг, мой дорогой Штирлиц?
     Штирлиц сыграл изумление. Он резко обернулся к Мюллеру и сказал:
     - С этого и надо было начинать!
     - Мне лучше знать, с  чего  начинать,  Штирлиц.  Я  понимаю,  что  вы
переволновались, но не следует забывать такт...
     - Я позволю себе говорить с вами в открытую.
     - Позволите себе? А как - я?
     - Группенфюрер, я понимаю, что  все  разговоры  Бормана  по  телефону
ложатся на стол рейхсфюрера после того, как их  просмотрит  Шелленберг.  Я
понимаю, что вы не можете не выполнять приказов рейхсфюрера. Даже если они
инспирированы вашим другом и моим шефом.  Я хочу верить, что шофер Бормана
арестован гестапо по прямому приказу сверху.  Я убежден, что вам приказали
арестовать этого человека.
     Мюллер лениво глянул в глаза Штирлицу, и  Штирлиц  почувствовал,  как
внутренне шеф гестапо весь напрягся - он ждал всего, но не этого.
     - Почему вы считаете... - начал было он,  но  Штирлиц  снова  перебил
его:
     - Я понимаю, вам поручили скомпрометировать меня - любыми путями, для
того чтобы я не мог больше встречаться с партайгеноссе Борманом.  Я видел,
как вы строили наш сегодняшний день, - в вас было все, как  обычно,  но  в
вас не было вдохновения, потому что  вы  понимали,  кому  выгодно  и  кому
невыгодно положить конец моим встречам  с  Борманом.  Теперь  у  меня  нет
времени: у меня сегодня встреча с Борманом.  Я не думаю,  чтобы  вам  было
выгодно убрать меня.
     - Где вы встречаетесь с Борманом?
     - Возле музея природоведения.
     - Кто будет за рулем? Второй шофер?
     - Нет. Мы знаем, что он завербован через гестапо Шелленбергом.
     - Кто это "мы"?
     - Мы - патриоты Германии и фюрера.
     - Вы поедете на встречу в моей машине, - сказал Мюллер, - это в целях
вашей же безопасности.
     - Спасибо.
     - В  портфель  вы  положите  диктофон  и  запишите  весь  разговор  с
Борманом.  И обговорите с ним  судьбу  шофера.  Вы  правы:  меня  вынудили
арестовать шофера и применить к нему третью степень устрашения.  Потом  вы
вернетесь сюда, и мы прослушаем запись беседы вместе.  Машина будет  ждать
вас там же, возле музея.
     - Это неразумно,  -  ответил  Штирлиц,  быстро  прикинув  в  уме  все
возможные повороты ситуации. - Я живу в лесу.  Вот вам мой ключ. Поезжайте
туда.  Борман подвозил меня домой в прошлый раз: если бы шофер признался в
этом, надеюсь, вы бы не мучили меня все эти семь часов.
     - А может быть, мне пришлось бы выполнить приказ, - сказал Мюллер,  -
и ваши муки прекратились бы семь часов назад.
     - Если бы это случилось, группенфюрер, вы бы остались один на один со
многими врагами - здесь, в этом здании.
     Уже около двери Штирлиц спросил:
     - Кстати, в этой  комбинации,  которую  я  затеял,  мне  очень  нужна
русская. Почему вы не привезли ее? И к чему такой глупый фокус с шифром из
Берна?
     - Не так  все  это  глупо,  между  прочим,  как  вам  показалось.  Мы
обменяемся впечатлениями у вас, когда  встретимся  после  вашей  беседы  с
Борманом.
     - Хайль-Гитлер! - сказал Штирлиц.
     - Да ладно вам, - буркнул Мюллер, - у меня и так в ушах звенит...
     - Я не  понимаю...  -  словно  натолкнувшись  на  какую-то  невидимую
преграду, остановился Штирлиц, не спуская руки с массивной  медной  ручки,
врезанной в черную дверь.
     - Бросьте.  Все вы прекрасно понимаете. Фюрер не  способен  принимать
решений, и не следует смешивать  интересы  Германии  с  личностью  Адольфа
Гитлера.
     - Вы отдаете себе...
     - Да, да! Отдаю себе отчет! Тут нет аппаратуры прослушивания,  а  вам
никто не поверит, передай вы мои слова, - да вы и не  решитесь  их  никому
передавать.  Но себе - если вы не  играете  более  тонкой  игры,  чем  та,
которую хотите навязать мне, - отдайте отчет:  Гитлер  привел  Германию  к
катастрофе.  И я не вижу выхода из создавшегося положения.  Понимаете?  Не
вижу.  Да сядьте вы, сядьте... Вы что, думаете, у Бормана есть  свой  план
спасения? Отличный от планов рейхсфюрера? Люди Гиммлера  за  границей  под
колпаком, он от агентов требовал дел, он не берег их. А ни один человек из
бормановских германо-американских, германо-английских, германо-бразильских
институтов не был арестован.  Гиммлер не смог бы исчезнуть  в  этом  мире.
Борман может.  Вот о чем подумайте. И об®ясните вы ему - подумайте только,
как это сделать тактичнее, - что без. профессионалов, когда  все  кончится
крахом,  он  не  обойдется.  Большинство  денежных  вкладов  Гиммлера    в
иностранных банках - под колпаком союзников.  А у Бормана вкладов  во  сто
крат больше, и никто о них не знает.  Помогая ему сейчас, выговаривайте  и
себе гарантии на будущее, Штирлиц.  Золото Гиммлера - это пустяки.  Гитлер
прекрасно понимал, что золото Гиммлера служит близким, тактическим  целям.
А вот золото партии, золото  Бормана,  -  оно  не  для  вшивых  агентов  и
перевербованных министерских шоферов, а для тех, кто по прошествии времени
поймет, что нет иного пути к миру, кроме идей национал-социализма.  Золото
Гиммлера  -  это  плата  испуганным  мышатам,  которые,  предав,  пьют   и
развратничают, чтобы погасить в себе страх.  Золото партии -  это  мост  в
будущее, это обращение к нашим детям, к тем, которым  сейчас  месяц,  год,
три года... Тем, кому сейчас десять, мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они
не простят нам голода и бомбежек.  А вот те,  кто  сейчас  еще  ничего  не
смыслит, будут рассказывать о нас легенды, а легенду  надо  подкармливать,
надо создавать сказочников, которые переложат  наши  слова  на  иной  лад,
доступный людям через двадцать лет.  Как только  где-нибудь  вместо  слова
"здравствуйте" произнесут "хайль" в чей-то персональный  адрес  -  знайте,
там нас ждут, оттуда мы начнем свое великое возрождение! Сколько  вам  лет
будет в семидесятом? Под семьдесят? Вы счастливчик, вы доживете. А вот мне
будет под восемьдесят...  Поэтому меня волнуют предстоящие десять лет,  и,
если вы хотите делать вашу ставку, не опасаясь меня, а, наоборот, на  меня
рассчитывая, попомните: Мюллер-гестапо  -  старый,  уставший  человек.  Он
хочет спокойно дожить свои годы где-нибудь на маленькой  ферме  с  голубым
бассейном и для этого готов сейчас поиграть в активность... И еще - этого,
конечно, Борману говорить не  следует,  но  сами-то  запомните:  чтобы  из
Берлина перебраться на маленькую  ферму,  в  тропики,  нельзя  торопиться.
Многие шавки фюрера побегут отсюда очень скоро и - попадутся...  А когда в
Берлине будет грохотать русская канонада  и  солдаты  будут  сражаться  за
каждый дом - вот тогда отсюда нужно уйти спокойно.  И унести тайну  золота
партии,  которая  известна  только  Борману,  потому  что  фюрер  уйдет  в
небытие...  И отдайте себе отчет в том, как я вас перевербовал -  за  пять
минут и без всяких фокусов.  О Шелленберге мы поговорим сегодня на досуге.
Но Борману вы должны сказать, что без моей прямой помощи у  вас  ничего  в
Швейцарии не выйдет.
     - В таком случае, - медленно ответил Штирлиц, - ему будете нужны  вы,
а я стану лишним...
     - Борман понимает, что один я ничего не сделаю - без вас.  Не  так-то
много у меня своих людей в ведомстве вашего шефа...



        РИТМ НЕСКОЛЬКИХ МИНУТ
__________________________________________________________________________

     Услыхав выстрелы на улице, Кэт сразу поняла: случилось страшное.  Она
выглянула и  увидела  две  черные  машины  и  Гельмута,  который  корчился
посредине тротуара.  Она бросилась  обратно,  ее  сын  лежал  на  ящике  и
тревожно двигался. Девочка, которую она держала на руках, была спокойнее -
почмокивала себе во сне.  Кэт положила девочку рядом с сыном. Движения  ее
стали суетливыми, руки дрожали, и она прикрикнула на себя: "А  ну,  тихо!"
"Почему "тихо"? - успела подумать она, отбегая в глубь подвала, -  ведь  я
не кричала..."
     Она шла, вытянув вперед руки, в кромешной тьме, спотыкаясь о камни  и
балки.  Так они играли в войну у себя дома с мальчишками. Сначала она была
санитаркой, но потом в нее влюбился Эрвин Берцис из шестого под®езда, а он
всегда был командиром у  красных,  и  он  сначала  произвел  ее  в  сестры
милосердия, а потом велел называть Катю военврачом третьего ранга. Их штаб
помещался в подвале дома на Спасо-Наливковском.  Однажды в  подвале  погас
свет.  А подвал был большой, похожий на лабиринт. Начальник штаба заплакал
от страха - его звали Игорь, и Эрвин взял его в отряд только  потому,  что
тот был отличником. "Чтобы нас не называли анархистами,  -  об®яснил  свое
решение Эрвин, -  нам  нужен  хотя  бы  один  примерный  ученик.  И  потом
начальник штаба - какую роль может он играть в нашей войне? Никакой. Будет
сидеть в подвале и писать мои приказы.  Штабы имели значение у белых, а  у
красных важен только один человек - комиссар".  Когда  Игорь  заплакал,  в
подвале стало очень тихо, и Катя почувствовала, как растерялся Эрвин.  Она
почувствовала это по тому, как он сопел носом и молчал. А Игорь плакал все
жалостнее, и вслед за ним  начал  всхлипывать  кто-то  еще  из  работников
штаба. "А ну, тихо! - крикнул тогда Эрвин. - Сейчас я выведу  вас.  Сидеть
на местах и не расходиться!" Он вернулся через десять минут,  когда  снова
включили свет.  Он был в пыли с разбитым носом. "Выключим свет,  -  сказал
он, - надо научиться выходить без  света  -  на  будущее,  когда  начнется
настоящая война". - "Когда начнется настоящая война,  -  сказал  начальник
штаба Игорь, - тогда мы станем сражаться на земле, а не в подвалах". -  "А
ты молчи.  Ты снят с должности, - ответил Эрвин. - Слезы на  войне  -  это
измена! Понял?" Он вывернул лампочку, вывел всех из подвала, и тогда  Катя
первый раз поцеловала его.
     "Он вел нас вдоль по стене, - думала она, -  он  все  время  держался
руками за стену.  Только у него были спички. Нет. У него не  было  спичек.
Откуда у него могли взяться спички? Ему тогда было девять лет, он  еще  не
курил".
     Кэт оглянулась: она уже не видела ящика, на котором лежали дети.  Она
испугалась, что заплутается здесь и не найдет пути назад, а дети там лежат
на ящике, и сын вот-вот заплачет, потому что, наверное, у него все пеленки
мокрые, и разбудит девочку, и сразу же их голоса  услышат  на  улице.  Она
заплакала  от  беспомощности,  повернулась  и  пошла  обратно,  все  время
прижимаясь к стене.  Она заторопилась и,  зацепившись  ногой  за  какую-то
трубу, потеряла равновесие.  Вытянув вперед руки, зажмурившись, она упала.
На какое-то мгновение в глазах у нее  зажглись  тысячи  зеленых  огней,  а
потом она потеряла сознание от острой боли в голове.
     ...Кэт не помнила, сколько времени она пролежала  так  -  минуту  или
час.  Открыв глаза, она удивилась какому-то  странному  шуму.  Она  лежала
левым ухом на ребристом ледяном железе,  и  оно  издавало  странный  звук,
который Кэт впервые услыхала в горах, в ущелье, там, где  стеклянно  вился
прозрачно-голубой поток. Кэт решила, что у нее звенит в голове от сильного
удара.  Она подняла лицо, и гул прекратился. Вернее,  он  стал  иным.  Кэт
хотела подняться на ноги, но  вдруг  поняла:  она  упала  головой  на  люк
подземной канализации.  Она ощупала руками ребристое железо. Эрвин говорил
о мощной системе подземных коммуникаций в Берлине. Кэт рванула люк на себя
- он не поддавался.  Она стала ощупывать ладонями пол вокруг люка и  нашла
какую-то ржавую железку, поддела ею люк и отбросила его в  сторону.  Звук,
скрытый этим ребристым металлическим люком, такой далекий, сейчас вырвался
из глубины.
     Они тогда шли по  синему  ущелью  в  горах:  Гера  Сметанкин,  Мишаня
Великовский,  Эрвин  и  она.  Они  еще  тогда  все  время   пели    песню:
"Далеко-далеко за морем стоит золотая страна..."
     Сначала в ущелье было жарко и остро пахло хвоей: леса там были синие,
сплошь хвойные.  Очень хотелось пить, оттого что под®ем был  крутой  -  по
крупной и острой гальке, а воды не было, и все очень удивлялись,  ведь  по
этому ущелью они должны были выйти на краснополянский снежник, значит,  по
ущелью должен протекать ручей.  Но воды не было, и только  ветер  шумел  в
верхушках сосен.  А потом галька пошла не  белая,  иссушенная  солнцем,  а
черная, а еще через десять минут они увидели ручеек в  камнях  и  услыхали
далекий шум, а после шли вдоль синего потока, и все кругом грохотало.  Они
увидели снег, и, когда поднялись на снежник, снова стало тихо, потому  что
поток, вызванный таянием снегов, был под ними, и они поднимались все  выше
и выше - в снежную тишину...


     Седой сыщик включил фонарик, и острый луч обшарил подвал.
     -  Слушайте,  этих  самых  СС  на  радиостанции  угрохали  из  одного
пистолета? - спросил он сопровождавших его людей.
     Кто-то ответил:
     - Я звонил к ним в лабораторию. Данные еще не готовы.
     - А говорят, в гестапо все делается за  минуту.  Тоже  мне,  болтуны.
Ну-ка, взгляните кто-нибудь - у меня глаза плохо видят: это следы или нет?
     - Мало пыли... Если бы это было летом...
     - Если бы это было летом, и если бы у нас был доберман-пинчер, и если
бы у доберман-пинчера была перчатка той бабы, которая ушла от СС,  и  если
бы он сразу взял след... Ну-ка, это какой окурок?
     - Старый. Видно ведь - словно каменный.
     - Вы пощупайте, пощупайте! Видно - это видно: в нашем деле  все  надо
щупать... Слава богу. Понтер одинокий, а то как бы вы сообщили моей Марии,
что я лежу дохлый и холодный на полу в морге?
     Подошел третий сыщик: он осматривал весь подвал - нет ли выходов.
     - Ну? - спросил седой.
     - Там было два выхода. Но они завалены.
     - Чем?
     - Кирпичом.
     - Пыли много?
     - Нет. Там битый камень, какая на нем пыль?
     - Значит, никаких следов?
     - Какие же следы на битых камнях.
     - Пошли посмотрим еще раз - на всякий случай.
     Они пошли все вместе, негромко переговариваясь, то и дело  выхватывая
лучом фонаря из темноты подвала далекие, пыльные уголки, забитые кирпичами
и балками. Седой остановился и достал из кармана сигареты.
     - Сейчас, - сказал он, - я только закурю.
     Он стоял на металлическом ребристом люке.
     Кэт слышала, как у нее над головой стояли полицейские.  Она  слышала,
как они разговаривали. Слов она не разбирала, потому что далеко внизу, под
ногами, грохотала вода.  Она стояла на двух скобках,  а  в  руках  держала
детей и все время панически боялась потерять равновесие и полететь с  ними
вниз, в эту грязную грохочущую воду.  А когда  она  услыхала  над  головой
голоса, она решила: "Если они откроют люк, я шагну вниз.  Так будет  лучше
для всех".  Мальчик заплакал. Сначала он завел  тоненьким  голоском,  едва
слышно, но Кэт показалось, что он кричит так громко, что все вокруг  сразу
его услышат.  Она склонилась к нему - так, чтобы не потерять равновесие, и
стала тихонько, одними губами, напевать ему колыбельную.  Но  мальчик,  не
открывая своих припухлых синеватых век, плакал все громче и громче.
     Кэт почувствовала, что у нее немеют ноги.  Девочка тоже проснулась, и
теперь дети кричали вдвоем.  Она уже поняла, что наверху, в подвале, их не
слышно: она вспомнила, что шум потока донесся до нее, лишь когда она упала
на этот самый металлический люк. Но страх мешал ей откинуть люк и вылезти.
Она представляла себе до мелочей,  как  она  оттолкнет  головой  люк,  как
положит детей на камни и как распрямит руки и  отдохнет  хотя  бы  минуту,
перед тем как вылезти отсюда.  Она оттягивала время по минутам,  заставляя
себя считать  до  шестидесяти.  Чувствуя,  что  начинает  торопиться,  Кэт
останавливалась и начинала считать заново.  На первом курсе в университете
у них был спецсеминар - "Осмотр места происшествия".  Она помнила, как  их
учили  обращать  внимание  на  каждую  мелочь.  Поэтому,  наверное,    она
по-звериному хитро насыпала на крышку люка камней, перед тем как, прижав к
себе детей правой рукой, левой поставить крышку на место.
     "Сколько прошло времени? -  думала  Кэт.  -  Час?  Нет,  больше.  Или
меньше? Я ничего не соображаю.  Я лучше открою люк, и, если они здесь  или
оставили засаду, я шагну вниз, и все кончится".
     Она уперлась головой в люк, но люк не поддавался. Кэт напрягла ноги и
снова толкнула головой люк.
     "Они стояли на люке, - поняла она, - поэтому так трудно его  открыть.
Ничего страшного.  Старое железо, ржавое, я раскачаю его головой, а потом,
если он и тогда не поддастся, я освобожу левую  руку,  дам  ей  отдохнуть,
подержу детей правой, а левой открою люк.  Конечно, открою". Она осторожно
передвинула кричащую девочку и хотела было поднять левую руку, но  поняла,
что сделать этого не может: рука затекла и не слушалась ее.
     "Ничего, - сказала себе Кэт. - Это все не страшно. Сейчас руку начнет
колоть иголками, а потом она согреется и станет слушаться меня.  А  правая
удержит детей.  Они же легонькие. Только бы девочка не очень  билась.  Она
тяжелее моего. Старше и тяжелее..."
     Кэт начала осторожно сжимать и разжимать пальцы.
     Она вспомнила старика, соседа по даче.  Высокий,  худой,  со  странно
блестевшими голубыми глазами, он приходил к ним на веранду и  презрительно
смотрел, как они ели хлеб и масло.  "Это  же  безумие,  -  говорил  он,  -
колбаса - это яд! Сыр - это яд! Это зловредные выбросы  организмов!  Хлеб?
Это замазка! Надо есть сваренное в календуле мясо! Перец! Капусту! Репу! И
в вас войдет вечность! Я могу  жить  миллион  лет!  Да,  да,  я  знаю,  вы
думаете, что я шарлатан! Нет, я просто позволяю себе думать  смелее  наших
консервативных медиков! Нет болезней! Смешно лечить язву  или  туберкулез!
Надо лечить клетку! Фундамент вечной молодости  -  это  диета,  дыхание  и
психотерапия! Вы умно кормите клетку, основу основ живого, вы мудро  даете
ей кислород,  и  вы  поддерживаете  ее